Противовес опустился еще, ниже края дыры. Тот снова попытался восстановить равновесие, но схватил только воздух, и он упал на верх падающего противовеса. Урн видел его лицо, глядевшее на него, в то время как противовес падал во мрак. Рычаг в руках человека может изменить мир. Он воистину изменил его для Дьякона Кусачки. Он прекратил его существование. Фергмен с поднятой трубой стоял над стражником.
– Этого я знаю, – сказал он.
– Сейчас я его…
– И не думай!
– Но…
Над ними, лязгнув, пришли в движение петли. Послышалось отдаленное царапанье бронзой по бронзе.
– Давай сматываемся отсюда, – сказал Урн. – Боги знают, что тут творится.
* * *
И посыпались удары на панцирь Движущейся Черепахи.
– Сволочь! Сволочь! Сволочь! – кричал Симония, продолжая колотить по панцирю. – Пошла! Я сказал, пошла! Ты можешь понять простое эфебское слово! Пошла!
Машина стояла неподвижно, истекая паром.
* * *
Ом тащился вверх по склону небольшого холма. Все опять пришло к тому же. Теперь остался только один способ попасть в Цитадель. Даже если очень повезет, это один шанс на миллион.
* * *
И Брута остановился перед огромными дверями, на виду у толпы и ворчащей стражи. Квизиция имела право задержать любого, но стражники могли лишь предполагать, что случиться с тем, кто осмелится схватить архиепископа, особенно столь недавно попавшего в милость Пророка. «Просто знак», – шептал Брута в пустоте своей головы. Ворота вздрогнули и стали медленно открываться. Брута шагнул вперед. Он не совсем осознавал происходящее, как-то обрывочно, не так, как воспринимают нормальные люди. Одна часть его сознания все еще была в состоянии наблюдать за состоянием его собственных мыслей и думать: «Пожалуй, Великие Пророки чувствовали себя так все время».
Тысячи внутри Святилища в недоумении оглядывались вокруг. Хоры Меньших Ясмей смолки посреди песнопения. Брута двинулся, поднимаясь по проходу, единственный во всей вдруг растерявшейся толпе, у кого была цель. Ворбис стоял в центре святилища, под куполом. Стражники бросились было к Бруте, однако Ворбис сделал плавный, но недвусмысленный жест. Пробил Брутин час. Тут был посох Оссорий, плащ Аввея и сандалии Сены. И, поддерживая купол, стояли массивные статуи первых четырех пророков. Он никогда не видел их прежде. Он слышал о них каждый день своего детства. И что они значили теперь? Ничего. Ничто не имеет значения, если Ворбис – Пророк. Ничто не имеет значения, если Ценобриархом был человек, который в глубинах своей головы не слышал ничего, кроме собственных мыслей. Он подозревал, что жест Ворбиса не только сдерживал стражников, хотя они и окружили его живой стеной. Он еще и наполнил святилище тишиной. В которой Ворбис заговорил.
– А, мой Брута. Мы обыскались тебя. И вот теперь даже ты здесь…
Брута остановился в нескольких шагах. То… что бы это ни было… что толкнуло его войти, исчезло. Теперь все, что было, был Ворбис. Улыбающийся. Та, все еще способная мыслить часть его сознания, думала: «Тебе нечего сказать. Никто не будет слушать. Никому нет дела. Ну, расскажешь ты людям об Эфебе и Брате Мардаке, и о пустыне. Это не будет фундаментальной истиной. Фундаментальная истина. Вот на чем держится мир, вместе с Ворбисом».
Ворбис сказал:
– Что-нибудь не так? Ты хочешь что-то сказать?
Черные-на-черном глаза заполнили мир, как две бездны. Брутин разум покорился и брутино тело взяло верх. Оно потянуло его руку и подняло ее, на глазах у рванувшихся вперед стражников. Он увидел, как Ворбис подставил щеку, и улыбнулся. Брута остановился и опустил руку. Он сказал:
– Нет, не хочу.
Тогда, в первый и единственный раз, он увидел Ворбиса в ярости. Прежде дьякону случалось разозлиться, но это контролировалось разумом, включалось и выключалось по мере надобности. Но то, что было сейчас, было иное, неконтролируемое. И это лишь на мгновение вспыхнуло в его глазах. Когда на Бруте сомкнулись руки стражников, Ворбис шагнул вперед и похлопал его по плечу. Он на секунду заглянул Бруте в глаза, а потом сказал мягко:
– Избейте его до полусмерти, и пусть жар сделает остальное.
Один из Ясмей начал было что-то говорить, но умолк, увидев выражение лица Ворбиса.
– Сейчас же.
