»
Сейчас проще всего посмеяться над мнением литературного чиновника Тру
бачова. (Хотя в то время автору и руководителям Московского Художественн
ого театра было не до смеха. Немирович потратил немало сил, чтобы спасти м
ногое из изъятого цензурой, в противном случае Горький отказывался от по
становки.) Но если вчитаться в цензорские слова в контексте старого врем
ени, то мы обнаружим вещи весьма интересные.
Например, предложение превратить городового в отставного солдата. Толь
ко ли заботой о чести полицейского управления диктовалось это требован
ие? Дело в том, что в России с 1867 года городовые набирались именно из отстав
ных солдат (реже из унтер-офицеров) по вольному найму для охраны порядка в
губернских и уездных городах, а также посадах и местечках. Городовой явл
ялся низшим полицейским чином. Таким образом, цензора смутило явное нару
шение правды жизни, как он ее видел вокруг себя. Отставной солдат, нанявши
йся в городовые (с приличным, кстати, заработком Ц от 150 до 180 рублей в год), хо
тя и мог оставаться «своим братом» ночлежникам, людям социально опустив
шимся, но участвовать в их плутнях он едва ли мог.
«По душе» он этих людей мог жалеть и понимать. Вспомним: кто подобрал на ул
ице Нижнего пьяную нищенку, бабушку Акулину, которая повредила себе ногу
и не могла идти сама? Это был городовой. «Он смотрел на нее сурово, тон его г
олоса был зол и резок, но бабушку Акулину все это не смущало. Она знала, что
он добрый солдат (курсив мой. Ц П.Б.), зря ее не обидит
, в часть не отправит Ц разве первый раз ему приходится поднимать ее на ул
ице?»
Это написал молодой Пешков в очерке «Бабушка Акулина». Между прочим, он н
е мог наблюдать этой сцены, ибо в тот момент, когда его бабушка умирала от
«антонова огня», находился в Казани. Он выдумал эту сцену, но выдумал ее в
согласии с правдой жизни, типической правдой. А вот в «На дне»
он зачем-то выдумывает нетипического городового Медведева,
который вместо того, чтобы степенно ходить свататься к Квашне и «не роня
ть» в глазах ночлежников своего пусть и низшего, но все же властного чина,
«скачет» вместе с ними по сцене. Это не могло не смутить цензора с точки зр
ения наивного реализма. Его традиционное сознание, говоря современным я
зыком пользователей компьютеров, «глючило» от этих «картин», которые не
вписывались в его привычные представления о жизни. Но едва ли не на этом и
была построена вся пьеса! На множественных, так сказать, «коротких замык
аниях», которые должны были возникать в сознании зрителя. Пьеса должна б
ыла вышибать его с орбиты вращения среди привычных ему «правд» и ценност
ей и ввергать в хаос тех вопросов, которыми неразрешимо мучился сам авто
р: «зачем человек?», «отчего он страдает?», «почему Тот, Кто его создал, так б
езжалостен к нему и как человеку ответить на этот вызов Отца, чтобы сохра
нить свое благородство?» В контексте этих вопросов какая-то малая непра
вда с городовым не имела значения. Имело значение то, что Медведев не мог б
ыть просто городовым, так же как и Сатин не был просто
шулером.
Откуда было знать это просто цензору?
Обратим внимание на другое. Цензор Трубачов позаботился о том, чтобы воз
ле умершей Анны не было грубых разговоров. «Из уважения к смерти», Ц пише
т он. С религиозной точки зрения эти разговоры Ц святотатство. И Горький,
конечно, сознательно шел на это. Причем здесь-то правда жизни могла быть с
облюдена. Алеша Пешков немало насмотрелся покойников и того, как к ним от
носятся на социальном «дне». В очерке «Бабушка Акулина» он пишет о том, ка
к пасомые его бабушкой «внучата» из нижегородского отребья попросту за
бирают у нее последние три рубля, приготовленные на похороны. И значит, зд
есь цензор потребовал от автора как раз не правды, но соблюдения духовно
го приличия. А вот его-то, этого духовного приличия, Горький соблюдать не
желал. Напротив, он хотел взорвать его, как духовный «бомбист».
И, наконец, третье соображение по поводу цензорских замечаний. Почему ег
о взгляд так крепко ухватился именно за Луку?
Ведь с позиции современного обезбоженного сознания Лука-то как раз «доб
ренький», как раз «христолюбивый». Это Сатин злой и желчный. Это Сатин отр
ицает Бога и «жалость».
