Варварство направлено к разложению обще-
ства. Все варварские эпохи были периодами человеческого рас-
сеяния, распадения общества на мелкие группы, разобщенные и
взаимно враждебные.
Политическая форма, проявляющая максимум воли к совмест-
ной жизни, к общественности, есть либеральная демократия. Она
выказывает наибольшую готовность считаться с окружающими
и может служить прототипом <непрямого действия>. Либера-
лизм - тот политический правовой принцип, согласно которому
общественная власть, несмотря на свое всемогущество, сама себя
ограничивает и старается, даже в ущерб своим интересам, предос-
тавить в государстве, которым она управляет, место и тем, кто
думает и чувствует иначе, чем она сама, т.е. иначе, чем боль-
шинство. Либерализм - следует напомнить сегодня - проявляет
небывалое великодушие: свои права, права большинства, он доб-
ровольно делит с меньшинствами; это самый благородный жест,
когда-либо виданный в истории. Либерализм провозглашает свое
решение жить одной семьей с врагами, даже со слабыми врагами.
Прямо невероятно, что человечество могло создать такой чудес-
ный аппарат, такую парадоксальную, утонченную, замысловатую,
неестественную систему. И нет ничего удивительного в том, что
сейчас то же самое человечество готово от нее отказаться: опыт
оказался слишком сложным и трудным, чтобы укорениться на
нашей земле.
Жить одной жизнью с врагами! Править совместно с оппози-
цией! Не становится ли подобная мягкость непостижимой? Нич-
то не характеризует нашу эпоху так метко, как тот факт, что
число государств, допускающих у себя оппозицию, резко умень-
шается. Почти всюду однородная масса оказывает давление на
правительство и подавляет, уничтожает все оппозиционные груп-
пы. Масса - кто бы мог подумать, глядя на ее компактность и
численность? - не желает терпеть рядом с собой тех, кто к ней не
принадлежит. Она питает смертельную ненависть ко всему
иному.
IX. Примнтивизм и техника
Должен напомнить, что мы заняты анализом эпохи - нашей
эпохи, которая по самой сущности своей двусмысленна. Потому я
и сказал вначале, что все черты нашего времени - в частности
восстание масс - предстают перед нами в двух аспектах. Каждая
черта не только допускает, но и требует двойного толкования,
благоприятного и неблагоприятного. Эта двойственность коре-
нится не в нашей оценке, а в самой действительности. Не в том
дело, что положение может нам казаться хорошим с одной точки
зрения и плохим с другой, а в том, что сама жизнь несет в себе
две возможности - победы и гибели.
Я не хотел бы перегружать это исследование метафизикой
истории. Но я, конечно, строю его на основе своих философских
убеждений, которые излагаю или имею в виду в других местах.
Я не верю в абсолютный исторический детерминизм. Наоборот, я
верю, что всякая жизнь, тем самым историческая, состоит из от-
дельных моментов, каждый из которых относительно свободен,
не предопределен предыдущим моментом; некоторое время он
колеблется, <топчется на месте>, как бы не зная, какой из вариан-
тов избрать. Вот это метафизическое колебание и придает всему
живому ни с чем не сравнимый трепет, вибрацию.
Восстание масс может предвещать переход к новой, еще неве-
домой организации человечества; может и привести к катастро-
фе. Нельзя отрицать достигнутого, нельзя и считать его упрочен-
ным. Факты скорее говорят нам, что никакой прогресс, никакая
эволюция не прочны, они всегда под угрозой регресса, отката.
Все, все возможно в истории - и триумфальный прогресс, и пери-
оды упадка. Ибо жизнь (индивидуальная и общественная, личная
и историческая) - единственное в мире явление, сущность которо-
го - опасность. Она состоит из <перипетий>. Строго говоря, жизнь
- это драма*.