* * *
Мир тишины. Ни единый звук не доносится сюда, кроме шороха ветра в перьях. Отсюда сверху мир кажется круглым, опоясанным лентой моря. Видно все от горизонта до горизонта, солнце кажется ближе. И вот, глядя вниз, глядя на фигурки… …внизу среди ферм на краю пустыни… …на небольшом холмике… …маленький нелепый куполок… Ни звука, лишь свист ветра в перьях, когда орел складывает крылья и падает камнем вниз, и свет сходится клином на крохотном движущемся пятнышке, на котором сконцентрировано все внимание орла. Ближе и… …когти выпущены… …цап… …и вверх…
* * *
Брута открыл глаза. Его спина всего-лишь была в агонии. Он давно привык выключать боль. Его распялили на поверхности чего-то, его руки и ноги были прикованы к чему-то, чего он не видел. Небо вверху. Возвышающийся фасад святилища с одной стороны. Немного повернув голову, он у видел примолкшую толпу. И коричневый металл железной черепахи. Он чувствовал запах. Кто-то только что затянул оковы на его руках. Брута взглянул вверх, на инквизитора. Ну, что он там должен сказать? А, вот.
– Черепаха Движется? – пробормотал он.
Человек усмехнулся.
– Не эта, дружище, – сказал он.
* * *
Мир кружился под Омом, пока орел поднимался на панцеребойную высоту, а его разум был объят экзистенциальным ужасом оторванной от земли черепахи. И мыслями Бруты, ясными и четкими в непосредственной близости от смерти… «Я лежу на спине, становится все жарче и жарче, и скоро я умру…» Осторожно, осторожно. Собраться, собраться. Это может случиться в любую секунду… Ом вытянул свою длинную костлявую шею, вгляделся в тело прямо над собой, выбрал то, что он надеялся, было примерно тем, чем нужно, просунул нос сквозь коричневые перья над когтями, и цапнул. Орел сморгнул. Ни одна черепаха никогда за всю историю не делала ничего подобного ни с одним из орлов. Мысли Ома проникли в маленький серебристый мирок орлиных мозгов:
– Мы ведь не хотим обидеть друг друга, верно?
Орел сморгнул еще раз. Орлы никогда не имели большого воображения или предвидения, свыше представления о том, что черепаха разбивается, если ее сбросить на камни. Но у него начала вырисовываться мысленная картина того, что случится, если отпустить тяжелую черепаху, по-прежнему нежно стискивающую весьма существенную часть его тела. Его глаза увлажнились. Новая мысль прокралась в его мозг.
– Теперь. Сыграешь, ох, в мячик со мной, я сыграю… в мячик с тобой. Понял? Это важно. Вот что я собираюсь сделать…
Орел стремительно поднимался в струях горячего воздуха идущих от раскаленных скал, он устремился в сторону далекого сияния Цитадели. Ни одна черепаха прежде не делала этого. Ни одна черепаха во всем мультиверсуме. Но ни одна черепаха никогда не была богом, и не знала неписанного девиза Квизиции: «Cuius tecticulos habes, habeas cardia et cerebellum». (Кого держишь за яйца, держишь за сердце и за душу.) Когда надежно держишь чужое внимание в руке, их сердца и мысли никуда не денутся.
Урн протолкался сквозь толпу, Фергмен тащился следом. Это одновременно и плюс и минус гражданских войн, по крайней мере поначалу все носят одни и те же мундиры. Куда как проще опознать врагов, когда они носят другие цвета, или по крайней мере говорят со смешным акцентом… Их можно, скажем, обзывать «чурками». Это упрощает дело.
«Эге, – подумал Урн. – Да это же почти философия. Жаль, что я скорее всего не доживу, чтобы рассказать об этом кому-нибудь».
Большие ворота были приоткрыты. Толпа молчала и была чем-то поглощена. Он вытянул шею, чтобы посмотреть, а потом взглянул вверх на солдата около него. Это был Симония.
– Я думал…
– Не вышло, – горько сказал Симония.
– А вы…
– Мы все сделали! Что-то сломалось!
– Это все здешняя сталь, – сказал Урн. – Связующие узлы, работающие с детонацией…
– Да какая теперь разница? – сказал Симония. Унылый голос, которым это было сказано, заставил Урна взглянуть туда, куда были обращены глаза толпы. Там была еще одна железная черепаха – точная модель черепахи, посаженная на что-то вроде жаровни из металлических полос, в которой пара инквизиторов все еще раздувала огонь. А на спине черепахи, прикованный цепями, лежал…
– Кто это?
– Брута.
– Что?