А Лука вон какой! Если веришь в Бога, то и есть Бог, а если не веришь, то и нет.
Именно эта формула Луки наиболее комфортна для современного человека. В
озвращаясь к уже сказанному, именно это и заставляет нас любить «доброго
» бога бабушки, а не «злого» бога дедушки, и вообще отдавать в повести «Дет
ство» предпочтение бабушке. С таким «богом» комфортно. О нем можно на вре
мя забыть. Вспомнить, когда умер близкий, родственник. Можно не думать о не
м годами. Но во время болезни обратиться к нему с мольбой. Вот этого «бога»
и предлагает героям Лука.
Однако цензор Трубачов учился не в советской школе. Наверняка Закон Божи
й, а скорее всего, и церковный устав он знал неплохо.
С.Трубачова Лука не провел.
В другом ошибся Трубачов. Пьеса не могла провалиться не только потому, чт
о автор ее был фантастически талантлив, но и потому, что в воздухе уже носи
лось предчувствие новой этики и системы ценностей. Кто-то их ждал, кто-то
их боялся, кто-то их сознательно создавал. Но всем они были жутко, жутко ин
тересны!
В пьесе «На дне» возникает «спор» между бунтарем и крайним гуманистом Са
тиным и Лукой, как бы пытающимся примирить «человеческое» и «божественн
ое». В глазах автора всякое подобное примирение есть ложь. Или, по крайней
мере, пока ложь (пока человек не возвысился до Бога и «спокойно
» не встал с Ним вровень). Но ложь в какой-то степени допустимая, и для обреч
енного человека, вроде больной Анны или проститутки Насти, даже спасител
ьная. И тем не менее, заставив Луку в разгар конфликта исчезнуть со сцены,
попросту сбежать, а Актера, поверившего ему, повеситься, автор, конечно, не
стоит на стороне Луки. Но и бунт Сатина, на грани истерики, за бутылкой вод
ки, отчасти спровоцированный самим Лукой, не несет в себе положительного
начала. Он лишь устраняет «завалы» на пути к неведомой «правде» о гордом
Человеке, которые пытался своей проповедью о сострадании нагромоздить
Лука.
Пьеса «На дне» Ц удивительное произведение! Это одновременно начало мо
дернистского театра, затем подхваченного Леонидом Андреевым, и заверше
ние театра реалистического. Чехов «убил реализм», считал Горький и напис
ал об этом в одном из писем. Но после этого заявления Горький вовсе не отша
тнулся от «трупа» реализма и сам себя считал «бытовиком».
Совершенно невозможно уловить тонкую, прозрачную границу, где в пьесе «Н
а дне» заканчивается бытовая драма и начинается драма идей. Каким образо
м читатель из «грязного» бытового сюжета попадает в горние области духа
? Где тут кончается «просто жизнь» и возникает философия, предвосхитивша
я позднейшие открытия экзистенциализма?
В самом деле, что происходит в пьесе «На дне», если взглянуть на эту вещь «
простыми» глазами? Драма ревности старшей сестры к младшей. Галерея типо
в и характеров «опустившихся» или «опускающихся» людей, которые только
и делают, что пьют, орут, дерутся, оскорбляют друг друга.
Почти все ключевые монологи они произносят в пьяном виде, включая «духоп
одъемный» монолог Сатина о Человеке, который «звучит гордо». В советских
школах дети заучивали этот монолог как истину в последней инстанции, не
замечая, что произносит его шулер, которого накануне избили за обман и не
пременно изобьют завтра.
Появление Луки в пьесе ничем не мотивировано, как и его исчезновение. Про
сто пришел и просто ушел. Между тем совершенно ясно, что без Луки в пьесе н
ичего бы важного не произошло. Обитатели ночлежки продолжали бы пить, бу
янить. Васька Пепел наставлял бы рога Костылеву с его женой. Настя содерж
ала бы Барона, торгуя своим телом. Сатин, просыпаясь, произносил бы бессмы
сленные слова: «сикамбр», «органон» и так далее, Ц рычал, обзывал всех по
длецами и плутовал в карты…
Автор запускает Луку в это сырое тесто как дрожжи, и тесто начинает взбух
ать, подниматься, вылезать из квашни. Бытовая драма превращается в «поли
гон» идей. Все спорят со всеми, и выражения всех, в том числе и самые обычны
е, бытовые (Бубнов: «А ниточки-то гнилые»), вдруг обретают философский смы
сл. Это позволяет сделать неожиданный вывод, что «переодетым», «загримир
ованным» Лукой в пьесе является сам Горький.
