– Конечно.

* * *
С молельных башенок вверх и вниз вдоль контуров Цитадели дьяконы бубнили дневные обязанности. Брута должен был быть на уроке. Но преподователи-священники не были к нему слишком строги. В конце концов, благодаря усилиям своей бабушки он знал наизусть каждую Книгу Семикнижия и все молитвы и псалмы. Скорее всего, они предполагали, что где-то ему было найдено применение. Делать нечто полезное, чего никто другой делать не хотел. Для вида Брута мотыжил фасольные грядки. Великий Бог Ом, в настоящее время маленький Бог Ом, грыз салатный лист.
– Всю свою жизнь, – думал Брута, – я думал, что Великий Бог Ом, – не слишком уверенно, он сделал знак святых рогов, – это э… огромная великолепная борода в небесах, или иногда, когда он снисходит в мир, он подобен огромному быку или льву, или… Словом, чему-то большому. На что можно смотреть снизу вверх. Так или иначе, это не черепаха. Я очень стараюсь, но это не черепаха. И слушать, как он говорит об авторах Семикнижия как о… Так, словно это были всего-навсего сумасшедшие стариканы… это похоже на сон.
В джунглях брутиного подсознания появились и начали расправлять крылышки бабочки сомнений, не подозревающие, что о подобных вещах говорится в теории хаоса…
– Сейчас я чувствую себя куда лучше, – сказала черепаха. – Лучше, чем все последние месяцы.
– Месяцы? – сказал Брута. – А как давно ты… болен?
Черепаха поставила лапу на лист.
– Какое сегодня число?
– Десятое грюня.
– Да? А какого года?
– Э… Воображаемой Змеи. Что ты имеешь ввиду «какого года»?
– Тогда… три года, – сказала черепаха. – Это хороший салат. И это Я говорю. В холмах салата не достать. Немного подорожника, куст-другой колючек. Да будет еще один лист.
Брута сорвал лист с ближайшего стебля. «И явился, – подумал он, – еще один лист».
– Ты собирался стать быком? – сказал он.
– Я открыл глаза… мой глаз… и оказался черепахой.
– Почему?
– Откуда мне знать? Я не знаю! – соврала черепаха.
– Но ты… Ты же всеведущий, – сказал Брута.
– Это не значит, что я знаю все, – сказала черепаха.
Брута закусил губу.
– Гм… Да. Значит.
– Ты уверен?
– Да.
– По-моему, это всемогущий.
– Нет. Это когда ты всесилен. И ты действительно все можешь. Так сказано в Книге Оссорий, который был одним из Величайших Пророков, сам знаешь. Надеюсь, – добавил Брута.
– Кто сказал ему, что я всемогущий?
– Ты.
– Не я.
– Ну, он сказал, что ты.
– Я даже не помню никого по имени Оссорий, – пробормотала черепаха.
– Ты говорил с ним в пустыне, – сказал Брута. – Ты должен помнить. Тот, который был восьми футов высотой? С очень длинной бородой? С большой палкой? С нимбом святых рогов, сияющим вокруг головы? Он заколебался. Но он видел статуи и святые иконы. Они не могли лгать.
– Никогда не встречал никого подобного, – сказал маленький Бог Ом.
– Возможно, он был чуточку пониже, – уступил Брута.
– Оссорий… Оссорий… Нет. Может я…
– Он сказал, что ты говорил с ним из огненного столпа.
– А… этот Оссорий, – сказала черепаха. – Да, столб пламени, верно.
– И ты продиктовал ему Книгу Оссорий, – сказал Брута, – в которую входят Указания, Пути, Запреты и Наставления. Всего сто девяносто три главы.
– Не думаю, чтобы я столько понаговорил, – с сомнением сказал Ом, – я бы вряд ли забыл про сто девяносто три главы.
– Тогда, что же ты сказал ему?
– Насколько я помню, это звучало: «Эй, посмотри, как у меня здорово получается!» Брута уставился на Ома. Тот, насколько это вообще применимо к черепахам, выглядел смущенным.
– Даже боги любят поразвлечься, – сказал он.
– Сотни тысяч людей всю свою жизнь живут в соответствии с Запретам и Наставлениями! – прорычал Брута.
– Да? Я им не запрещаю, – сказал Ом.
– Но если не ты их продиктовал, то кто же?
– Не спрашивай об этом меня. Я – не всезнающий!
Брута был в бешенстве.
– А Пророк Аввей? Я надеюсь, кто-нибудь удосужился продиктовать ему Кодексы, а?
– Но не я…
– Но они начертаны на свинцовых плитах десятифутовой высоты!
– Да, и это, конечно, должен был сделать я, да? У меня всегда под рукой тонны свинцовых плит, на случай если я встречу кого-нибудь в пустыне, да?
– Вот уж! Но если не ты дал их ему, то кто?
– Я не знаю! Почему я должен это знать? Я не могу быть везде одновременно!
– Ты же всесущий!
– Кто это сказал?
– Пророк Хашими!
– В жизни не встречал!
– Да ну? И уж конечно не ты передал ему Книгу Создания?
– Какую еще Книгу Создания?
– Стало быть, ты не знаешь?
– Нет!
– Но кто же тогда передал?
– Не знаю! Может, он сам ее написал!
Брута в ужасе зажал себе рот рукой.
– Эо бооуо!
– Что?
Брута отнял руку.
– Это богохульство!
– Богохульство? Как я могу богохульствовать? Я же бог!
– Я тебе не верю!
– Ха! Хочешь еще одну молнию?
– И это называется молния?
Лицо Бруты раскраснелось, его трясло. Черепаха горестно покачала головой.
– Ладно, ладно. Ну, допустим, не слишком сильная, – сказала черепаха. – Если бы я был в форме, от тебя осталась бы пара дымящихся сандалий. – Он выглядел глубоко несчастным. – Не понимаю. Со мной никогда раньше не происходило ничего подобного. Я собирался недельку побыть большим ревущим белым быком, а вышло черепахой на три года. Почему? Не знаю, и при это предполагается, что я должен знать все. В соответствии с твоими пророками, которые говорят, что каким-то образом встречались со мной. Да знаешь ли ты, что никто даже не слышит меня? Я пытался разговаривать с пастухами и прислугой, но никто ничего и не замечал! Я уже начал думать, что я и есть всего-навсего черепаха, которой приснилось, что она была богом. Вот до чего дошло.
– Возможно, так оно и есть, – сказал Брута.
– Чтоб твои ноги раздулись как трехступенчатые колонны! – огрызнулась черепаха.
– Но… но, – сказал Брута, – ты говоришь, что пророки это… всего-навсего что-то записавшие люди…
– Чем они и являются!
– Да, но это исходило не от тебя!
– Возможно, кое-что из этого было и от меня, – сказала черепаха. – За последние годы столько забылось…
– Но если ты все это время торчал здесь в обличьи черепахи, то кто же выслушивал молящих? Кто принимал жертвоприношения? Кто судил мертвых?
– Я не знаю, – сказала черепаха. – А кто занимался этим раньше?
– Ты!
– Разве?
Брута засунул пальцы в уши и открыл рот на третьем стихе «Смотри! Неверные бегут ярости Ома». Через пару минут черепаха высунула голову из-под панциря.
– Кстати, – сказала она, – перед тем, как неверных сжигают заживо, ты поешь им?
– Нет!
– О! Как милосердно! Могу я кое-что высказать?
– Если ты попытаешься еще раз испытывать мою веру…
Черепаха молчала.
Ом покопался в своей стершейся памяти. Потом заскреб коготками по пыльной земле.
– Я… помню день… летний день… тебе было… тринадцать…
Сухой тихий голос монотонно гудел. Рот Бруты принял форму постепенно расширяющегося «о». Потом он сказал.
– Как ты это узнал?
– Ты ведь веришь, что Великий Бог Ом следит за каждым твоим шагом, не так ли?
– Ты черепаха, ты не должен…
– Когда тебе было почти четырнадцать, и твоя бабушка охаживала тебя за кражу сливок из кладовой, чего ты в действительности не делал, она заперла тебя в темной комнате и тогда ты сказал: «Чтоб ты…»

