Что-
бы искусно пользоваться ими, вожак должен, хотя бы даже бес-
сознательным образом, понимать психологию толпы и знать, как
надо говорить толпе. В особенности ему должно быть известно
обаяние известных слов, формул и образов. Он должен обладать
совершенно специальным красноречием, преимущественно
заключающимся в энергичных, хотя и совершенно бездоказатель-
ных, утверждениях и ярких образах, обрамленных весьма повер-
хностными рассуждениями. Такой род красноречия встречается
во всех собраниях, даже в английском парламенте^ несмотря на
всю его уравновешенность.
<Нам постоянно приходится читать о прениях в палате общин,
- пишет английский философ Мэн, состоящих почти исключетель-
но из обмена общими местами, не имеющими особого значения, и
весьма резкими выражениями. Однако этот род общих формул
оказывает поразительное действие на воображение чистой де-
мократии. Всегда легко заставить толпу принять доводы общего
характера, если они преподносятся ей в действующих на ее вооб-
ражение выражениях, хотя доводы эти и не подвергались ника-
кой предварительной проверке и даже вряд ли ей доступны>.
Значение таких сильных выражений, на которое указывает
вышеприведенная цитата, нисколько не преувеличено. Мы уже
несколько раз указывали на особое могущество слов и формул.
Надо выбирать такие слова, которые могут вызывать очень жи-
вые образы. Следующая фраза, заимствованная нами из речи
одного из вожаков наших собраний, служит прекрасным образчи-
ком подобного красноречия:
<В тот день, когда одно и то же судно унесет к лихорадочным
берегам ссылки продажного политика и убийцу-анархиста, они
могут вступить между собой в- разговор и покажутся друг дру-
гу двумя дополнительными сторонами одного и того же социаль-
ного порядка вещей>.
Образ, вызванный этой речью, достаточно ясен, и, конечно, про-
тивники оратора должны были почувствовать, чем он им угрожа-
ет. Им должны были одновременно представиться и лихорадоч-
ные берега, и судно, увозящее их, так как ведь и они тоже могут
быть причислены к той довольно плохо разграниченной катего-
рии политиков, на которых намекал оратор. Разумеется, при этом
они должны были испытывать такое же смутное чувство страха,
какое испытывали члены Конвента, слушая неясные речи Робес-
пьера, более или менее угрожавшие им ножом гильотины. Под
влиянием этого-то чувства страха члены Конвента и уступали
всегда Робеспьеру.
В интересах вожаков позволять себе самые невероятные пре-
увеличения. Оратор, слова которого я только что цитировал, мог
утверждать, не возбуждая особенных протестов, что банкиры и
священники содержали на жаловании метателей бомб, и что адми-
нистраторы крупных финансовых компаний заслуживают такого
же наказания, как и анархисты. На толпу подобные утверждения
всегда действуют, и даже тем сильнее, чем они яростнее и чем
более угрожающий характер имеют. Ничто так не запугивает
слушателей, как подобного рода красноречие, они не протестуют
из опасения прослыть изменниками или сообщниками.
Такое особое красноречие можно наблюдать во всех собрани-
ях, и в критические моменты оно всегда усиливалось. С этой
точки зрения чтение речей великих ораторов революции пред-
ставляет не малый lrnrepec. Ораторы эти считали себя обязанны-
ми постоянно прерывать свою речь, чтобы поносить преступление
и восхвалять добродетель, а также чтобы разражаться проклятия-
ми против тиранов и тут же приносить клятву - <жить свобод-
ным или умереть>. Слушатели вставали, с жаром аплодировали
ораторам и затем, успокоенные, снова садились на свои места.
Вожак может быть иногда умным и образованным человеком,
но вообще эти качества скорее даже вредят ему, нежели прино-
сят пользу. Ум делает человека более снисходительным, откры-
вая перед ним сложность вещей и давая ему самому возможность
выяснять и понимать, а также значительно ослабляет напряжен-
ность и силу убеждений, необходимых для того, чтобы быть про-
поведником и апостолом. Великие вожаки всех времен, и особен-
но вожаки революций, отличались чрезвычайной ограниченнос-
тью, причем даже наиболее ограниченные из них пользовались
преимущественно наибольшим влиянием.