Он не согласился бы с такой трактовкой. Его вообще удивило и даже рассерд
ило, что публика и критика после сенсационной постановки пьесы в Московс
ком Художественном театре 18 декабря 1902 года образ Луки приняла с куда боль
шим энтузиазмом, чем образ Сатина.
Он приписал это великому сценическому таланту И.М.Москвина, игравшего Лу
ку, а также своему «неуменью», «…ни публика, ни рецензята Ц пьесу не раску
сили, Ц писал Горький. Ц Хвалить Ц хвалят, а понимать не хотят. Я теперь
соображаю Ц кто виноват? Талант Москвина-Луки или же неуменье автора? И м
не Ц не очень весело».
«Основной вопрос, который я хотел поставить, Ц говорил Горький в интерв
ью, Ц это Ц что лучше: истина или сострадание? Что нужнее?»
Истина и сострадание, в глазах Горького, вещи не просто разные, но и вражде
бные.
«Человек выше жалости». Жалость унижает его духовную сущность. А между т
ем, если пристально, «с карандашом в руках», читать пьесу, как это советова
л делать прекрасный поэт и критик И.Ф.Анненский в «Книге отражений», то ок
ажется, что «человеческая» сущность начинает вырываться из пропитых гл
оток Сатина, Барона, Актера, Пепла и Насти, лишь когда их «пожалел» Лука.
До его появления они «спали». Когда он их «пожалел», они проснулись. В том
числе проснулся и гордый Сатин, заговорив о Человеке. Том самом, который «
выше жалости». Которого надо не жалеть, а уважать. Но за что можно уважать
обитателей ночлежки? За что их можно жалеть Ц понятно. А вот за что уважат
ь? Это очень сложный вопрос, и от него не отмахнешься простым ответом: уваж
ать не за что Ц жалеть есть за что.
В монологе о Человеке Сатин рисует рукой в воздухе странную фигуру и зая
вляет: «Это не ты, не я, не они… нет! Ц это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет
… в одном!» Эта ремарка («Очерчивает пальцем в воздухе фигуру челов
ека») очень важна, без нее теряется весь смысл пьесы. Если говорить о
возможном «ключе» к пониманию этой вещи, он находится как раз тут.
Человек не в состоянии справиться с Богом в одиночку. Это попытались сде
лать многие герои Горького Ц Лунев, Гордеев и другие.
Только «совокупное» человечество способно сразиться с создателем несп
раведливого мира. Только все вместе, «в одном», включая и героев, и пророко
в прошлого и настоящего. И даже таких ничтожных, спившихся созданий, как С
атин. Романтический бунт одинокого «я» против Бога Горький заменяет кол
лективным восстанием всего человечества. Васька Буслаев «хвастлив», по
ка он один. Пока за ним не пошли миллионы.
«Понимаешь? Это Ц огромно! В этом Ц все начала и концы… Всё Ц в человеке,
всё Ц для человека! Существует только человек, все же остальное Ц дело е
го рук и его мозга. Че-ло-век! Это Ц великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-в
ек! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать на
до! Выпьем за человека, Барон!»
В том-то и дело, что гимн Сатина Человеку Ц это смертный приговор «людям»
. Его тост за Человека Ц это поминальный стакан за Барона, Настю и… Актера
. После того, как произносится этот возвышенный монолог и выпивается за Ч
еловека, происходит следующее.
« Актер. Татарин! (Пауза) Князь!
(Татарин поворачивает голову.) <…>
Актер. За меня… помолись…
Татарин (помолчав). Сам молись…
Актер (быстро слезает с печи, подходит к столу, дрожащей р
укой наливает стакан водки, пьет и Ц почти бежит Ц в сени.) Ушел!
Сатин. Эй ты, сикамбр! Куда?»
Куда? Вешаться. Последним словом пьесы, после монолога Сатина и каторжно
й песни («Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно»), является самоу
бийство Актера, которому Сатин, воспев Человека как идеал будущего бунта
против Бога, отказал в праве на жизнь.
Не Лука виноват в том, что Актер повесился. Сатин… Лука жалел обитателей н
очлежки, потому что они люди конченые. Дело не в том, что для Актера нет в Ро
ссии лечебницы, а в том, что Актер Ц это «бывший человек», а грядет новая м
ораль, в которой «бывшим» нет места.
Иннокентий Анненский проницательно заметил это, написав: «Читая ее (пьес
у. Ц П.Б.), думаешь не о действительности и прошлом, а об этике бу
дущего…» И в той же статье о «На дне» он задает вопрос: «Ах, Горький-Сатин! Н
е будет ли тебе безмерно одиноко на этой земле?»