– Я не понимаю, что происходит. То ли он ударил Ворбиса, то ли нет. Или что-то еще. В любом случае, привел его в ярость. Ворбис остановил церемонию, прямо здесь и сейчас. Урн взглянул на дьякона. Еще не Ценобриарха, ибо он еще не был коронован. Среди Ясмей и епископов, нерешительно топчущихся у открытых ворот, его бритая голова сияла в утреннем свете.
– Тогда давай, – сказал Урн.
– Что давай?
– Берем лестницу и спасаем его!
– Их здесь больше, чем нас, – сказал Симония.
– А разве не так всегда и бывает? Ведь их не стало сказочно много только потому, что они схватили Бруту, верно?
Симония схватил его за руку.
– Рассуждай логически, можешь ты это? – сказал он. – Ты же философ, верно? Посмотри на толпу.
Урн посмотрел на толпу.
– Ну?
– Им это не понравится. – Симония повернулся. – Слушай, Брута все равно умрет. Но так это будет что-то значить. Люди в глубине души не понимают всю эту трепологию о форме мира и всех прочих вещах, но они запомнят, что Ворбис сделал с человеком. Так? Мы сделаем смерть Бруты символом для людей, ты что, не понимаешь?
Урн поглядел на далекую фигурку Бруты. Он был обнажен, за исключением набедренной повязки.
– Символом? – сказал он. В горле у него пересохло.
– Так надо.
Он вспомнил, как Дидактилос говорил, что мир – забавное место. И, подумал он отстраненно, так оно и есть. Здесь люди, зажаривая кого-то до смерти, оставляют ему, приличия ради, набедренную повязку. Надо смеяться. Иначе сойдешь с ума.
– Знаешь, – сказал он, поворачиваясь к Симонии, – теперь я знаю, что Ворбис – это зло. Он сжег мой город. Так и Цортеанцы поступали так же время от времени, а мы жгли их города. Это просто война. Кусочки истории. И он лгал, мошенничал и тянулся к власти, и множество людей поступают точно так же. Но знаешь, в чем разница? Знаешь, что это?
– Конечно, – сказал Симония. – То, что он делает с…
– То, что он сделал с тобой.
– Чего?
– Он превращает людей в подобия себя.
Хватка Симонии напоминала тиски.
– Ты сказал, я становлюсь, как он?
– Когда-то ты сказал, что зарезал бы его, – сказал Урн. – А теперь ты говоришь, как он…
– Хорошо, мы бросимся на них, а потом? – сказал Симония.
– Я уверен в… сотни четыре будет на нашей стороне. Я подам сигнал и несколько сотен наших нападут на тысячи их? Он в любом случае умрет, и мы вместе с ним? Что это даст?
Лицо Урна посерело от ужаса.
– Ты что, действительно не знаешь? – сказал он. Кое-кто из толпы с любопытством поглядывал него.
– Ты не знаешь? – сказал он.
* * *
Небо было голубо. Солнце пока не взошло достаточно высоко, чтобы превратиться в обычный для Омнии медный шар. Брута снова повернул голову к солнцу. Оно было где-то на ширину себя над горизонтом, но если верны теории Дидактилоса о скорости света, в действительности оно садилось, где-то в тысячах лет в будущем. Его заслонила голова Ворбиса.
– Греет, Брута? – сказал дьякон.
– Тепло.
– А будет еще теплее.
В толпе начались беспорядки. Кто-то кричал. Ворбис не обратил внимания.
– Ничего не хочешь сказать? – спросил он. – Ну проклял бы хоть на прощание.
– Ты никогда не слышал Ома, – сказал Брута. – Ты никогда не верил. Ты совсем никогда не слышал его голоса. Все, что ты слышал, было эхом твоих собственных мыслей.
– Действительно? Но я – Ценобриарх, а ты будешь сожжен за измену и ересь. Вот тебе и Ом, – сказал Ворбис.
– Справедливость восторжествует, – сказал Брута. – Если нет справедливости, нет ничего.
Он услышал тоненький голосок в своей голове, слишком слабый, чтобы разобрать слова.
– Справедливость? – сказал Ворбис. Казалось, эта идея привела его в неистовство. Он повернулся к толпе епископов. – Вы слышали его? Справедливость восторжествует? Ом уже рассудил! Через меня! Вот – справедливость!
На солнце появилось пятнышко, мчащееся к Цитадели, и тоненький голосок произносил:
– …левее левее левее выше выше левее правее чуть выше и левее…
Глыба металла под ним стала неприятно горячей.
– Он уже идет, – сказал Брута.
Ворбис махнул рукой в сторону огромного фасада святилища.
– Люди построили это. Мы построили это, – сказал он. – А что сделала Ом? Он грядет? Пусть приходит! Пусть творит суд между нами!