Речи самого знаменитого из них, Робеспьера, зачастую пора-
жают своей несообразностью. Читая эти речи, мы не в состоянии
объяснить себе громадной роли могущественного диктатора.
<Общие места, многословие дидактичеекого красноречия и
латинская культура, поставленная к услугам скорее души ребенка,
нежели пошляка, граничащая как в обороне, так и в нападении с
манерой школьников, кричащих: <Поди-ка сюда!> Никакой идеи,
никакой остроумной мысли или выходки, но постоянная скука
среди бури. И кончая это чтение, невольно хочется воскликнуть:
<уф!> - как это делал вежливый Камилл Демулен>.
Страшно даже подумать иной раз о той силе, которую дает
человеку с чрезвычайной узостью ума, но обладающему обаяни-
ем, какое-нибудь очень твердое убеждение. Но для того, чтобы
игнорировать всякие препятствия и уметь хотеть, надо именно
соединять в себе все эти условия. Толпа инстинктивно распозна-
ет в таких энергичных убежденных людях своих повелителей, в
которых она постоянно нуждается.
В парламентском собрании успех какой-нибудь речи почти
исключительно зависит от степени обаяния оратора, а не от при-
водимых им доводов. И это подтверждается тем, что если ора-
тор теряет по какой-нибудь причине свое обаяние, он лишается в
то же время и своего влияния, т.е. он уже не имеет более власти
управлять по желанию голосованием.
Что же касается неизвестного оратора, выступающего с ре-
чью, хотя бы и очень доказательной, но не содержащей в себе
ничего другого, кроме этих основательных доказательств, то са-
мое большее, на что он может рассчитывать, - это чтобы его
выслушали. Депутат и проницательный психолог Декюб так оха-
рактеризовал образ депутата, не обладающего обаянием:
<Заявив место на трибуне, депутат вынимает свои документы,
методически развертывает их и с уверенностью приступает к
своей речи... Он ласкает себя мыслью, что ему удастся вселить в
душу слушателей свои собственные убеждения. Он тщательно
взвесил свои аргументы и, запасясь массой цифр и доказательств,
заранее уверен в успехе, так как, по его мнению, всякое сопротив-
ление должно исчезнуть перед очевидностью. Он начинает свою
речь, убежденный в своей правоте, рассчитывая на внимание сво-
их коллег, которые, конечно, ничего иного не желают, как прекло-
ниться перед истиной.
Он говорит, несколько раздосадованный начинающимся шу-
мом, и тотчас же поражается тем движением, которое возникает в
зале.
Что же это значит, если не воцаряется молчание? Отчего же
такое всеобщее невнимание? О чем думают вот эти, разговарива-
ющие друг с другом? Какая такая настоятельная причина заста-
вила вот того депутата покинуть свое место?
Оратор начинает ощущать тревогу, морщит брови, останавли-
вается. Ободряемый президентом, он начинает снова, возвышает
голос. Его слушают еще меньше. Он еще более напрягает свой
голос, волнуется; шум все усиливается. Он перестает слышать
сам себя, еще раз останавливается, потом, испугавшись, что его
молчание вызовет неприятный возглас <закрой прения>, он снова
начинает говорить. Шум становится невыносимым>.
Когда парламентские собрания достигают известной степени
возбуждения, они становятся похожими на обыкновенную разно-
родную толпу, и чувства их всегда бывают крайними. Они могут
проявить величайший героизм и в то же время совершить самые
худшие насилия. Индивид в таком собрании перестает быть са-
мим собой настолько, что он станет вотировать мероприятия, на-
носящие прямой ущерб его личным интересам.