* * *
– Будет знамение, – думал Ворбис. – Всегда бывало знамение человеку, его ожидающему.
Мудрый человек всегда полагается на волю Божию. Он прохаживался по Цитадели. Он считал обязательной ежедневную прогулку по нескольким нижним уровням, конечно всегда в разное время и по разным маршрутам. Любимое развлечение Ворбиса, насколько вообще возможно говорить о развлечениях в его жизни, понятных нормальному человеку, состояло в созерцании лиц скромных чиновников, заворачивающих за угол и оказывающихся нос-к-плечу с Дьяконом Ворбисом из Квизиции. Это всегда сопровождалось коротким вдохом, служившим доказательством сознания собственной вины. Ворбису нравилось видеть должное сознание своей вины. Для этого сознание и существует. Чувство виновности – та смазка, благодаря которой вращаются подшипники авторитета.
Он завернул за угол и увидел грубо нацарапанный на противоположной стене неровный овал с четырьмя подобиями лап и еще более грубыми головой и хвостом. Он улыбнулся. Пожалуй, позднее таких рисунков станет больше. Позволь ереси вызвать нагноение, позволь ей выйти на поверхность, подобно нарыву… Ворбис умел обращаться с ланцетом. Но секундное размышление заставило его пропустить поворот и, вместо этого он вышел на яркий солнечный свет. На мгновение он растерялся, несмотря на все свое знание окольных переходов Цитадели.
Это был один из окруженных стеной огородов. Вокруг очаровательных зарослей высокой декоративной Кладчадской кукурузы плети фасоли возносили к солнцу белые и розовые цветы. Меж фасолевых грядок понемногу пеклись на солнце лежащие на пыльной земле дыни. В обычной обстановке Ворбис должен был бы отметить и одобрить столь рациональное использование пространства, но в обычной обстановке он не должен был бы наткнуться на толстого юного послушника, катающегося туда-сюда по земле заткнув пальцами уши. Ворбис внимательно посмотрел на него. Затем пнул Бруту носком сандалии.
– Что тревожит тебя, сын мой?
Брута открыл глаза. Отнюдь не многих членов высшей церковной иерархии Брута смог бы узнать в лицо, даже Ценобриарх оставался для него отдаленным пятном в толпе. Но всякий знал Ворбиса, эксквизитора. Нечто, относящееся к нему просачивалось в сознание в течение нескольких дней с момента прибытия в Цитадель. Не углубляясь в детали, можно сказать, что Бога просто боялись, в то время как перед Ворбисом трепетали. Брута потерял сознание.
– Странно, – сказал Ворбис.
Шипящий звук заставил его оглянуться. У его ног была маленькая черепашка. Под его свирепым взглядом она попыталась отползти, и все время она смотрела на него и шипела как чайник. Он поднял ее и внимательно изучил, вертя в руках. Затем он оглядел окруженный стеной огород и, выбрав место на самом солнцепеке, положил ее туда, на спину. После секундного раздумья, он взял несколько камешков с одной из овощных грядок и подложил под черепаший панцирь, чтобы двигаясь она не смогла перевернуться. Ворбис верил, что ни одна возможность пополнить багаж эзотерических знаний не должна быть пропущена и отметил про себя, что стоит вернуться сюда через несколько часов, если позволит работа, и посмотреть, что получится. Затем его внимание переключилось на Бруту.