* Я не сомневаюсь, что большинство читателей не примет этих вы-
ражений всерьез, в буквальном смысле; даже самые благосклонные
сочтут их метафорами. Только редкий читатель, достаточно прямой, не
воображающий, будто он насквозь знает жизнь, позволит себе принять
эти слова в прямом значении. И только он их правильно поймет, неза-
висимо от того, верны они или нет. Среди остальных будет полное еди-
нодушие, с одним лишь различием: одни будут думать, что, серьезно
говоря, жизнь - процесс духовный, другие - что это нечто вроде ряда
Все это, верное вообще, получает особое значение в эпохи
кризисов, как наша. Симшгомы нового поведения масс в эпоху их
господства, которые мы обобщили под именем <прямого действия>
могут возвещать и будущий прогресс. Ясно, что каждая старая
цивилизация постепенно обрастает омертвевшей материей, рого-
вой оболочкой, которая мешает жизни, отравляет ее. Есть отмер-
шие учреждения, изжитые ценности и авторитеты, устаревшие
нормы, которые формально еще существуют, загромождая и ус-
ложняя живую жизнь. Весь этот репертуар <непрямого действия>
в значительной степени обветшал и требует ревизии, чистки. Не-
обходимо упрощение; оно несет гигиену, лучший вкус, лучшие
решения, экономию - когда меньшими средствами достигается
больше.
В основном нужно вернуть общественную жизнь, и прежде
всего политику, к подлинной действительности. Европа не смо-
жет сделать смелого прыжка, которого от нее требует вера в ее
будущее, но сбросив с себя всей истлевшей ветоши, не представ
снова в своей обнаженной сущности, не вернувшись к своему
подлинному <я>.
Предстоящее очищение и обнажение Европы, возвращение к
подлинному бытию очень радует меня. Я верю, что это необходи-
мо для расчистки пути к достойному будущему. Потому я и
требую свободы мысли в отношении ррцшлого. Будущее должно
первенствовать над прошлым, от него мы получаем приказы, оп-
ределяющие наше отношение к прошлому*.
Но надо избегать тяжкого греха правителей XIX века - им
недоставало ответственности, а это вело к утрате бдения, бдитель-
химичсских реакций. Для читателей с такой герметически замкнутой
душой я попробую дать мою мысль в иной формулировке: первичное,
основное значение <жизни> раскрывается, когда к ней подходят не
биологически, а биографически, хотя бы по той простой причине, что вся
биология лить одна глава некоторых биографий, доступная для био-
логов. Все остальное - абстракция, фантазия, миф.
* Требование свободы в отношении к прошлому не придирчивая
<критика>, а ясно осознанный долг каждой критической эпохи. Если я
защищаю либерализм XIX века против масс, которые на него беспо-
щадно нападают, это не значит что я отказываюсь or свободы высказы-
вания против этого самого либерализма. И наоборот: примитивизм,
который в этой книге показан с самой худшей стороны, в известном
смысле - необходимое условие каждого крупного исторического про-
гресса.
ности. Кто отдается потоку событий, не обращая внимания на
предостережения, полученные еще в безоблачные дни, тот забы-
вает свой долг и утрачивает ответственность. Сейчас надо требо-
вать, чтобы те, кто способен на это, ощущали ответственность
чрезвычайно сильно; важнее всего - указать и подчеркнуть яв-
ственно опасные стороны новых симптомов.
Подводя баланс нашей общественной жизни - при условии, что
нас занимает не столько настоящее, сколько будущее, - мы не
можем сомневаться в том, что неблагоприятных факторов значи-
тельно больше, чем благоприятных.
Все наши материальные достижения могут исчезнуть, ибо
надвигается грозная проблема, от решения которой зависит судь-
ба Европы. Сформулирую эту проблему еще раз: господство в
обществе попало в руки людей определенного типа, которым не
дороги основы цивилизации - не какой-нибудь определенной формы
ее, но (насколько мы вправе судить сегодня) всякой цивилизации
вообще. Этих людей интересуют наркотики, автомобили, что-то
еще; но это лишь подчеркивает полное равнодушие к цивилиза-
ции, как таковой. Ведь эти вещи - лишь продукты цивилизации, и
страсть, с которой новый владыка жизни им отдается, подтверж-
дает его полное безразличие к тем основным принципам, которые
дали возможность их создать. Достаточно указать на следующее:
с тех пор, как существуют естественные науки, т.е. с эпохи Ренес-
санса значение их непрерывно росло. Точнее, число людей, зани-
мавшихся теоретическими исследованиями, росло с каждым по-
колением. Первый относительный упадок приходится на наше
время - на поколение, родившееся на переломе столетия. Храмы
чистой науки начинают терять притягательную силу для студен-
тов. И это происходит как раз тогда, когда индустрия достигает
наивысшего расцвета, а публика проявляет все больший интерес
к достижениям техники и медицины.