– Он уже идет, – повторил Брута. – Бог.
Люди в страхе смотрели вверх. Это было то самое мгновение, одно-единственное мгновение, когда мир, вопреки всему опыту затаил дыхание в ожидании чуда.
– …теперь выше и левее, когда я скажу три, один, два, ТРИ!
– Ворбис, – прохрипел Брута.
– Что? – рявкнул Ворбис.
– Ты сейчас умрешь. – Это был всего лишь шепот, но он эхом отразился от бронзовых ворот и разнесся по плошади… Людям стало тревожно, хотя никто не понимал, почему. Орел пронесся через площадь так низко, что люди шарахались. Затем, миновав крышу святилища, он повернул обратно к горам. Зрители расслабились. Это был всего-навсего орел. Но на мгновение, на одно лишь мгновение… Никто не заметил маленькую крупинку, падающую, кувыркаясь, с неба. Не надейтесь на богов. Но можете верить в черепах. Ощущение свиста ветра в голове Бруты, и голос…
– …гадгадгадспаситенетНетНетАргхххГадНЕТОАРГХХХ…
Даже Ворбис уже пришел в себя. Было мгновение, одно-единственное мгновение, когда он увидел орла… но нет… Он воздел руку и изысканно улыбнулся небу.
– Прости, – сказал Брута.
Те, кто стоял рядом с Ворбисом рассказывали потом, что времени как раз хватило на то, чтобы выражение его лица изменилось прежде, чем два фунта веса черепахи, падающие со скоростью три метра в секунду, ударили его промеж глаз. Это было откровение. И оно что-то сотворило с теми, кто видел. Для начала они уверовали всем своим сердцем.
* * *
Брута видел ноги, взбегающие вверх по лестнице, и руки, тянущиеся к оковам. А потом раздался глас:
I. Он – Мой.
Великий Бог вознесся над Святилищем, переливаясь и меняясь от вливающейся в него веры тысяч людей. Тут были образы орлов с человеческими головами, быков, золотых рогов, но они сливались, вспыхивали и сплавлялись друг с другом. Четыре огненные стрелы просвистели из облаков и разрушили оковы, держащие Бруту.
II. Он – Ценобриарх И Пророк Из Пророков. Глас теофании пророкотал эхом в далеких горах.
III. Возражения? Нет? Хорошо. Облако к тому времени сконденсировалось в мерцающую фигуру, высотой равную Святилищу. Она наклонилась вниз, пока ее лицо не оказалось в нескольких футах от Бруты и шепотом, раскатившимся над Местом, сказала:
IV. Не Волнуйся. Это Только Начало. Ты Да Я, Малыш! Люди Скоро Поймут, Что В Действительности Означает Стон И Скрежет Зубовный. Вылетела еще одна стрела пламени и поразила ворота Святилища. Они захлопнулись, а потом раскаленная добела бронза начала плавиться, растапливая вековые заповеди.
V. Что Скажешь, Пророк?
Брута нетвердо поднялся. Урн поддерживал его под одну руку, Симония под другую.
«Чего?» – пробормотал он.
VI. Ну какие будут Твои Заповеди?
– Я думал, они должны исходить от тебя, – сказал Брута. – Не знаю, смогу ли я придумать что-нибудь…
Все ждали.
– Как насчет «Думай Сам?» – сказал очарованный и исполненный священного трепета Урн взирая на богоявление.
– Нет, – сказал Симония. – Попытайся что-нибудь вроде «Сплоченность Общества – Ключ К Прогрессу».
– Эдак и язык сломать можно, – сказал Урн.
– Если я могу чем-нибудь помочь, – сказал Провались-Я-Сквозь-Землю Дблах из толпы, – то что-нибудь в интересах пищевой промышленности было бы очень кстати.
– Не убий, – сказал кто-то. – Это нам подойдет.
– Для начала неплохо, – сказал Урн.
Они посмотрели на Избранного. Он высвободился из их рук и стоял сам, слегка покачиваясь.
– Не-ет, – сказал Брута. – Нет. Я раньше тоже так думал, но это не годится. Не то.
– Теперь, – сказал он. – Только теперь. Единственный момент в истории. Не завтра, не через месяц, сейчас или никогда. Они смотрели на него.
– Давай, – сказал Симония. – Что не так? Ты не можешь возражать против этого!
– Это трудно объяснить, – сказал Брута. – Но я думаю, это связано с тем, как люди должны себя вести. Я думаю… надо поступать так или иначе, потому что это правильно. Не потому, что так говорят боги. В следующий раз они могут сказать что-то другое.
