Но когда в каком-то журнале появилась первая новелла Акселя, для Лааса это было настоящим потрясением.
— Ты все так достоверно описал — а сам ты в детстве тоже вот так?..— спрашивает он между прочим.
— Да, конечно,— просто отвечает Аксель.
Лаас завидует его искренности.
Аксель сегодня хотя и дома, но весь в работе. Он подает другу с полки один из своих переводов. Лааса охватывает полемический задор, в споре с Акселем можно показать свою логику и способность к абстракции.
Вечер проходит в безобидной беседе. Но на другой день Лаас приходит к другу опять.
— Послушай, старик, пойдем к шлюхам в бордель,— говорит он нарочито грубо, чтобы не было возможности отступления.
— Что?— удивляется Аксель, посчитав сказанное за шутку.
Снова почва уходит из-под ног, Лаас оглядывает книжные полки, но собирается с духом и говорит:
Религиозная организация в буржуазной Эстонии.
— Я серьезно, у меня в этом деле нет особого опыта, ты же...
Вдруг что-то сдавливает ему горло, он становится беспомощным, как малый ребенок. Со стыда отворачивается и прижимает к глазам руки.
Чувствует, как на плечо медленно опускается дружеская рука. Она удивительно добрая, его тело словно бы сливается с ней, и, успокоившись, он говорит:
— Я действительно в этом деле ничего не знаю, подумал, может, пойдешь со мной.— И теперь еще рябит перед глазами, но на душе все же облегчение — будь что будет.
Аксель настроен дружески.
— Послушай, ты вообще... Ведь это дело... Я тоже не бывал... Полусумасшедший Юхан Лийв помнится, писал, что «женщина — наполовину ангел, наполовину шлюха, это ясно, как то, что натрий и хлор — это соль». У Лийва это довольно остроумно, но все-таки человек есть и одновременно не есть лишь химия. Зачем же тебе искать женщину именно в публичном доме?
— Но ведь ангелицы не хотят меня!
— Дамы полусвета хотят прежде всего получить твои деньги!
— Может, какая-нибудь шлюха, кроме денег, захочет и меня. В «Преступлении и наказании» Достоевского такой была Соня. У Дюма — дама с камелиями. Гетеры в Древней Греции желали не только денег.
— Значит, пойдешь в публичный дом искать свою нареченную? Боишься, что ангелы отошьют?
Аксель не подталкивает и не останавливает. С ангелами у Лааса счастья не было — Нийды вообще нет в здешних краях, уехала за океан. Человек, который все школьные годы содержал Нийду, по слухам, и был отцом «безотцовой» Нийды — он послал дочери и ее матери деньги на билет, и они обе уехали в Америку. Неужто ему теперь ехать вслед за Нийдой, искать Золотые Ворота? Но Нийда там уже вышла замуж! У Хильи же есть мамочка, которая его, Лааса, не выносит.
Возможно, такой, как он, оказавшийся на этом свете по отцовской неосторожности, и достоин только продажных девиц... А может, и впрямь еще обретет счастье с подобной девицей, даже женится...
Его направляют на третий этаж. Он стоит посреди комнаты, затем снимает с себя пальто, вешает и опускается на стул, будто он здесь жилец.
Кровать с чистыми простынями, чистое полотенце и умывальник, стены оклеены дешевыми обоями, под потолком красный свет. Такое ощущение, словно он сидит в лодке, которую шторм гонит на рифы. И все равно он не в силах изменить курс. Сидит тихо, следит за движением стрелок — когда же она придет.
Кажется, что один круг секундная стрелка пробегает торопливо, а на втором застывает на месте. То бежит, то стоит. Слышатся шаги, но никто не входит. Наконец раздается легкий стук.
— Да,— говорит Лаас и встает.
— Здравствуйте,— говорит девица, подает руку и садится по другую сторону стола. Закурив папиросу, она предлагает и ему:— Будьте добры!
— Нет, спасибо,— запинается он. Возникает неловкая тишина. В комнате распространяется запах табачного дыма. Лаас разглядел, что девица приземистая, упитанная, некрасивая, староватая... Предохранительные средства! И ему хочется бежать.
— Вы желали?— спрашивает она.
— Да,— запинается он. «Сколько же это будет стоить?.. Может, у меня нет с собой таких денег?..» — возникает спасительная мысль.
Но, конечно, есть. Девица раздевается и ложится в постель. И он берет ее. Все это быстро.
Чуть погодя тело его уже ощущает прикосновение холодной воды. Моясь, он еще ни о чем не успевает подумать, однако, вытираясь, испытывает стыд. Но когда девица начинает мыться той же водой, вытираться тем же полотенцем — после него, не обращая ни на что внимания,— появляется мысль: «Есть и похуже меня!»