Если бы это не завело нас слишком далеко, мы могли бы
показать аналогичные явления в политике, искусстве, религии, да
и в повседневной жизни.
Что означает столь парадоксальное положение? Задача этой
книги именно в том и состоит, чтобы дать ответ на этот вопрос.
Парадокс в том, что нынешний <хозяин мира> - примитив, перво-
бытный человек, внезапно объявившийся в цивилизованном мире.
Цивилизован мир, по не его обитатель. Он даже не замечает
цивилизации, хотя и пользуется ее плодами, как и дарами приро-
ды. Новый человек хочет иметь автомобиль и пользуется им, но
так, словно он сам собой вырос на райском древе. В глубине
души он не подозревает об искусственном, почти невероятном
характере цивилизации; он восхищен аппаратами, машинами и аб-
солютно безразличен к принципам и законам, на которых они
основаны. Когда я упоминал слова Ратенау о <вертикальном
вторжении варваров>, можно было подумать - как многие и дума-
ют, - что это лишь фраза. Теперь мы видим, что это выражение
(независимо от того, верно оно или нет) не пустая фраза, а точ-
ная формула, полученная в итоге сложного анализа. Человек
массы, поистине примитивный, неожиданно вынырнул на авансце-
ну нашей старой цивилизации.
Сейчас постоянно говорят о фантастическом прогрессе тех-
ники, но я еще нигде не слышал - даже среди избранных - чтобы
касались ее достаточно печального будущего. Даже Шпенглер,
тонкий и глубокий ум, хотя и одержимый одной идеей, кажется
мне беззаботным оптимистом - ведь он считает, что за веком
<культуры> следует век <цивилизации>, под которой он разумеет
прежде всего технику. Представления Шпенглера о культуре и
вообще об истории настолько расходятся с предпосылками этой
книги, что нелегко говорить здесь о его заключениях, хотя бы
для проверки. Только в общих чертах, пренебрегая деталями и
приведя обе точки зрения к одному знаменателю, можно устано-
вить примерно вот что: Шпенглер думает, что техника может
развиваться даже и тогда, когда интерес к основным началам
культуры угаснет. Я не решаюсь в это поверить. Техника и наука
- одной природы. Наука угасает, когда люди перестают интересо-
ваться его бескорыстно, ради нее самой, ради основных принци-
пов культуры. Когда этот интерес отмирает, что по-видимому
происходит сейчас, техника может протянуть еще короткое время,
по инерции, пока не выдохнется импульс, сообщенный ей чистой
наукой. Жизнь идет с помощью техники, но не от техники. Техни-
ка сама по себе не может ни питаться, ни дышать, она - не causa
sui, но лишь полезный, практический осадок бесполезных и
непрактичных занятий*.
* Поэтому популярное определение Америки как <страны техни-
ки> не имеет реального значения. Одно из наибольших заблуждений
Европы - детские представления об Америке, распространенные даже
среди очень образованных людей. Это частный случай несоответствия
между сложностью современных проблем и ограниченностью совре-
менного духа.
Таким образом, я прихожу к заключению, что интерес к техни-
ке никоим образом не может обеспечить ее развитие или даже
сохранение. Недаром техника считается одной из отличительных
черт современной культуры, т.е. такой культуры, которая исполь-
зует практические прикладные науки. Потому-то из всего, что я
назвал выше наиболее характерными чертами новой жизни, со-
зданной XIX веком, в конце концов остались лишь две: либераль-
ная демократия и техника*. Но, повторяю, когда говорят о техни-
ке, легко забывают, что ее животворный источник - чистая наука,
и продление техники зависит в конце концов от тех же условий,
что и существование чистой науки. Кто думает сейчас о тех
нематериальных, но живых ценностях, таящихся в сердцах и умах
людей науки и необходимых миру для продления их работы?
Может быть, сейчас серьезно верят, что развитие науки можно
обеспечить одними долларами? Эта иллюзия, которая многих ус-
покаивает, - еще одно доказательство примшивизма наших времен.