История революции указывает, до какой степени собрания
могут становиться бессознательными и повиноваться внушениям,
наиболее противоречащим их интересам. Великой жертвой для
дворянства было отречение от своих привилегий, между тем, оно,
не колеблясь, принесло эту жертву в знаменитую ночь учреди-
тельного собрания. Отречение от своей личной неприкосновенно-
сти создало для членов Конвента постоянную угрозу смерти;
между тем, они решились на это и не побоялись взаимно истреб-
лять друг друга, прекрасно зная, однако, что завтра они сами
могут попасть на тот самый эшафот, на который сегодня отправи-
ли своих коллег. Но они дошли уже до степени полного автома-
тизма, механизм которого я уже раньше описал, и потому никакие
соображения не могли помешать им повиноваться внушениям,
гипнотизирующим их. Очень типична в этом отношении следую-
щая фраза из мемуаров одного из членов Конвента, Билльо Ва-
ренна: <Всего чаще мы и сами не желали, двумя днями или одним
днем раньше, принимать тех решений, которые теперь нам ставят
в упрек, - говорит он, - но эти решения порождал кризис. > Ниче-
го не может быть справедливее!
Такое проявление бессознательности можно наблюдать во время
всех бурных заседаний Конвента.
<Они одобряют и предписывают, - говорит Тэн, - то, к чему
сами питают отвращение, - не только глупости и безумия, но и
преступления, убийства невинных, убийства своих же друзей. Еди-
ногласно и при громе самых бурных аплодисментов левая, соеди-
нившись с правой, посылает на эшафот Дантона, своего есте-
ственного главу, великого организатора и руководителя револю-
ции. Единогласие и также под шум аплодисментов правая, соединив-
шись с левой, вотирует наихудшие декреты революционного пра-
вительства. Единогласно и при восторженных криках энтузиазма
и заявлениях горячего сочувствия Коло д'Эрбуа, Кутону, Робес-
пьеру Конвент, при помощи произвольных и множественных из-
браний удерживает на своем месте человекоубийственное прави-
тельство, которое ненавидится одними за свои убийства и други-
ми-за то, что оно стремится к их истреблению. Равнина* и Гора,
большинство и меньшинство, кончили тем, что согласились вместе
содействовать своему собственному самоубийству. Двадцать вто-
рого прериаля Конвент в полном составе подставил свою шею и
* Имеется в виду большинство в Конвенте, получившее название
<болото>.
восьмого термидора, тотчас же после речи Робеспьера, он опять
подставил ее>*.
Каргана эта, пожалуй, может показаться слишком уж мрачной,
но тем не менее, она верна. Парламентские собрания, достаточно
возбужденные и загипнотизированные, обнаруживают точно та-
кие же черты; они становятся похожими на непостоянное стадо,
повинующееся всем импульсам. Следующее описание собрания
1848 года, сделанное Спюллером, парламентским деятелем, демок-
ратические убеждения которого несомненны, заимствовано мною
из как очень типичное. Оно изображает все
преувеличенные чувства, свойственные толпе, и ту чрезмерную
изменчивость, которая дозволяет толпе в несколько мгновений
пройти всю шкалу самых противоречивых чувствований.
<Раздоры, подозрения, зависть и попеременно - слепое дове-
рие и безграничные надежды довели до падения республиканс-
кую партию. Ее наивность и простосердечие равнялись только ее
всеобщей подозрительности. Никакого чувства законности, ника-
кого понятия о дисциплине; только страхи и иллюзии, не ведаю-
щие границ, - в этом отношении крестьянин и ребенок имеют
много сходства между собою. Спокойствие их может соперни-
чать только с их нетерпением, и свирепость их равняется их кро-
тости. Это - свойство-еще не вполне образованного темперамен-
та и результат отсутствия воспитания. Ничто их не удивляет, но
все приводит в замешательство. Дрожащие, боязливые и в то же
время бесстрашные и героические, они бросаются в огонь и от-
ступают перед тенью.
Им неизвестны следствия и отношения вещей. Столь же быс-
тро приходя в уныние, как и в состояние возбуждения, склонные
к панике, они всегда хватают или слишком высоко, или слишком
низко и не придерживаются никогда должной меры <'степени.
Более подвижные, нежели вода, они отражают в себе все цвета и
принимают все формы. Какую же основу для правительства мог-
ли бы они составить?>.
К счастью, необходимы особенные условия, чтобы все эти чер-
ты сделались постоянным явлением в парламентских собраниях.