VII. Мне Понравилось Насчет Не убий, – сказал Ом с высоты.
VIII. Это Хорошо Звучит. Поспеши, Тут Есть Что Поразить И Низвергнуть.
– Теперь видишь, в чем дело? – сказал Брута. – Нет. Никаких молний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Этого я знаю, – сказал он.
– Сейчас я его…
– И не думай!
– Но…
Над ними, лязгнув, пришли в движение петли. Послышалось отдаленное царапанье бронзой по бронзе.
– Давай сматываемся отсюда, – сказал Урн. – Боги знают, что тут творится.
* * *
И посыпались удары на панцирь Движущейся Черепахи.
– Сволочь! Сволочь! Сволочь! – кричал Симония, продолжая колотить по панцирю. – Пошла! Я сказал, пошла! Ты можешь понять простое эфебское слово! Пошла!
Машина стояла неподвижно, истекая паром.
* * *
Ом тащился вверх по склону небольшого холма. Все опять пришло к тому же. Теперь остался только один способ попасть в Цитадель. Даже если очень повезет, это один шанс на миллион.
* * *
И Брута остановился перед огромными дверями, на виду у толпы и ворчащей стражи. Квизиция имела право задержать любого, но стражники могли лишь предполагать, что случиться с тем, кто осмелится схватить архиепископа, особенно столь недавно попавшего в милость Пророка. «Просто знак», – шептал Брута в пустоте своей головы. Ворота вздрогнули и стали медленно открываться. Брута шагнул вперед. Он не совсем осознавал происходящее, как-то обрывочно, не так, как воспринимают нормальные люди. Одна часть его сознания все еще была в состоянии наблюдать за состоянием его собственных мыслей и думать: «Пожалуй, Великие Пророки чувствовали себя так все время».
Тысячи внутри Святилища в недоумении оглядывались вокруг. Хоры Меньших Ясмей смолки посреди песнопения. Брута двинулся, поднимаясь по проходу, единственный во всей вдруг растерявшейся толпе, у кого была цель. Ворбис стоял в центре святилища, под куполом. Стражники бросились было к Бруте, однако Ворбис сделал плавный, но недвусмысленный жест. Пробил Брутин час. Тут был посох Оссорий, плащ Аввея и сандалии Сены. И, поддерживая купол, стояли массивные статуи первых четырех пророков. Он никогда не видел их прежде. Он слышал о них каждый день своего детства. И что они значили теперь? Ничего. Ничто не имеет значения, если Ворбис – Пророк. Ничто не имеет значения, если Ценобриархом был человек, который в глубинах своей головы не слышал ничего, кроме собственных мыслей. Он подозревал, что жест Ворбиса не только сдерживал стражников, хотя они и окружили его живой стеной. Он еще и наполнил святилище тишиной. В которой Ворбис заговорил.
– А, мой Брута. Мы обыскались тебя. И вот теперь даже ты здесь…
Брута остановился в нескольких шагах. То… что бы это ни было… что толкнуло его войти, исчезло. Теперь все, что было, был Ворбис. Улыбающийся. Та, все еще способная мыслить часть его сознания, думала: «Тебе нечего сказать. Никто не будет слушать. Никому нет дела. Ну, расскажешь ты людям об Эфебе и Брате Мардаке, и о пустыне. Это не будет фундаментальной истиной. Фундаментальная истина. Вот на чем держится мир, вместе с Ворбисом».
Ворбис сказал:
– Что-нибудь не так? Ты хочешь что-то сказать?
Черные-на-черном глаза заполнили мир, как две бездны. Брутин разум покорился и брутино тело взяло верх. Оно потянуло его руку и подняло ее, на глазах у рванувшихся вперед стражников. Он увидел, как Ворбис подставил щеку, и улыбнулся. Брута остановился и опустил руку. Он сказал:
– Нет, не хочу.
Тогда, в первый и единственный раз, он увидел Ворбиса в ярости. Прежде дьякону случалось разозлиться, но это контролировалось разумом, включалось и выключалось по мере надобности. Но то, что было сейчас, было иное, неконтролируемое. И это лишь на мгновение вспыхнуло в его глазах. Когда на Бруте сомкнулись руки стражников, Ворбис шагнул вперед и похлопал его по плечу. Он на секунду заглянул Бруте в глаза, а потом сказал мягко:
– Избейте его до полусмерти, и пусть жар сделает остальное.
Один из Ясмей начал было что-то говорить, но умолк, увидев выражение лица Ворбиса.
– Сейчас же.