Вспомним бесчисленное множество элементов, самых' различ-
ных по своей природе, из которых сложным путем составляются
физико-химические науки! Даже при самом поверхностном зна-
комстве с этой темой нам бросается в глаза, что на всем протяже-
нии пространства и времени изучение физики и химии было со-
средоточено на небольшом четырехугольнике: Лондон - Берлин -
Вена - Париж, а во времени - только в XIX веке. Это доказывает,
что экспериментальная наука - одно из самых невероятных чудес
истории. Пастухов, воинов, жрецов и колдунов было достаточно
всегда и везде. Но экспериментальные науки требуют, по-види-
мому, совершенно исключительной конъюнктуры. Уже один этот
простой факт должен был бы навести нас на мысль о непрочнос-
ти, летучести научного вдохновения**. Блажен, кто верует, что
если бы Европа исчезла, североамериканцы смогли бы продол-
жать науку!
Стоило бы рассмотреть этот вопрос подробнее и уточнить в
деталях исторические предпосылки, необходимые для развития
. * Строго говоря, либеральная демократия и техника так неразрыв-
но связаны между собою, что одна немыслима без другой. Нужно было
бы найти специальное слово, более широкое понятие, обнимающее и ту, и
другую. Это слово было бы подлинной характеристикой XIX века. '
** Нс будем углубляться в этот вопрос. Большинство ученых сами
до сих пор не имеют ни малейшего представления о том серьезном и
опасном кризисе, который переживает сейчас их наука.
экспериментальной науки и техники. Но человеку массы это не
поможет - он не слушает доводов разума и учится только на
собственном опыте, на собственной шкуре.
Вот, например, наблюдение, которое не позволяет обольщаться
убедительностью доводов для человека массы: разве не глупо,
что в наше время простой, заурядный человек не преклоняется
сам, без внушений со стороны, перед физикой, химией, биологией?
Посмотрите на положение науки: в то время, как прочие отрасли
культуры - политика, искусство, социальные нормы, даже мораль -
явно стали сомнительными, одна область все больше, все убеди-
тельней для массы проявляет изумительную, бесспорную силу -
науки эмпирические. Каждый день они дают что-то повое, и ря-
довой человек может этим пользоваться. Каждый день появля-
ются медикаменты, прививки, приборы и т.д. Каждому ясно, что
если научная энергия и вдохновение не ослабеют, если число
фабрик и лабораторий увеличится, то и жизнь автоматически улуч-
шится, богатство, удобства, благополучие удвоятся или утроятся.
Можно ли представить себе более могучую и убедительную про-
паганду науки? Почему же массы не выказывают никакого инте-
реса и симпатии, не хотят давать деньги на поощрение и развитие
наук? Наоборот, послевоенное время поставило ученого в поло-
жение парии - не философов, а именно физиков, химиков, биоло-
гов. Философия не нуждается в покровительстве, внимании и
симпатиях масс. Она свято хранит свою совершенную бесполез-
ность*, че^ и освобождает себя от необходимости считаться с
человеком массы, она знает, что по своей природе проблематична
и весело принимает свою свободную судьбу, как птица Божия, не
требуя ни от кого заботы, не напрашиваясь и не защищаясь. Если
кому-нибудь она случайно поможет, она радуется просто из чело-
веколюбия. По это не ее цель, она к этому не стремится, этого не
ищет. Да и как бы она могла претендовать, чтобы ее принимали
всерьез, если она сама начинает с сомнения в своем существова-
нии, если она живот лишь постольку, поскольку сама с собой
борется, сама себя отрицает? Оставим же философию в покое,
это особая статья.
Но экспериментальные науки нуждаются в массе так же, как и
масса нуждается в них - иначе грозит гибель. Наша планета уже
не может прокормить сегодняшнее население без помощи физики
и химии.
* См.: Аристотель. Метафизика 893а, 10.
243
Какими доводами можно убедить людей, если их не убеждает
автомобиль, в котором они разъезжают, или инъекции, которые
утешают их боль? Тут огромное несоответствие между очевид-
ными благами, которые наука каждый день дарит массам, и пол-
ным отсутствием внимания, какое массы проявляют к науке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
ства. Все варварские эпохи были периодами человеческого рас-
сеяния, распадения общества на мелкие группы, разобщенные и
взаимно враждебные.