*22 прериаля 1 года по республиканскому календарю (нач. июня
1793 г. ) были арестованы и на следующий день казнены 29 дспутатов-
жирондастов; позже арестованы и казнены Дантои и <атеисты>; 8 тер-
мидора II года арестован Робеспьер со своими сторонниками; 9 тер-
мидора (27 июля 1794 г.) они были казнены.
Эти собрания становятся толпой лишь в известные моменты. В
огромном большинстве случаев люди, составляющие их, сохраня-
ют свою индивидуальность, и вот почему собрания могут изда-
вать превосходные технические законы. Правда, эти законы рань-
ше были выработаны каким-нибудь специалистом в тиши кабине-
та, поэтому в сущности, они представляют собой де^о одного
индивида, а не целого собрания. И такие законы, конечно, всегда
бывают самыми лучшими и портятся только тогда, когда целый
ряд неудачных поправок превращает их в коллективное дело.
Деятельность толпы всегда и везде бывает ниже деятельности
изолированного индивида. Только специалисты спасают собра-
ния от принятия слишком беспорядочных и нецелесообразных
решений, и в таких случаях специалист всегда является времен-
ным вожаком. Собрание на него не действует, но зато он сам
действует на него.
Несмотря на все трудности, сопряженные с их деятельностью,
парламентские собрания все-таки являют собой лучшее, что до
сих пор могли найти народы для самоуправления и, главное -
чтобы оградить себя, насколько возможно, от ига личной тираний.
Разумеется, парламент является идеалом правительства, по край-
ней мере, для философов, мыслителей, писателей, артистов и уче-
ных, словом, тех, кто образует вершину цивилизации. В сущности
же парламентские собрания представляют серьезную опасность
лишь в двух направлениях: в отношении насильственной растра-
ты финансов и в отношении прогрессивного ограничения инди-
видуальной свободы.
Первая опасность является неизбежным последствием требо-
ваний и непредусмотрительности избирательной толпы. Пусть
какой-нибудь член собрания предложит какую-нибудь меру, удов-
летворяющую якобы демократическим идеям, например, обеспече-
ние пенсии рабочим, увеличение жалования железнодорожным
сторожам, учителям и т.д.; другие члены, чувствуя страх перед
избирателями, не посмеют отвергнуть предложенные меры, так
как побоятся показать пренебрежение интересами вышеназван-
ных лиц, хотя и будут сознавать, что эти меры должны тяжело
отозваться на бюджете и потребуют новых налогов. Колебания,
таким образом, не возможны. Последствия увеличения расходов
отдалены и не касаются непосредственно членов собраний, зато
последствия отрицательного вотума могут дать себя знать в тот
день, когда понадобится предстать перед избирателем.
Кроме этой первой причины, вызывающей увеличение расхо-
дов, существует другая, не менее повелительная - обязанность
соглашаться на все расходы, представляющие чисто местный ин-
терес. Депутат не может противиться этому, так как эти расходы
служат опять-таки выражением требований избирателей, и при-
том он лишь в том случае может рассчитывать на удовлетворе-
ние требований своего округа, если сам уступит подобным же
требованиям своих коллег.
Вторая из этих опасностей, представляемых парламентскими
собраниями, вынужденное ограничение индивидуальной свободы,
хотя и не так бросается в глаза, но тем не менее, вполне реальна.
Она является результатом бесчисленных и всегда ограничитель-
ных законов, вотируемых парламентами, считающими себя обя-
занными так поступать и не замечающими последствий этого из-
за своей односторонности..
Очевидно, эта опасность действительно неизбежна, если даже
Англия, представляющая, конечно, самый совершенный тип парла-
ментского режима (такого, в котором представитель более неза-
висим от своего избирателя, чем где бы то ни было), не могла
избавиться от этой опасности. Герберт Спенсер в одном из своих
прежних трудов указал, что увеличение кажущейся свободы дол-
жно сопровождаться уменьшением истинной свободы. Возвраща-
ясь к этому в своей новой книге <Индивид и государство>, Спен-
сер выражается следующим образом об английском парламенте:
<С этого времени законодательство пошло по тому пути, ко-
торый я указал. Диктаторские меры, быстро увеличиваясь, посто-
янно стремились к тому, чтобы ограничить личную свободу, и
притом двумя способами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
бы искусно пользоваться ими, вожак должен, хотя бы даже бес-
сознательным образом, понимать психологию толпы и знать, как
надо говорить толпе. В особенности ему должно быть известно
обаяние известных слов, формул и образов. Он должен обладать
совершенно специальным красноречием, преимущественно
заключающимся в энергичных, хотя и совершенно бездоказатель-
ных, утверждениях и ярких образах, обрамленных весьма повер-
хностными рассуждениями. Такой род красноречия встречается
во всех собраниях, даже в английском парламенте^ несмотря на
всю его уравновешенность.