Вопрос звучит как будто странно, ибо Сатин говорит как раз о «совокупном
» Человеке, о «восстании масс», выражаясь словами Ортеги-и-Гассета. Какое
же тут одиночество? Но в том-то и дело, что «совокупный» Человек, как отвле
ченный идеал, как цель будущего, не менее, а как раз более одинок, чем многи
е из «людей».
Фигура, нарисованная в воздухе Сатиным, висит в пустоте. И в такой же пусто
те шагает гордый Человек Горького в одноименной поэме.
«Затерянный среди пустынь вселенной, один на маленьком куске земли, несу
щемся с неуловимой быстротою куда-то в глубь безмерного пространства, т
ерзаемый мучительным вопросом Ц зачем он существует? Ц он мужественно
движется Ц вперед! И Ц выше! Ц по пути к победам над всеми тайнами земли
и неба».
Куда уж горше одиночество! Но именно это и есть тот «совокупный» Человек,
за которого Сатин торжественно поднимал стакан водки, провожая в «после
дний путь» не только Актера, но и себя, и всех обитателей ночлежки. Тех, ког
о «пожалел» Горький-Лука, Горький-Сатин красиво «отпел».
О-о, они прекрасно поняли друг друга! Жалко «людей»? Конечно! «Все чернень
кие, все прыгают». Все «уважения» или хотя бы «жалости» просят.
Жалости Ц да сколько угодно! Но уважения Ц ни-ни! «Дубье… молчать о стар
ике! (Спокойнее). Ты, Барон, Ц всех хуже!.. ТыЦ ничего не понимаеш
ь… и врешь! Старик Ц не шарлатан! Что такое Ц правда? Человек Ц вот правд
а! Он это понимал… вы Ц нет! Вы Ц тупы, как кирпичи».
«Вы Ц все Ц скоты!» Вот вам и вся правда.
Вот и путь к разгадке мнимого противостояния Сатина и Луки. Любопытно, чт
о сам Горький не видел в пьесе противостояния. «В ней нет противостояния
тому, что говорит Лука. Основной вопрос, который я хотел поставить, это Ц
что лучше: истина или сострадание? Что нужнее? Нужно ли доводить сострада
ние до того, чтобы пользоваться ложью, как Лука? Это вопрос не субъективны
й, а общефилософский. Лука Ц представитель сострадания и даже лжи как ср
едства спасения, а между тем противостояния проповеди Луки представите
лей истины в пьесе нет. Клещ, Барон, Пепел Ц это факты жизни, а надо различа
ть факты от истины. Это далеко не одно и то же». Эти слова тоже из интервью Г
орького 1903 года, и они многое объясняют в «На дне». Лука и Сатин Ц не оппоне
нты, но два философа, которые не знают об «истине», но знают о «правде» и де
лают из нее противоположные практические выводы. Собственно говоря, это
две ипостаси Максима Горького.
«Правда» заключается в том, что для «этики будущего», этики двадцатого в
ека «люди» перестанут быть индивидуальными, духовно ценными единицами.
Попытка самоубийства какого-нибудь нового Алеши Пешкова уже не всколых
нет огромный город, не заставит церковь практически заниматься вопросо
м его духовного спасения. Жизнь же человеческая вообще не будет стоить л
оманого гроша. В грязные окопы пойдут миллионы людей, став «пушечным мяс
ом», пищей для вшей. В них будут не только стрелять, их будут травить ядови
тыми газами, как крыс, насекомых. Потом будет «красный террор», «голодомо
ры» тридцатых годов на Украине, на Кавказе, в Поволжье. Потом Ц печи Бухен
вальда, массовое истребление целых наций и даже рас. Хиросима. И многое др
угое, что станет «этикой будущего». Вот от чего убегает со своей последне
й жалостью Лука и над чем в глубоком отчаянии, хлопнув для храбрости стак
ан водки, пытается утвердить знамя «уважения» к Человеку Сатин.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ: СИЛА И СЛАВА
Ко времени первой встречи с н
им слава его шла уже по всей России. Потом она только продолжала расти. Рус
ская интеллигенция сходила от него с ума… И вот, каждое новое произведен
ие Горького тотчас делалось всероссийским событием. И он все менялся и м
енялся Ц ив образе жизни, и в обращении с людьми.