Политическая форма, проявляющая максимум воли к совмест-
ной жизни, к общественности, есть либеральная демократия. Она
выказывает наибольшую готовность считаться с окружающими
и может служить прототипом <непрямого действия>. Либера-
лизм - тот политический правовой принцип, согласно которому
общественная власть, несмотря на свое всемогущество, сама себя
ограничивает и старается, даже в ущерб своим интересам, предос-
тавить в государстве, которым она управляет, место и тем, кто
думает и чувствует иначе, чем она сама, т.е. иначе, чем боль-
шинство. Либерализм - следует напомнить сегодня - проявляет
небывалое великодушие: свои права, права большинства, он доб-
ровольно делит с меньшинствами; это самый благородный жест,
когда-либо виданный в истории. Либерализм провозглашает свое
решение жить одной семьей с врагами, даже со слабыми врагами.
Прямо невероятно, что человечество могло создать такой чудес-
ный аппарат, такую парадоксальную, утонченную, замысловатую,
неестественную систему. И нет ничего удивительного в том, что
сейчас то же самое человечество готово от нее отказаться: опыт
оказался слишком сложным и трудным, чтобы укорениться на
нашей земле.
Жить одной жизнью с врагами! Править совместно с оппози-
цией! Не становится ли подобная мягкость непостижимой? Нич-
то не характеризует нашу эпоху так метко, как тот факт, что
число государств, допускающих у себя оппозицию, резко умень-
шается. Почти всюду однородная масса оказывает давление на
правительство и подавляет, уничтожает все оппозиционные груп-
пы. Масса - кто бы мог подумать, глядя на ее компактность и
численность? - не желает терпеть рядом с собой тех, кто к ней не
принадлежит. Она питает смертельную ненависть ко всему
иному.
IX. Примнтивизм и техника
Должен напомнить, что мы заняты анализом эпохи - нашей
эпохи, которая по самой сущности своей двусмысленна. Потому я
и сказал вначале, что все черты нашего времени - в частности
восстание масс - предстают перед нами в двух аспектах. Каждая
черта не только допускает, но и требует двойного толкования,
благоприятного и неблагоприятного. Эта двойственность коре-
нится не в нашей оценке, а в самой действительности. Не в том
дело, что положение может нам казаться хорошим с одной точки
зрения и плохим с другой, а в том, что сама жизнь несет в себе
две возможности - победы и гибели.
Я не хотел бы перегружать это исследование метафизикой
истории. Но я, конечно, строю его на основе своих философских
убеждений, которые излагаю или имею в виду в других местах.
Я не верю в абсолютный исторический детерминизм. Наоборот, я
верю, что всякая жизнь, тем самым историческая, состоит из от-
дельных моментов, каждый из которых относительно свободен,
не предопределен предыдущим моментом; некоторое время он
колеблется, <топчется на месте>, как бы не зная, какой из вариан-
тов избрать. Вот это метафизическое колебание и придает всему
живому ни с чем не сравнимый трепет, вибрацию.
Восстание масс может предвещать переход к новой, еще неве-
домой организации человечества; может и привести к катастро-
фе. Нельзя отрицать достигнутого, нельзя и считать его упрочен-
ным. Факты скорее говорят нам, что никакой прогресс, никакая
эволюция не прочны, они всегда под угрозой регресса, отката.
Все, все возможно в истории - и триумфальный прогресс, и пери-
оды упадка. Ибо жизнь (индивидуальная и общественная, личная
и историческая) - единственное в мире явление, сущность которо-
го - опасность. Она состоит из <перипетий>. Строго говоря, жизнь
- это драма*.