<Нам постоянно приходится читать о прениях в палате общин,
- пишет английский философ Мэн, состоящих почти исключетель-
но из обмена общими местами, не имеющими особого значения, и
весьма резкими выражениями. Однако этот род общих формул
оказывает поразительное действие на воображение чистой де-
мократии. Всегда легко заставить толпу принять доводы общего
характера, если они преподносятся ей в действующих на ее вооб-
ражение выражениях, хотя доводы эти и не подвергались ника-
кой предварительной проверке и даже вряд ли ей доступны>.
Значение таких сильных выражений, на которое указывает
вышеприведенная цитата, нисколько не преувеличено. Мы уже
несколько раз указывали на особое могущество слов и формул.
Надо выбирать такие слова, которые могут вызывать очень жи-
вые образы. Следующая фраза, заимствованная нами из речи
одного из вожаков наших собраний, служит прекрасным образчи-
ком подобного красноречия:
<В тот день, когда одно и то же судно унесет к лихорадочным
берегам ссылки продажного политика и убийцу-анархиста, они
могут вступить между собой в- разговор и покажутся друг дру-
гу двумя дополнительными сторонами одного и того же социаль-
ного порядка вещей>.
Образ, вызванный этой речью, достаточно ясен, и, конечно, про-
тивники оратора должны были почувствовать, чем он им угрожа-
ет. Им должны были одновременно представиться и лихорадоч-
ные берега, и судно, увозящее их, так как ведь и они тоже могут
быть причислены к той довольно плохо разграниченной катего-
рии политиков, на которых намекал оратор. Разумеется, при этом
они должны были испытывать такое же смутное чувство страха,
какое испытывали члены Конвента, слушая неясные речи Робес-
пьера, более или менее угрожавшие им ножом гильотины. Под
влиянием этого-то чувства страха члены Конвента и уступали
всегда Робеспьеру.
В интересах вожаков позволять себе самые невероятные пре-
увеличения. Оратор, слова которого я только что цитировал, мог
утверждать, не возбуждая особенных протестов, что банкиры и
священники содержали на жаловании метателей бомб, и что адми-
нистраторы крупных финансовых компаний заслуживают такого
же наказания, как и анархисты. На толпу подобные утверждения
всегда действуют, и даже тем сильнее, чем они яростнее и чем
более угрожающий характер имеют. Ничто так не запугивает
слушателей, как подобного рода красноречие, они не протестуют
из опасения прослыть изменниками или сообщниками.
Такое особое красноречие можно наблюдать во всех собрани-
ях, и в критические моменты оно всегда усиливалось. С этой
точки зрения чтение речей великих ораторов революции пред-
ставляет не малый lrnrepec. Ораторы эти считали себя обязанны-
ми постоянно прерывать свою речь, чтобы поносить преступление
и восхвалять добродетель, а также чтобы разражаться проклятия-
ми против тиранов и тут же приносить клятву - <жить свобод-
ным или умереть>. Слушатели вставали, с жаром аплодировали
ораторам и затем, успокоенные, снова садились на свои места.
Вожак может быть иногда умным и образованным человеком,
но вообще эти качества скорее даже вредят ему, нежели прино-
сят пользу. Ум делает человека более снисходительным, откры-
вая перед ним сложность вещей и давая ему самому возможность
выяснять и понимать, а также значительно ослабляет напряжен-
ность и силу убеждений, необходимых для того, чтобы быть про-
поведником и апостолом. Великие вожаки всех времен, и особен-
но вожаки революций, отличались чрезвычайной ограниченнос-
тью, причем даже наиболее ограниченные из них пользовались
преимущественно наибольшим влиянием.