Бунин. «Горький»
Испытание Льва, испытание Л
ьвом
Вспоминает Немирович-Данченко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Сейчас проще всего посмеяться над мнением литературного чиновника Тру
бачова. (Хотя в то время автору и руководителям Московского Художественн
ого театра было не до смеха. Немирович потратил немало сил, чтобы спасти м
ногое из изъятого цензурой, в противном случае Горький отказывался от по
становки.) Но если вчитаться в цензорские слова в контексте старого врем
ени, то мы обнаружим вещи весьма интересные.
Например, предложение превратить городового в отставного солдата. Толь
ко ли заботой о чести полицейского управления диктовалось это требован
ие? Дело в том, что в России с 1867 года городовые набирались именно из отстав
ных солдат (реже из унтер-офицеров) по вольному найму для охраны порядка в
губернских и уездных городах, а также посадах и местечках. Городовой явл
ялся низшим полицейским чином. Таким образом, цензора смутило явное нару
шение правды жизни, как он ее видел вокруг себя. Отставной солдат, нанявши
йся в городовые (с приличным, кстати, заработком Ц от 150 до 180 рублей в год), хо
тя и мог оставаться «своим братом» ночлежникам, людям социально опустив
шимся, но участвовать в их плутнях он едва ли мог.
«По душе» он этих людей мог жалеть и понимать. Вспомним: кто подобрал на ул
ице Нижнего пьяную нищенку, бабушку Акулину, которая повредила себе ногу
и не могла идти сама? Это был городовой. «Он смотрел на нее сурово, тон его г
олоса был зол и резок, но бабушку Акулину все это не смущало. Она знала, что
он добрый солдат (курсив мой. Ц П.Б.), зря ее не обидит
, в часть не отправит Ц разве первый раз ему приходится поднимать ее на ул
ице?»
Это написал молодой Пешков в очерке «Бабушка Акулина». Между прочим, он н
е мог наблюдать этой сцены, ибо в тот момент, когда его бабушка умирала от
«антонова огня», находился в Казани. Он выдумал эту сцену, но выдумал ее в
согласии с правдой жизни, типической правдой. А вот в «На дне»
он зачем-то выдумывает нетипического городового Медведева,
который вместо того, чтобы степенно ходить свататься к Квашне и «не роня
ть» в глазах ночлежников своего пусть и низшего, но все же властного чина,
«скачет» вместе с ними по сцене. Это не могло не смутить цензора с точки зр
ения наивного реализма. Его традиционное сознание, говоря современным я
зыком пользователей компьютеров, «глючило» от этих «картин», которые не
вписывались в его привычные представления о жизни. Но едва ли не на этом и
была построена вся пьеса! На множественных, так сказать, «коротких замык
аниях», которые должны были возникать в сознании зрителя. Пьеса должна б
ыла вышибать его с орбиты вращения среди привычных ему «правд» и ценност
ей и ввергать в хаос тех вопросов, которыми неразрешимо мучился сам авто
р: «зачем человек?», «отчего он страдает?», «почему Тот, Кто его создал, так б
езжалостен к нему и как человеку ответить на этот вызов Отца, чтобы сохра
нить свое благородство?» В контексте этих вопросов какая-то малая непра
вда с городовым не имела значения. Имело значение то, что Медведев не мог б
ыть просто городовым, так же как и Сатин не был просто
шулером.
Откуда было знать это просто цензору?
Обратим внимание на другое. Цензор Трубачов позаботился о том, чтобы воз
ле умершей Анны не было грубых разговоров. «Из уважения к смерти», Ц пише
т он. С религиозной точки зрения эти разговоры Ц святотатство. И Горький,
конечно, сознательно шел на это. Причем здесь-то правда жизни могла быть с
облюдена. Алеша Пешков немало насмотрелся покойников и того, как к ним от
носятся на социальном «дне». В очерке «Бабушка Акулина» он пишет о том, ка
к пасомые его бабушкой «внучата» из нижегородского отребья попросту за
бирают у нее последние три рубля, приготовленные на похороны. И значит, зд
есь цензор потребовал от автора как раз не правды, но соблюдения духовно
го приличия. А вот его-то, этого духовного приличия, Горький соблюдать не
желал. Напротив, он хотел взорвать его, как духовный «бомбист».
И, наконец, третье соображение по поводу цензорских замечаний. Почему ег
о взгляд так крепко ухватился именно за Луку?
Ведь с позиции современного обезбоженного сознания Лука-то как раз «доб
ренький», как раз «христолюбивый». Это Сатин злой и желчный. Это Сатин отр
ицает Бога и «жалость».