* Я не сомневаюсь, что большинство читателей не примет этих вы-
ражений всерьез, в буквальном смысле; даже самые благосклонные
сочтут их метафорами. Только редкий читатель, достаточно прямой, не
воображающий, будто он насквозь знает жизнь, позволит себе принять
эти слова в прямом значении. И только он их правильно поймет, неза-
висимо от того, верны они или нет. Среди остальных будет полное еди-
нодушие, с одним лишь различием: одни будут думать, что, серьезно
говоря, жизнь - процесс духовный, другие - что это нечто вроде ряда
Все это, верное вообще, получает особое значение в эпохи
кризисов, как наша. Симшгомы нового поведения масс в эпоху их
господства, которые мы обобщили под именем <прямого действия>
могут возвещать и будущий прогресс. Ясно, что каждая старая
цивилизация постепенно обрастает омертвевшей материей, рого-
вой оболочкой, которая мешает жизни, отравляет ее. Есть отмер-
шие учреждения, изжитые ценности и авторитеты, устаревшие
нормы, которые формально еще существуют, загромождая и ус-
ложняя живую жизнь. Весь этот репертуар <непрямого действия>
в значительной степени обветшал и требует ревизии, чистки. Не-
обходимо упрощение; оно несет гигиену, лучший вкус, лучшие
решения, экономию - когда меньшими средствами достигается
больше.
В основном нужно вернуть общественную жизнь, и прежде
всего политику, к подлинной действительности. Европа не смо-
жет сделать смелого прыжка, которого от нее требует вера в ее
будущее, но сбросив с себя всей истлевшей ветоши, не представ
снова в своей обнаженной сущности, не вернувшись к своему
подлинному <я>.
Предстоящее очищение и обнажение Европы, возвращение к
подлинному бытию очень радует меня. Я верю, что это необходи-
мо для расчистки пути к достойному будущему. Потому я и
требую свободы мысли в отношении ррцшлого. Будущее должно
первенствовать над прошлым, от него мы получаем приказы, оп-
ределяющие наше отношение к прошлому*.
Но надо избегать тяжкого греха правителей XIX века - им
недоставало ответственности, а это вело к утрате бдения, бдитель-
химичсских реакций. Для читателей с такой герметически замкнутой
душой я попробую дать мою мысль в иной формулировке: первичное,
основное значение <жизни> раскрывается, когда к ней подходят не
биологически, а биографически, хотя бы по той простой причине, что вся
биология лить одна глава некоторых биографий, доступная для био-
логов. Все остальное - абстракция, фантазия, миф.
* Требование свободы в отношении к прошлому не придирчивая
<критика>, а ясно осознанный долг каждой критической эпохи. Если я
защищаю либерализм XIX века против масс, которые на него беспо-
щадно нападают, это не значит что я отказываюсь or свободы высказы-
вания против этого самого либерализма. И наоборот: примитивизм,
который в этой книге показан с самой худшей стороны, в известном
смысле - необходимое условие каждого крупного исторического про-
гресса.
ности. Кто отдается потоку событий, не обращая внимания на
предостережения, полученные еще в безоблачные дни, тот забы-
вает свой долг и утрачивает ответственность. Сейчас надо требо-
вать, чтобы те, кто способен на это, ощущали ответственность
чрезвычайно сильно; важнее всего - указать и подчеркнуть яв-
ственно опасные стороны новых симптомов.
Подводя баланс нашей общественной жизни - при условии, что
нас занимает не столько настоящее, сколько будущее, - мы не
можем сомневаться в том, что неблагоприятных факторов значи-
тельно больше, чем благоприятных.
Все наши материальные достижения могут исчезнуть, ибо
надвигается грозная проблема, от решения которой зависит судь-
ба Европы. Сформулирую эту проблему еще раз: господство в
обществе попало в руки людей определенного типа, которым не
дороги основы цивилизации - не какой-нибудь определенной формы
ее, но (насколько мы вправе судить сегодня) всякой цивилизации
вообще. Этих людей интересуют наркотики, автомобили, что-то
еще; но это лишь подчеркивает полное равнодушие к цивилиза-
ции, как таковой. Ведь эти вещи - лишь продукты цивилизации, и
страсть, с которой новый владыка жизни им отдается, подтверж-
дает его полное безразличие к тем основным принципам, которые
дали возможность их создать. Достаточно указать на следующее:
с тех пор, как существуют естественные науки, т.е. с эпохи Ренес-
санса значение их непрерывно росло. Точнее, число людей, зани-
мавшихся теоретическими исследованиями, росло с каждым по-
колением. Первый относительный упадок приходится на наше
время - на поколение, родившееся на переломе столетия. Храмы
чистой науки начинают терять притягательную силу для студен-
тов. И это происходит как раз тогда, когда индустрия достигает
наивысшего расцвета, а публика проявляет все больший интерес
к достижениям техники и медицины.