Речи самого знаменитого из них, Робеспьера, зачастую пора-
жают своей несообразностью. Читая эти речи, мы не в состоянии
объяснить себе громадной роли могущественного диктатора.
<Общие места, многословие дидактичеекого красноречия и
латинская культура, поставленная к услугам скорее души ребенка,
нежели пошляка, граничащая как в обороне, так и в нападении с
манерой школьников, кричащих: <Поди-ка сюда!> Никакой идеи,
никакой остроумной мысли или выходки, но постоянная скука
среди бури. И кончая это чтение, невольно хочется воскликнуть:
<уф!> - как это делал вежливый Камилл Демулен>.
Страшно даже подумать иной раз о той силе, которую дает
человеку с чрезвычайной узостью ума, но обладающему обаяни-
ем, какое-нибудь очень твердое убеждение. Но для того, чтобы
игнорировать всякие препятствия и уметь хотеть, надо именно
соединять в себе все эти условия. Толпа инстинктивно распозна-
ет в таких энергичных убежденных людях своих повелителей, в
которых она постоянно нуждается.
В парламентском собрании успех какой-нибудь речи почти
исключительно зависит от степени обаяния оратора, а не от при-
водимых им доводов. И это подтверждается тем, что если ора-
тор теряет по какой-нибудь причине свое обаяние, он лишается в
то же время и своего влияния, т.е. он уже не имеет более власти
управлять по желанию голосованием.
Что же касается неизвестного оратора, выступающего с ре-
чью, хотя бы и очень доказательной, но не содержащей в себе
ничего другого, кроме этих основательных доказательств, то са-
мое большее, на что он может рассчитывать, - это чтобы его
выслушали. Депутат и проницательный психолог Декюб так оха-
рактеризовал образ депутата, не обладающего обаянием:
<Заявив место на трибуне, депутат вынимает свои документы,
методически развертывает их и с уверенностью приступает к
своей речи... Он ласкает себя мыслью, что ему удастся вселить в
душу слушателей свои собственные убеждения. Он тщательно
взвесил свои аргументы и, запасясь массой цифр и доказательств,
заранее уверен в успехе, так как, по его мнению, всякое сопротив-
ление должно исчезнуть перед очевидностью. Он начинает свою
речь, убежденный в своей правоте, рассчитывая на внимание сво-
их коллег, которые, конечно, ничего иного не желают, как прекло-
ниться перед истиной.
Он говорит, несколько раздосадованный начинающимся шу-
мом, и тотчас же поражается тем движением, которое возникает в
зале.
Что же это значит, если не воцаряется молчание? Отчего же
такое всеобщее невнимание? О чем думают вот эти, разговарива-
ющие друг с другом? Какая такая настоятельная причина заста-
вила вот того депутата покинуть свое место?
Оратор начинает ощущать тревогу, морщит брови, останавли-
вается. Ободряемый президентом, он начинает снова, возвышает
голос. Его слушают еще меньше. Он еще более напрягает свой
голос, волнуется; шум все усиливается. Он перестает слышать
сам себя, еще раз останавливается, потом, испугавшись, что его
молчание вызовет неприятный возглас <закрой прения>, он снова
начинает говорить. Шум становится невыносимым>.
Когда парламентские собрания достигают известной степени
возбуждения, они становятся похожими на обыкновенную разно-
родную толпу, и чувства их всегда бывают крайними. Они могут
проявить величайший героизм и в то же время совершить самые
худшие насилия. Индивид в таком собрании перестает быть са-
мим собой настолько, что он станет вотировать мероприятия, на-
носящие прямой ущерб его личным интересам.