А Лука вон какой! Если веришь в Бога, то и есть Бог, а если не веришь, то и нет.
Именно эта формула Луки наиболее комфортна для современного человека. В
озвращаясь к уже сказанному, именно это и заставляет нас любить «доброго
» бога бабушки, а не «злого» бога дедушки, и вообще отдавать в повести «Дет
ство» предпочтение бабушке. С таким «богом» комфортно. О нем можно на вре
мя забыть. Вспомнить, когда умер близкий, родственник. Можно не думать о не
м годами. Но во время болезни обратиться к нему с мольбой. Вот этого «бога»
и предлагает героям Лука.
Однако цензор Трубачов учился не в советской школе. Наверняка Закон Божи
й, а скорее всего, и церковный устав он знал неплохо.
С.Трубачова Лука не провел.
В другом ошибся Трубачов. Пьеса не могла провалиться не только потому, чт
о автор ее был фантастически талантлив, но и потому, что в воздухе уже носи
лось предчувствие новой этики и системы ценностей. Кто-то их ждал, кто-то
их боялся, кто-то их сознательно создавал. Но всем они были жутко, жутко ин
тересны!
В пьесе «На дне» возникает «спор» между бунтарем и крайним гуманистом Са
тиным и Лукой, как бы пытающимся примирить «человеческое» и «божественн
ое». В глазах автора всякое подобное примирение есть ложь. Или, по крайней
мере, пока ложь (пока человек не возвысился до Бога и «спокойно
» не встал с Ним вровень). Но ложь в какой-то степени допустимая, и для обреч
енного человека, вроде больной Анны или проститутки Насти, даже спасител
ьная. И тем не менее, заставив Луку в разгар конфликта исчезнуть со сцены,
попросту сбежать, а Актера, поверившего ему, повеситься, автор, конечно, не
стоит на стороне Луки. Но и бунт Сатина, на грани истерики, за бутылкой вод
ки, отчасти спровоцированный самим Лукой, не несет в себе положительного
начала. Он лишь устраняет «завалы» на пути к неведомой «правде» о гордом
Человеке, которые пытался своей проповедью о сострадании нагромоздить
Лука.
Пьеса «На дне» Ц удивительное произведение! Это одновременно начало мо
дернистского театра, затем подхваченного Леонидом Андреевым, и заверше
ние театра реалистического. Чехов «убил реализм», считал Горький и напис
ал об этом в одном из писем. Но после этого заявления Горький вовсе не отша
тнулся от «трупа» реализма и сам себя считал «бытовиком».
Совершенно невозможно уловить тонкую, прозрачную границу, где в пьесе «Н
а дне» заканчивается бытовая драма и начинается драма идей. Каким образо
м читатель из «грязного» бытового сюжета попадает в горние области духа
? Где тут кончается «просто жизнь» и возникает философия, предвосхитивша
я позднейшие открытия экзистенциализма?
В самом деле, что происходит в пьесе «На дне», если взглянуть на эту вещь «
простыми» глазами? Драма ревности старшей сестры к младшей. Галерея типо
в и характеров «опустившихся» или «опускающихся» людей, которые только
и делают, что пьют, орут, дерутся, оскорбляют друг друга.
Почти все ключевые монологи они произносят в пьяном виде, включая «духоп
одъемный» монолог Сатина о Человеке, который «звучит гордо». В советских
школах дети заучивали этот монолог как истину в последней инстанции, не
замечая, что произносит его шулер, которого накануне избили за обман и не
пременно изобьют завтра.
Появление Луки в пьесе ничем не мотивировано, как и его исчезновение. Про
сто пришел и просто ушел. Между тем совершенно ясно, что без Луки в пьесе н
ичего бы важного не произошло. Обитатели ночлежки продолжали бы пить, бу
янить. Васька Пепел наставлял бы рога Костылеву с его женой. Настя содерж
ала бы Барона, торгуя своим телом. Сатин, просыпаясь, произносил бы бессмы
сленные слова: «сикамбр», «органон» и так далее, Ц рычал, обзывал всех по
длецами и плутовал в карты…
Автор запускает Луку в это сырое тесто как дрожжи, и тесто начинает взбух
ать, подниматься, вылезать из квашни. Бытовая драма превращается в «поли
гон» идей. Все спорят со всеми, и выражения всех, в том числе и самые обычны
е, бытовые (Бубнов: «А ниточки-то гнилые»), вдруг обретают философский смы
сл. Это позволяет сделать неожиданный вывод, что «переодетым», «загримир
ованным» Лукой в пьесе является сам Горький.