Если бы это не завело нас слишком далеко, мы могли бы
показать аналогичные явления в политике, искусстве, религии, да
и в повседневной жизни.
Что означает столь парадоксальное положение? Задача этой
книги именно в том и состоит, чтобы дать ответ на этот вопрос.
Парадокс в том, что нынешний <хозяин мира> - примитив, перво-
бытный человек, внезапно объявившийся в цивилизованном мире.
Цивилизован мир, по не его обитатель. Он даже не замечает
цивилизации, хотя и пользуется ее плодами, как и дарами приро-
ды. Новый человек хочет иметь автомобиль и пользуется им, но
так, словно он сам собой вырос на райском древе. В глубине
души он не подозревает об искусственном, почти невероятном
характере цивилизации; он восхищен аппаратами, машинами и аб-
солютно безразличен к принципам и законам, на которых они
основаны. Когда я упоминал слова Ратенау о <вертикальном
вторжении варваров>, можно было подумать - как многие и дума-
ют, - что это лишь фраза. Теперь мы видим, что это выражение
(независимо от того, верно оно или нет) не пустая фраза, а точ-
ная формула, полученная в итоге сложного анализа. Человек
массы, поистине примитивный, неожиданно вынырнул на авансце-
ну нашей старой цивилизации.
Сейчас постоянно говорят о фантастическом прогрессе тех-
ники, но я еще нигде не слышал - даже среди избранных - чтобы
касались ее достаточно печального будущего. Даже Шпенглер,
тонкий и глубокий ум, хотя и одержимый одной идеей, кажется
мне беззаботным оптимистом - ведь он считает, что за веком
<культуры> следует век <цивилизации>, под которой он разумеет
прежде всего технику. Представления Шпенглера о культуре и
вообще об истории настолько расходятся с предпосылками этой
книги, что нелегко говорить здесь о его заключениях, хотя бы
для проверки. Только в общих чертах, пренебрегая деталями и
приведя обе точки зрения к одному знаменателю, можно устано-
вить примерно вот что: Шпенглер думает, что техника может
развиваться даже и тогда, когда интерес к основным началам
культуры угаснет. Я не решаюсь в это поверить. Техника и наука
- одной природы. Наука угасает, когда люди перестают интересо-
ваться его бескорыстно, ради нее самой, ради основных принци-
пов культуры. Когда этот интерес отмирает, что по-видимому
происходит сейчас, техника может протянуть еще короткое время,
по инерции, пока не выдохнется импульс, сообщенный ей чистой
наукой. Жизнь идет с помощью техники, но не от техники. Техни-
ка сама по себе не может ни питаться, ни дышать, она - не causa
sui, но лишь полезный, практический осадок бесполезных и
непрактичных занятий*.
* Поэтому популярное определение Америки как <страны техни-
ки> не имеет реального значения. Одно из наибольших заблуждений
Европы - детские представления об Америке, распространенные даже
среди очень образованных людей. Это частный случай несоответствия
между сложностью современных проблем и ограниченностью совре-
менного духа.
Таким образом, я прихожу к заключению, что интерес к техни-
ке никоим образом не может обеспечить ее развитие или даже
сохранение. Недаром техника считается одной из отличительных
черт современной культуры, т.е. такой культуры, которая исполь-
зует практические прикладные науки. Потому-то из всего, что я
назвал выше наиболее характерными чертами новой жизни, со-
зданной XIX веком, в конце концов остались лишь две: либераль-
ная демократия и техника*. Но, повторяю, когда говорят о техни-
ке, легко забывают, что ее животворный источник - чистая наука,
и продление техники зависит в конце концов от тех же условий,
что и существование чистой науки. Кто думает сейчас о тех
нематериальных, но живых ценностях, таящихся в сердцах и умах
людей науки и необходимых миру для продления их работы?
Может быть, сейчас серьезно верят, что развитие науки можно
обеспечить одними долларами? Эта иллюзия, которая многих ус-
покаивает, - еще одно доказательство примшивизма наших времен.