* * *
Мир тишины. Ни единый звук не доносится сюда, кроме шороха ветра в перьях. Отсюда сверху мир кажется круглым, опоясанным лентой моря. Видно все от горизонта до горизонта, солнце кажется ближе. И вот, глядя вниз, глядя на фигурки… …внизу среди ферм на краю пустыни… …на небольшом холмике… …маленький нелепый куполок… Ни звука, лишь свист ветра в перьях, когда орел складывает крылья и падает камнем вниз, и свет сходится клином на крохотном движущемся пятнышке, на котором сконцентрировано все внимание орла. Ближе и… …когти выпущены… …цап… …и вверх…
* * *
Брута открыл глаза. Его спина всего-лишь была в агонии. Он давно привык выключать боль. Его распялили на поверхности чего-то, его руки и ноги были прикованы к чему-то, чего он не видел. Небо вверху. Возвышающийся фасад святилища с одной стороны. Немного повернув голову, он у видел примолкшую толпу. И коричневый металл железной черепахи. Он чувствовал запах. Кто-то только что затянул оковы на его руках. Брута взглянул вверх, на инквизитора. Ну, что он там должен сказать? А, вот.
– Черепаха Движется? – пробормотал он.
Человек усмехнулся.
– Не эта, дружище, – сказал он.
* * *
Мир кружился под Омом, пока орел поднимался на панцеребойную высоту, а его разум был объят экзистенциальным ужасом оторванной от земли черепахи. И мыслями Бруты, ясными и четкими в непосредственной близости от смерти… «Я лежу на спине, становится все жарче и жарче, и скоро я умру…» Осторожно, осторожно. Собраться, собраться. Это может случиться в любую секунду… Ом вытянул свою длинную костлявую шею, вгляделся в тело прямо над собой, выбрал то, что он надеялся, было примерно тем, чем нужно, просунул нос сквозь коричневые перья над когтями, и цапнул. Орел сморгнул. Ни одна черепаха никогда за всю историю не делала ничего подобного ни с одним из орлов. Мысли Ома проникли в маленький серебристый мирок орлиных мозгов:
– Мы ведь не хотим обидеть друг друга, верно?
Орел сморгнул еще раз. Орлы никогда не имели большого воображения или предвидения, свыше представления о том, что черепаха разбивается, если ее сбросить на камни. Но у него начала вырисовываться мысленная картина того, что случится, если отпустить тяжелую черепаху, по-прежнему нежно стискивающую весьма существенную часть его тела. Его глаза увлажнились. Новая мысль прокралась в его мозг.
– Теперь. Сыграешь, ох, в мячик со мной, я сыграю… в мячик с тобой. Понял? Это важно. Вот что я собираюсь сделать…
Орел стремительно поднимался в струях горячего воздуха идущих от раскаленных скал, он устремился в сторону далекого сияния Цитадели. Ни одна черепаха прежде не делала этого. Ни одна черепаха во всем мультиверсуме. Но ни одна черепаха никогда не была богом, и не знала неписанного девиза Квизиции: «Cuius tecticulos habes, habeas cardia et cerebellum». (Кого держишь за яйца, держишь за сердце и за душу.) Когда надежно держишь чужое внимание в руке, их сердца и мысли никуда не денутся.
Урн протолкался сквозь толпу, Фергмен тащился следом. Это одновременно и плюс и минус гражданских войн, по крайней мере поначалу все носят одни и те же мундиры. Куда как проще опознать врагов, когда они носят другие цвета, или по крайней мере говорят со смешным акцентом… Их можно, скажем, обзывать «чурками». Это упрощает дело.
«Эге, – подумал Урн. – Да это же почти философия. Жаль, что я скорее всего не доживу, чтобы рассказать об этом кому-нибудь».
Большие ворота были приоткрыты. Толпа молчала и была чем-то поглощена. Он вытянул шею, чтобы посмотреть, а потом взглянул вверх на солдата около него. Это был Симония.
– Я думал…
– Не вышло, – горько сказал Симония.
– А вы…
– Мы все сделали! Что-то сломалось!
– Это все здешняя сталь, – сказал Урн. – Связующие узлы, работающие с детонацией…
– Да какая теперь разница? – сказал Симония. Унылый голос, которым это было сказано, заставил Урна взглянуть туда, куда были обращены глаза толпы. Там была еще одна железная черепаха – точная модель черепахи, посаженная на что-то вроде жаровни из металлических полос, в которой пара инквизиторов все еще раздувала огонь. А на спине черепахи, прикованный цепями, лежал…
– Кто это?
– Брута.
– Что?
– Я не понимаю, что происходит. То ли он ударил Ворбиса, то ли нет. Или что-то еще. В любом случае, привел его в ярость. Ворбис остановил церемонию, прямо здесь и сейчас. Урн взглянул на дьякона. Еще не Ценобриарха, ибо он еще не был коронован. Среди Ясмей и епископов, нерешительно топчущихся у открытых ворот, его бритая голова сияла в утреннем свете.