* * *
Существует преисподня для богохульников. Существует преисподня для спорящих с авторитетами. Есть аж несколько преисподен для лгунов. Возможно, есть даже отдельная преисподня для мальчиков, желающих смерти своим бабушкам. Существует широкий выбор преисподен, куда можно попасть. Таково определение вселенной: это временное пространство, поделенное Великим Богом Омом с тем, чтобы каждый был уверен, что понесет заслуженное наказание. В Омнианстве существует великое множество преисподен.
В данный момент Брута проходил их все по очереди. На него, катающегося и мечущегося по кровати, словно выброшенный на берег кит, сверху вниз смотрели Брат Намрод и Брат Ворбис.
– Это все солнце, – сказал Брат Намрод, почти спокойно, после первоначального шока, вызванного тем, что за ним пришел эксквизитор. – Бедный парень целый день работает в саду. Этого и следовало ожидать.
– Вы пробовали его выдрать? – спросил Ворбис.
– Мне, право, жаль, но пороть Бруту – все равно, что сечь матрас, – сказал Намрод. – Он говорит «ох!», но, думаю, только потому, что хочет выразить свое усердие. Очень усердный парень, этот Брута. Это тот самый, о котором я говорил вам.
– Он не производит впечатления очень смышленого парня, – сказал Ворбис.
– Он таким и не является, – сказал Намрод.
Ворбис одобрительно кивнул. Чрезмерный ум у послушника – двусмысленное благословение. Иногда оно может быть направлено к вящей славе Ома, но зачастую вызывает… ну, проблем это не создает, ибо Ворбис четко знал, что надо делать с заблудшим разумом, но это прибавляло ненужной работы.
– Давеча ты говорил, что его учителя очень хорошо о нем отзываются, – сказал он.
Намрод пожал плечами.
– Он очень исполнителен, – сказал он. – И… да, еще его память.
– Что «его память»?
– Ее очень много, – сказал Намрод.
– У него хорошая память?
– Не то слово. Превосходная. Он знает наизусть все Семи…
– Да? – сказал Ворбис.
Намрод поймал взгляд Ворбиса.
– Так совершенна, как вообще может быть что-то в этом несовершенном мире, – пробормотал он.
– Благочестивый и начитанный молодой человек, – сказал Ворбис.
– Э… нет. Он не умеет читать. И писать.
– А… ленивый мальчишка.
Дьякон был не из тех, кто задерживался в областях полутонов. Рот Намрода открылся и беззвучно закрылся, словно в поисках нужных слов.
– Нет, – сказал он. – Он старается. Я уверен, что он старается. Кажется, он просто не в состоянии этого сделать. Он не может уловить связи между буквами и звуками.
– Вы, по крайней мере, за это его пороли?
– Кажется, это не дает никакого эффекта, дьякон.
– Как же тогда он стал таким примерным учеником?
– Он слушает. Никто не слушает так, как Брута, – думал он. – Поэтому его очень трудно учить. Это похоже… словно находишься в огромной длиннющей пещере. Все слова пропадают в ненаполнимых глубинах брутиной головы. Такая чистая концентрированная абсорбция может заставить неподготовленного учителя заикаться и заткнуться совсем, ибо каждое слово, которое он обронит, вихрем уносится в уши Бруты.
– Он слушает все, – сказал Намрод. – И на все смотрит. Он все это впитывает.
Ворбис уставился на Бруту.
– И я ни разу не слышал он него невежливого слова, – сказал Намрод. – Остальные послушники издеваются над ним, иногда. Называют его Большим Тупым Буйволом. Ну, вы понимаете?
Взгляд Ворбиса вобрал окорокоподобные руки и треобхватные ноги Бруты. Казалось, он глубоко задумался.
– Не может ни читать, ни писать, – сказал Ворбис, – но бесконечно преданный, говоришь?
– Преданный и благочестивый, – сказал Намрод.
– И с хорошей памятью, – бормотал Ворбис.
– Более того, – сказал Намрод, – это вообще не похоже на память.
Казалось, Ворбис пришел к какому-то заключению.
– Пришли его ко мне, когда выздоровеет, – сказал он.
Намрод запаниковал.
– Я просто хочу поговорить с ним, – сказал Ворбис, – пожалуй, у меня найдется для него работа.
– Да, господин?
– Ибо пути Великого Бога Ома неисповедимы.