История революции указывает, до какой степени собрания
могут становиться бессознательными и повиноваться внушениям,
наиболее противоречащим их интересам. Великой жертвой для
дворянства было отречение от своих привилегий, между тем, оно,
не колеблясь, принесло эту жертву в знаменитую ночь учреди-
тельного собрания. Отречение от своей личной неприкосновенно-
сти создало для членов Конвента постоянную угрозу смерти;
между тем, они решились на это и не побоялись взаимно истреб-
лять друг друга, прекрасно зная, однако, что завтра они сами
могут попасть на тот самый эшафот, на который сегодня отправи-
ли своих коллег. Но они дошли уже до степени полного автома-
тизма, механизм которого я уже раньше описал, и потому никакие
соображения не могли помешать им повиноваться внушениям,
гипнотизирующим их. Очень типична в этом отношении следую-
щая фраза из мемуаров одного из членов Конвента, Билльо Ва-
ренна: <Всего чаще мы и сами не желали, двумя днями или одним
днем раньше, принимать тех решений, которые теперь нам ставят
в упрек, - говорит он, - но эти решения порождал кризис. > Ниче-
го не может быть справедливее!
Такое проявление бессознательности можно наблюдать во время
всех бурных заседаний Конвента.
<Они одобряют и предписывают, - говорит Тэн, - то, к чему
сами питают отвращение, - не только глупости и безумия, но и
преступления, убийства невинных, убийства своих же друзей. Еди-
ногласно и при громе самых бурных аплодисментов левая, соеди-
нившись с правой, посылает на эшафот Дантона, своего есте-
ственного главу, великого организатора и руководителя револю-
ции. Единогласие и также под шум аплодисментов правая, соединив-
шись с левой, вотирует наихудшие декреты революционного пра-
вительства. Единогласно и при восторженных криках энтузиазма
и заявлениях горячего сочувствия Коло д'Эрбуа, Кутону, Робес-
пьеру Конвент, при помощи произвольных и множественных из-
браний удерживает на своем месте человекоубийственное прави-
тельство, которое ненавидится одними за свои убийства и други-
ми-за то, что оно стремится к их истреблению. Равнина* и Гора,
большинство и меньшинство, кончили тем, что согласились вместе
содействовать своему собственному самоубийству. Двадцать вто-
рого прериаля Конвент в полном составе подставил свою шею и
* Имеется в виду большинство в Конвенте, получившее название
<болото>.
восьмого термидора, тотчас же после речи Робеспьера, он опять
подставил ее>*.
Каргана эта, пожалуй, может показаться слишком уж мрачной,
но тем не менее, она верна. Парламентские собрания, достаточно
возбужденные и загипнотизированные, обнаруживают точно та-
кие же черты; они становятся похожими на непостоянное стадо,
повинующееся всем импульсам. Следующее описание собрания
1848 года, сделанное Спюллером, парламентским деятелем, демок-
ратические убеждения которого несомненны, заимствовано мною
из
преувеличенные чувства, свойственные толпе, и ту чрезмерную
изменчивость, которая дозволяет толпе в несколько мгновений
пройти всю шкалу самых противоречивых чувствований.
<Раздоры, подозрения, зависть и попеременно - слепое дове-
рие и безграничные надежды довели до падения республиканс-
кую партию. Ее наивность и простосердечие равнялись только ее
всеобщей подозрительности. Никакого чувства законности, ника-
кого понятия о дисциплине; только страхи и иллюзии, не ведаю-
щие границ, - в этом отношении крестьянин и ребенок имеют
много сходства между собою. Спокойствие их может соперни-
чать только с их нетерпением, и свирепость их равняется их кро-
тости. Это - свойство-еще не вполне образованного темперамен-
та и результат отсутствия воспитания. Ничто их не удивляет, но
все приводит в замешательство. Дрожащие, боязливые и в то же
время бесстрашные и героические, они бросаются в огонь и от-
ступают перед тенью.
Им неизвестны следствия и отношения вещей. Столь же быс-
тро приходя в уныние, как и в состояние возбуждения, склонные
к панике, они всегда хватают или слишком высоко, или слишком
низко и не придерживаются никогда должной меры <'степени.
Более подвижные, нежели вода, они отражают в себе все цвета и
принимают все формы. Какую же основу для правительства мог-
ли бы они составить?>.
К счастью, необходимы особенные условия, чтобы все эти чер-
ты сделались постоянным явлением в парламентских собраниях.