– Тогда давай, – сказал Урн.
– Что давай?
– Берем лестницу и спасаем его!
– Их здесь больше, чем нас, – сказал Симония.
– А разве не так всегда и бывает? Ведь их не стало сказочно много только потому, что они схватили Бруту, верно?
Симония схватил его за руку.
– Рассуждай логически, можешь ты это? – сказал он. – Ты же философ, верно? Посмотри на толпу.
Урн посмотрел на толпу.
– Ну?
– Им это не понравится. – Симония повернулся. – Слушай, Брута все равно умрет. Но так это будет что-то значить. Люди в глубине души не понимают всю эту трепологию о форме мира и всех прочих вещах, но они запомнят, что Ворбис сделал с человеком. Так? Мы сделаем смерть Бруты символом для людей, ты что, не понимаешь?
Урн поглядел на далекую фигурку Бруты. Он был обнажен, за исключением набедренной повязки.
– Символом? – сказал он. В горле у него пересохло.
– Так надо.
Он вспомнил, как Дидактилос говорил, что мир – забавное место. И, подумал он отстраненно, так оно и есть. Здесь люди, зажаривая кого-то до смерти, оставляют ему, приличия ради, набедренную повязку. Надо смеяться. Иначе сойдешь с ума.
– Знаешь, – сказал он, поворачиваясь к Симонии, – теперь я знаю, что Ворбис – это зло. Он сжег мой город. Так и Цортеанцы поступали так же время от времени, а мы жгли их города. Это просто война. Кусочки истории. И он лгал, мошенничал и тянулся к власти, и множество людей поступают точно так же. Но знаешь, в чем разница? Знаешь, что это?
– Конечно, – сказал Симония. – То, что он делает с…
– То, что он сделал с тобой.
– Чего?
– Он превращает людей в подобия себя.
Хватка Симонии напоминала тиски.
– Ты сказал, я становлюсь, как он?
– Когда-то ты сказал, что зарезал бы его, – сказал Урн. – А теперь ты говоришь, как он…
– Хорошо, мы бросимся на них, а потом? – сказал Симония.
– Я уверен в… сотни четыре будет на нашей стороне. Я подам сигнал и несколько сотен наших нападут на тысячи их? Он в любом случае умрет, и мы вместе с ним? Что это даст?
Лицо Урна посерело от ужаса.
– Ты что, действительно не знаешь? – сказал он. Кое-кто из толпы с любопытством поглядывал него.
– Ты не знаешь? – сказал он.
* * *
Небо было голубо. Солнце пока не взошло достаточно высоко, чтобы превратиться в обычный для Омнии медный шар. Брута снова повернул голову к солнцу. Оно было где-то на ширину себя над горизонтом, но если верны теории Дидактилоса о скорости света, в действительности оно садилось, где-то в тысячах лет в будущем. Его заслонила голова Ворбиса.
– Греет, Брута? – сказал дьякон.
– Тепло.
– А будет еще теплее.
В толпе начались беспорядки. Кто-то кричал. Ворбис не обратил внимания.
– Ничего не хочешь сказать? – спросил он. – Ну проклял бы хоть на прощание.
– Ты никогда не слышал Ома, – сказал Брута. – Ты никогда не верил. Ты совсем никогда не слышал его голоса. Все, что ты слышал, было эхом твоих собственных мыслей.
– Действительно? Но я – Ценобриарх, а ты будешь сожжен за измену и ересь. Вот тебе и Ом, – сказал Ворбис.
– Справедливость восторжествует, – сказал Брута. – Если нет справедливости, нет ничего.
Он услышал тоненький голосок в своей голове, слишком слабый, чтобы разобрать слова.
– Справедливость? – сказал Ворбис. Казалось, эта идея привела его в неистовство. Он повернулся к толпе епископов. – Вы слышали его? Справедливость восторжествует? Ом уже рассудил! Через меня! Вот – справедливость!
На солнце появилось пятнышко, мчащееся к Цитадели, и тоненький голосок произносил:
– …левее левее левее выше выше левее правее чуть выше и левее…
Глыба металла под ним стала неприятно горячей.
– Он уже идет, – сказал Брута.
Ворбис махнул рукой в сторону огромного фасада святилища.
– Люди построили это. Мы построили это, – сказал он. – А что сделала Ом? Он грядет? Пусть приходит! Пусть творит суд между нами!
– Он уже идет, – повторил Брута. – Бог.
Люди в страхе смотрели вверх. Это было то самое мгновение, одно-единственное мгновение, когда мир, вопреки всему опыту затаил дыхание в ожидании чуда.