Он не согласился бы с такой трактовкой. Его вообще удивило и даже рассерд
ило, что публика и критика после сенсационной постановки пьесы в Московс
ком Художественном театре 18 декабря 1902 года образ Луки приняла с куда боль
шим энтузиазмом, чем образ Сатина.
Он приписал это великому сценическому таланту И.М.Москвина, игравшего Лу
ку, а также своему «неуменью», «…ни публика, ни рецензята Ц пьесу не раску
сили, Ц писал Горький. Ц Хвалить Ц хвалят, а понимать не хотят. Я теперь
соображаю Ц кто виноват? Талант Москвина-Луки или же неуменье автора? И м
не Ц не очень весело».
«Основной вопрос, который я хотел поставить, Ц говорил Горький в интерв
ью, Ц это Ц что лучше: истина или сострадание? Что нужнее?»
Истина и сострадание, в глазах Горького, вещи не просто разные, но и вражде
бные.
«Человек выше жалости». Жалость унижает его духовную сущность. А между т
ем, если пристально, «с карандашом в руках», читать пьесу, как это советова
л делать прекрасный поэт и критик И.Ф.Анненский в «Книге отражений», то ок
ажется, что «человеческая» сущность начинает вырываться из пропитых гл
оток Сатина, Барона, Актера, Пепла и Насти, лишь когда их «пожалел» Лука.
До его появления они «спали». Когда он их «пожалел», они проснулись. В том
числе проснулся и гордый Сатин, заговорив о Человеке. Том самом, который «
выше жалости». Которого надо не жалеть, а уважать. Но за что можно уважать
обитателей ночлежки? За что их можно жалеть Ц понятно. А вот за что уважат
ь? Это очень сложный вопрос, и от него не отмахнешься простым ответом: уваж
ать не за что Ц жалеть есть за что.
В монологе о Человеке Сатин рисует рукой в воздухе странную фигуру и зая
вляет: «Это не ты, не я, не они… нет! Ц это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет
… в одном!» Эта ремарка («Очерчивает пальцем в воздухе фигуру челов
ека») очень важна, без нее теряется весь смысл пьесы. Если говорить о
возможном «ключе» к пониманию этой вещи, он находится как раз тут.
Человек не в состоянии справиться с Богом в одиночку. Это попытались сде
лать многие герои Горького Ц Лунев, Гордеев и другие.
Только «совокупное» человечество способно сразиться с создателем несп
раведливого мира. Только все вместе, «в одном», включая и героев, и пророко
в прошлого и настоящего. И даже таких ничтожных, спившихся созданий, как С
атин. Романтический бунт одинокого «я» против Бога Горький заменяет кол
лективным восстанием всего человечества. Васька Буслаев «хвастлив», по
ка он один. Пока за ним не пошли миллионы.
«Понимаешь? Это Ц огромно! В этом Ц все начала и концы… Всё Ц в человеке,
всё Ц для человека! Существует только человек, все же остальное Ц дело е
го рук и его мозга. Че-ло-век! Это Ц великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-в
ек! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать на
до! Выпьем за человека, Барон!»
В том-то и дело, что гимн Сатина Человеку Ц это смертный приговор «людям»
. Его тост за Человека Ц это поминальный стакан за Барона, Настю и… Актера
. После того, как произносится этот возвышенный монолог и выпивается за Ч
еловека, происходит следующее.
« Актер. Татарин! (Пауза) Князь!
(Татарин поворачивает голову.) <…>
Актер. За меня… помолись…
Татарин (помолчав). Сам молись…
Актер (быстро слезает с печи, подходит к столу, дрожащей р
укой наливает стакан водки, пьет и Ц почти бежит Ц в сени.) Ушел!
Сатин. Эй ты, сикамбр! Куда?»
Куда? Вешаться. Последним словом пьесы, после монолога Сатина и каторжно
й песни («Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно»), является самоу
бийство Актера, которому Сатин, воспев Человека как идеал будущего бунта
против Бога, отказал в праве на жизнь.
Не Лука виноват в том, что Актер повесился. Сатин… Лука жалел обитателей н
очлежки, потому что они люди конченые. Дело не в том, что для Актера нет в Ро
ссии лечебницы, а в том, что Актер Ц это «бывший человек», а грядет новая м
ораль, в которой «бывшим» нет места.
Иннокентий Анненский проницательно заметил это, написав: «Читая ее (пьес
у. Ц П.Б.), думаешь не о действительности и прошлом, а об этике бу
дущего…» И в той же статье о «На дне» он задает вопрос: «Ах, Горький-Сатин! Н
е будет ли тебе безмерно одиноко на этой земле?»