Вспомним бесчисленное множество элементов, самых' различ-
ных по своей природе, из которых сложным путем составляются
физико-химические науки! Даже при самом поверхностном зна-
комстве с этой темой нам бросается в глаза, что на всем протяже-
нии пространства и времени изучение физики и химии было со-
средоточено на небольшом четырехугольнике: Лондон - Берлин -
Вена - Париж, а во времени - только в XIX веке. Это доказывает,
что экспериментальная наука - одно из самых невероятных чудес
истории. Пастухов, воинов, жрецов и колдунов было достаточно
всегда и везде. Но экспериментальные науки требуют, по-види-
мому, совершенно исключительной конъюнктуры. Уже один этот
простой факт должен был бы навести нас на мысль о непрочнос-
ти, летучести научного вдохновения**. Блажен, кто верует, что
если бы Европа исчезла, североамериканцы смогли бы продол-
жать науку!
Стоило бы рассмотреть этот вопрос подробнее и уточнить в
деталях исторические предпосылки, необходимые для развития
. * Строго говоря, либеральная демократия и техника так неразрыв-
но связаны между собою, что одна немыслима без другой. Нужно было
бы найти специальное слово, более широкое понятие, обнимающее и ту, и
другую. Это слово было бы подлинной характеристикой XIX века. '
** Нс будем углубляться в этот вопрос. Большинство ученых сами
до сих пор не имеют ни малейшего представления о том серьезном и
опасном кризисе, который переживает сейчас их наука.
экспериментальной науки и техники. Но человеку массы это не
поможет - он не слушает доводов разума и учится только на
собственном опыте, на собственной шкуре.
Вот, например, наблюдение, которое не позволяет обольщаться
убедительностью доводов для человека массы: разве не глупо,
что в наше время простой, заурядный человек не преклоняется
сам, без внушений со стороны, перед физикой, химией, биологией?
Посмотрите на положение науки: в то время, как прочие отрасли
культуры - политика, искусство, социальные нормы, даже мораль -
явно стали сомнительными, одна область все больше, все убеди-
тельней для массы проявляет изумительную, бесспорную силу -
науки эмпирические. Каждый день они дают что-то повое, и ря-
довой человек может этим пользоваться. Каждый день появля-
ются медикаменты, прививки, приборы и т.д. Каждому ясно, что
если научная энергия и вдохновение не ослабеют, если число
фабрик и лабораторий увеличится, то и жизнь автоматически улуч-
шится, богатство, удобства, благополучие удвоятся или утроятся.
Можно ли представить себе более могучую и убедительную про-
паганду науки? Почему же массы не выказывают никакого инте-
реса и симпатии, не хотят давать деньги на поощрение и развитие
наук? Наоборот, послевоенное время поставило ученого в поло-
жение парии - не философов, а именно физиков, химиков, биоло-
гов. Философия не нуждается в покровительстве, внимании и
симпатиях масс. Она свято хранит свою совершенную бесполез-
ность*, че^ и освобождает себя от необходимости считаться с
человеком массы, она знает, что по своей природе проблематична
и весело принимает свою свободную судьбу, как птица Божия, не
требуя ни от кого заботы, не напрашиваясь и не защищаясь. Если
кому-нибудь она случайно поможет, она радуется просто из чело-
веколюбия. По это не ее цель, она к этому не стремится, этого не
ищет. Да и как бы она могла претендовать, чтобы ее принимали
всерьез, если она сама начинает с сомнения в своем существова-
нии, если она живот лишь постольку, поскольку сама с собой
борется, сама себя отрицает? Оставим же философию в покое,
это особая статья.
Но экспериментальные науки нуждаются в массе так же, как и
масса нуждается в них - иначе грозит гибель. Наша планета уже
не может прокормить сегодняшнее население без помощи физики
и химии.
* См.: Аристотель. Метафизика 893а, 10.
243
Какими доводами можно убедить людей, если их не убеждает
автомобиль, в котором они разъезжают, или инъекции, которые
утешают их боль? Тут огромное несоответствие между очевид-
ными благами, которые наука каждый день дарит массам, и пол-
ным отсутствием внимания, какое массы проявляют к науке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82