– …теперь выше и левее, когда я скажу три, один, два, ТРИ!
– Ворбис, – прохрипел Брута.
– Что? – рявкнул Ворбис.
– Ты сейчас умрешь. – Это был всего лишь шепот, но он эхом отразился от бронзовых ворот и разнесся по плошади… Людям стало тревожно, хотя никто не понимал, почему. Орел пронесся через площадь так низко, что люди шарахались. Затем, миновав крышу святилища, он повернул обратно к горам. Зрители расслабились. Это был всего-навсего орел. Но на мгновение, на одно лишь мгновение… Никто не заметил маленькую крупинку, падающую, кувыркаясь, с неба. Не надейтесь на богов. Но можете верить в черепах. Ощущение свиста ветра в голове Бруты, и голос…
– …гадгадгадспаситенетНетНетАргхххГадНЕТОАРГХХХ…
Даже Ворбис уже пришел в себя. Было мгновение, одно-единственное мгновение, когда он увидел орла… но нет… Он воздел руку и изысканно улыбнулся небу.
– Прости, – сказал Брута.
Те, кто стоял рядом с Ворбисом рассказывали потом, что времени как раз хватило на то, чтобы выражение его лица изменилось прежде, чем два фунта веса черепахи, падающие со скоростью три метра в секунду, ударили его промеж глаз. Это было откровение. И оно что-то сотворило с теми, кто видел. Для начала они уверовали всем своим сердцем.
* * *
Брута видел ноги, взбегающие вверх по лестнице, и руки, тянущиеся к оковам. А потом раздался глас:
I. Он – Мой.
Великий Бог вознесся над Святилищем, переливаясь и меняясь от вливающейся в него веры тысяч людей. Тут были образы орлов с человеческими головами, быков, золотых рогов, но они сливались, вспыхивали и сплавлялись друг с другом. Четыре огненные стрелы просвистели из облаков и разрушили оковы, держащие Бруту.
II. Он – Ценобриарх И Пророк Из Пророков. Глас теофании пророкотал эхом в далеких горах.
III. Возражения? Нет? Хорошо. Облако к тому времени сконденсировалось в мерцающую фигуру, высотой равную Святилищу. Она наклонилась вниз, пока ее лицо не оказалось в нескольких футах от Бруты и шепотом, раскатившимся над Местом, сказала:
IV. Не Волнуйся. Это Только Начало. Ты Да Я, Малыш! Люди Скоро Поймут, Что В Действительности Означает Стон И Скрежет Зубовный. Вылетела еще одна стрела пламени и поразила ворота Святилища. Они захлопнулись, а потом раскаленная добела бронза начала плавиться, растапливая вековые заповеди.
V. Что Скажешь, Пророк?
Брута нетвердо поднялся. Урн поддерживал его под одну руку, Симония под другую.
«Чего?» – пробормотал он.
VI. Ну какие будут Твои Заповеди?
– Я думал, они должны исходить от тебя, – сказал Брута. – Не знаю, смогу ли я придумать что-нибудь…
Все ждали.
– Как насчет «Думай Сам?» – сказал очарованный и исполненный священного трепета Урн взирая на богоявление.
– Нет, – сказал Симония. – Попытайся что-нибудь вроде «Сплоченность Общества – Ключ К Прогрессу».
– Эдак и язык сломать можно, – сказал Урн.
– Если я могу чем-нибудь помочь, – сказал Провались-Я-Сквозь-Землю Дблах из толпы, – то что-нибудь в интересах пищевой промышленности было бы очень кстати.
– Не убий, – сказал кто-то. – Это нам подойдет.
– Для начала неплохо, – сказал Урн.
Они посмотрели на Избранного. Он высвободился из их рук и стоял сам, слегка покачиваясь.
– Не-ет, – сказал Брута. – Нет. Я раньше тоже так думал, но это не годится. Не то.
– Теперь, – сказал он. – Только теперь. Единственный момент в истории. Не завтра, не через месяц, сейчас или никогда. Они смотрели на него.
– Давай, – сказал Симония. – Что не так? Ты не можешь возражать против этого!
– Это трудно объяснить, – сказал Брута. – Но я думаю, это связано с тем, как люди должны себя вести. Я думаю… надо поступать так или иначе, потому что это правильно. Не потому, что так говорят боги. В следующий раз они могут сказать что-то другое.
VII. Мне Понравилось Насчет Не убий, – сказал Ом с высоты.
VIII. Это Хорошо Звучит. Поспеши, Тут Есть Что Поразить И Низвергнуть.
– Теперь видишь, в чем дело? – сказал Брута. – Нет. Никаких молний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31