* * *
Высоко вверху. Ни звука, лишь свист ветра в перьях. Орел парил в струях бриза, разглядывая игрушечные постройки Цитадели.

* * *
Он уронил ее где-то, а теперь не мог найти. Где-то внизу, на этом маленьком зеленом лоскутке.

* * *
Пчелы жужжали над цветами фасоли. Солнце било в перевернутый панцирь Ома. Существует преисподня и для черепах. Ом слишком устал, чтобы болтать лапками. Это все, что можно сделать: болтать лапками. И еще вытягивать шею так далеко, как только удастся, и размахивать ею в надежде, что удастся использовать ее в качестве рычага, и так перевернуться. Умираешь, когда не остается ни одного верующего; именно этого обычно и боятся маленькие боги. Но еще умираешь, когда умираешь.
Той частью сознания, которая не была заполнена мыслями о жаре, он чувствовал ужас и смущение Бруты. Не стоило так поступать с мальчиком. Разумеется, он не наблюдал за ним. Кто из богов будет заниматься подобными вещами? Какая разница, что люди делают. Главное – вера. Он просто-напросто вытащил это воспоминание из головы мальчишки, чтобы произвести на него впечатление, подобно фокуснику, извлекающему яйца из чьего-то уха.
– Я лежу на спине; становится все жарче, и я скоро умру… И еще… И еще… этот проклятый орел, уронивший его на компостную кучу. Ну и олух же этот орел. Местность – камень на камне камнем погоняет, а он приземлился в единственном месте, способном прервать его полет не прерывая его жизни. И очень близко к верующему. Странно. Удивительно, если здесь обошлось без божественного провидения, вот только ты сам и являешься божественным провидением… лежа на спине, раскаляясь, готовясь умереть… Человек, перевернувший его. Это выражение на кротком лице. Он будет помнить его. Выражение даже не жестокости, а какого-то другого уровня сознания. Это выражение жуткого покоя… Тень заслонила солнце. Ом скосил глаза на возникшее лицо Лу-Цзе, который смотрел на него с мягкой, вверх-тормашечной жалостью. Потом перевернул его. А потом поднял свою метлу и пошел прочь не оглядываясь. Ом обмяк, хватая воздух. Потом вдохнул.
– Кто-то там, наверху, очень хорошо ко мне относится, – подумал он. – И этот кто-то – Я.

* * *
Сержант Симония подождал, пока окажется в своей комнате и лишь потом развернул свой клочок бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31