Вопрос звучит как будто странно, ибо Сатин говорит как раз о «совокупном
» Человеке, о «восстании масс», выражаясь словами Ортеги-и-Гассета. Какое
же тут одиночество? Но в том-то и дело, что «совокупный» Человек, как отвле
ченный идеал, как цель будущего, не менее, а как раз более одинок, чем многи
е из «людей».
Фигура, нарисованная в воздухе Сатиным, висит в пустоте. И в такой же пусто
те шагает гордый Человек Горького в одноименной поэме.
«Затерянный среди пустынь вселенной, один на маленьком куске земли, несу
щемся с неуловимой быстротою куда-то в глубь безмерного пространства, т
ерзаемый мучительным вопросом Ц зачем он существует? Ц он мужественно
движется Ц вперед! И Ц выше! Ц по пути к победам над всеми тайнами земли
и неба».
Куда уж горше одиночество! Но именно это и есть тот «совокупный» Человек,
за которого Сатин торжественно поднимал стакан водки, провожая в «после
дний путь» не только Актера, но и себя, и всех обитателей ночлежки. Тех, ког
о «пожалел» Горький-Лука, Горький-Сатин красиво «отпел».
О-о, они прекрасно поняли друг друга! Жалко «людей»? Конечно! «Все чернень
кие, все прыгают». Все «уважения» или хотя бы «жалости» просят.
Жалости Ц да сколько угодно! Но уважения Ц ни-ни! «Дубье… молчать о стар
ике! (Спокойнее). Ты, Барон, Ц всех хуже!.. ТыЦ ничего не понимаеш
ь… и врешь! Старик Ц не шарлатан! Что такое Ц правда? Человек Ц вот правд
а! Он это понимал… вы Ц нет! Вы Ц тупы, как кирпичи».
«Вы Ц все Ц скоты!» Вот вам и вся правда.
Вот и путь к разгадке мнимого противостояния Сатина и Луки. Любопытно, чт
о сам Горький не видел в пьесе противостояния. «В ней нет противостояния
тому, что говорит Лука. Основной вопрос, который я хотел поставить, это Ц
что лучше: истина или сострадание? Что нужнее? Нужно ли доводить сострада
ние до того, чтобы пользоваться ложью, как Лука? Это вопрос не субъективны
й, а общефилософский. Лука Ц представитель сострадания и даже лжи как ср
едства спасения, а между тем противостояния проповеди Луки представите
лей истины в пьесе нет. Клещ, Барон, Пепел Ц это факты жизни, а надо различа
ть факты от истины. Это далеко не одно и то же». Эти слова тоже из интервью Г
орького 1903 года, и они многое объясняют в «На дне». Лука и Сатин Ц не оппоне
нты, но два философа, которые не знают об «истине», но знают о «правде» и де
лают из нее противоположные практические выводы. Собственно говоря, это
две ипостаси Максима Горького.
«Правда» заключается в том, что для «этики будущего», этики двадцатого в
ека «люди» перестанут быть индивидуальными, духовно ценными единицами.
Попытка самоубийства какого-нибудь нового Алеши Пешкова уже не всколых
нет огромный город, не заставит церковь практически заниматься вопросо
м его духовного спасения. Жизнь же человеческая вообще не будет стоить л
оманого гроша. В грязные окопы пойдут миллионы людей, став «пушечным мяс
ом», пищей для вшей. В них будут не только стрелять, их будут травить ядови
тыми газами, как крыс, насекомых. Потом будет «красный террор», «голодомо
ры» тридцатых годов на Украине, на Кавказе, в Поволжье. Потом Ц печи Бухен
вальда, массовое истребление целых наций и даже рас. Хиросима. И многое др
угое, что станет «этикой будущего». Вот от чего убегает со своей последне
й жалостью Лука и над чем в глубоком отчаянии, хлопнув для храбрости стак
ан водки, пытается утвердить знамя «уважения» к Человеку Сатин.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ: СИЛА И СЛАВА
Ко времени первой встречи с н
им слава его шла уже по всей России. Потом она только продолжала расти. Рус
ская интеллигенция сходила от него с ума… И вот, каждое новое произведен
ие Горького тотчас делалось всероссийским событием. И он все менялся и м
енялся Ц ив образе жизни, и в обращении с людьми.
Бунин. «Горький»
Испытание Льва, испытание Л
ьвом
Вспоминает Немирович-Данченко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40