*22 прериаля 1 года по республиканскому календарю (нач. июня
1793 г. ) были арестованы и на следующий день казнены 29 дспутатов-
жирондастов; позже арестованы и казнены Дантои и <атеисты>; 8 тер-
мидора II года арестован Робеспьер со своими сторонниками; 9 тер-
мидора (27 июля 1794 г.) они были казнены.
Эти собрания становятся толпой лишь в известные моменты. В
огромном большинстве случаев люди, составляющие их, сохраня-
ют свою индивидуальность, и вот почему собрания могут изда-
вать превосходные технические законы. Правда, эти законы рань-
ше были выработаны каким-нибудь специалистом в тиши кабине-
та, поэтому в сущности, они представляют собой де^о одного
индивида, а не целого собрания. И такие законы, конечно, всегда
бывают самыми лучшими и портятся только тогда, когда целый
ряд неудачных поправок превращает их в коллективное дело.
Деятельность толпы всегда и везде бывает ниже деятельности
изолированного индивида. Только специалисты спасают собра-
ния от принятия слишком беспорядочных и нецелесообразных
решений, и в таких случаях специалист всегда является времен-
ным вожаком. Собрание на него не действует, но зато он сам
действует на него.
Несмотря на все трудности, сопряженные с их деятельностью,
парламентские собрания все-таки являют собой лучшее, что до
сих пор могли найти народы для самоуправления и, главное -
чтобы оградить себя, насколько возможно, от ига личной тираний.
Разумеется, парламент является идеалом правительства, по край-
ней мере, для философов, мыслителей, писателей, артистов и уче-
ных, словом, тех, кто образует вершину цивилизации. В сущности
же парламентские собрания представляют серьезную опасность
лишь в двух направлениях: в отношении насильственной растра-
ты финансов и в отношении прогрессивного ограничения инди-
видуальной свободы.
Первая опасность является неизбежным последствием требо-
ваний и непредусмотрительности избирательной толпы. Пусть
какой-нибудь член собрания предложит какую-нибудь меру, удов-
летворяющую якобы демократическим идеям, например, обеспече-
ние пенсии рабочим, увеличение жалования железнодорожным
сторожам, учителям и т.д.; другие члены, чувствуя страх перед
избирателями, не посмеют отвергнуть предложенные меры, так
как побоятся показать пренебрежение интересами вышеназван-
ных лиц, хотя и будут сознавать, что эти меры должны тяжело
отозваться на бюджете и потребуют новых налогов. Колебания,
таким образом, не возможны. Последствия увеличения расходов
отдалены и не касаются непосредственно членов собраний, зато
последствия отрицательного вотума могут дать себя знать в тот
день, когда понадобится предстать перед избирателем.
Кроме этой первой причины, вызывающей увеличение расхо-
дов, существует другая, не менее повелительная - обязанность
соглашаться на все расходы, представляющие чисто местный ин-
терес. Депутат не может противиться этому, так как эти расходы
служат опять-таки выражением требований избирателей, и при-
том он лишь в том случае может рассчитывать на удовлетворе-
ние требований своего округа, если сам уступит подобным же
требованиям своих коллег.
Вторая из этих опасностей, представляемых парламентскими
собраниями, вынужденное ограничение индивидуальной свободы,
хотя и не так бросается в глаза, но тем не менее, вполне реальна.
Она является результатом бесчисленных и всегда ограничитель-
ных законов, вотируемых парламентами, считающими себя обя-
занными так поступать и не замечающими последствий этого из-
за своей односторонности..
Очевидно, эта опасность действительно неизбежна, если даже
Англия, представляющая, конечно, самый совершенный тип парла-
ментского режима (такого, в котором представитель более неза-
висим от своего избирателя, чем где бы то ни было), не могла
избавиться от этой опасности. Герберт Спенсер в одном из своих
прежних трудов указал, что увеличение кажущейся свободы дол-
жно сопровождаться уменьшением истинной свободы. Возвраща-
ясь к этому в своей новой книге <Индивид и государство>, Спен-
сер выражается следующим образом об английском парламенте:
<С этого времени законодательство пошло по тому пути, ко-
торый я указал. Диктаторские меры, быстро увеличиваясь, посто-
янно стремились к тому, чтобы ограничить личную свободу, и
притом двумя способами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82