Затем он нащупывает пальто на вешалке.
И все-таки ждет, повернувшись спиной к девице, пока та оденется.
— Всего доброго,— говорит он издали.
Очутившись в проулке, бежит. Появляется странное
чувство — удивительная легкость. Наконец-то с ним это произошло!
Дома он разводит дезинфицирующее средство и снова моется.
И все же оставшуюся часть ночи спит спокойно и утром просыпается свежим и бодрым. Чего уже не было давно.
Иногда вспоминается вчерашняя картина. Ну и что. Люди словно бы приблизились к нему, стали дружелюбнее, а сам он как будто от чего-то очистился.
В последующие дни его всего больше начинает мучить страх, что он все-таки подхватил болезнь. После посещения врача, правда, успокаивается, но такой радости, как в первые два дня, уже не испытывает. Ревниво оглядывает на улице мужчин, которые гуляют с дамами, завидует Акселю. Нет, никакой Сони из той толстой староватой девицы не получилось.
И все же после Юулы она словно стала некими изначальными воротами — вовсе не Золотыми (без двух крон они были бы, возможно, более золотыми!),— которые привели его, приблизили к другому полу.
Лаас начинает поглядывать на живущую в соседней квартире пышную даму средних лет, которая где-то служила. Ирена Вальдман, барышня или соломенная вдова, перебралась сюда месяца два тому назад, и Лаас начал с ней здороваться.
Однажды под вечер он увидел Ирену Вальдман на улице—с двумя корзинами. Лаас попросил разрешения помочь. Оказывается, она ездила к родственникам в деревню. Когда он донес корзины в ее уютную комнату, она попросила его быть столь любезным, раздеться и чуточку посидеть. Дрова предусмотрительно были еще до отъезда положены в плиту, и теперь с приятным шипением на них загоралась береста. Не желает ли господин Раун отведать чего-нибудь из этих корзин, которые он сам принес?
Яблоки благоухают свежестью. Так много — когда вы только успеете их съесть?
Да, но другую она должна унести.
Честным до неприличия, для успокоения совести, можно оставаться в более мелких вещах, но такие хорошо сохранившиеся яблоки следовало бы, конечно, оставить себе.
Ирена Вальдман как-то беспомощно смеется. И ее на удивление пышная грудь словно бы стыдится своего бесплодного богатства. Лицо у Ирены чуточку рябое, глаза темные. Лаасу вспоминается девица из «Бразилии».
Следующим вечером он снова встречает Ирену Вальдман.
— В кино? А можно с вами?
Он мало обращает внимания на то, что происходит на экране. Желания напирают и сгущаются до ясного виде
ния. И все же он не совсем хмелеет, не выпускает из мысли реального расчета и постепенно подвигает руку на колено Ирены.
Но ее по-матерински отводят. Ему не очень и стыдно, возвращаясь домой, он идет, прижимаясь к Ирене.
Под утро Ирена провожает Лааса из своей комнаты.
Потом они долгое время не видят друг друга. Два раза в неделю Ирену навещает ее обычный посетитель. Наконец в одну из пятниц явился Лаас Раун.
Было уже поздно. Ирену явно мучает совесть, она больше не хочет его. Лаас унижается, умоляет, упрашивает, пытается взять силой, но Ирена остается непреклонной. И он сердито уходит.
Несмотря на обиду, он даже счастлив, что женщина из соседней квартиры отказала. В конце концов, он не ставит себе целью заиметь постоянную любовницу, тогда уж лучше девица из «Бразилии», перед которой не нужно нести никакой ответственности. Было бы неосторожностью наделить ребенком женщину, с которой ты не хочешь связать жизнь, и все же обладание ею дает как бы право желать других. И Хилья снова оказывается в центре его мечтаний.
Конец зимы и начало весны проходят в какой-то постоянной тупиковой опасности. Порой у него появляется желание напиться и послать эту жизнь ко всем чертям. Однако у него сохранилось какое-то идущее изнутри его натуры отвращение к алкоголю, и он достаточно осведомлен о смехотворности этого одурманивающего средства.
Теплый ветер задувает по городу.
Все сильнее тоска по Хилье. Темное пальто, по-девичьи хрупкие, узкие бедра. Его шаг сам собой убыстряется. Лаас останавливается перед витриной. Хилья! Нет, опять кто-то другой — и он грустно улыбается.
Зимой Лаас дважды бывал у инженера Нийлера, но дальше кабинета не попадал.
Говорили о делах. Мало предложений, цены падают. За границей кризис, может, и сюда еще навалится.
Когда он был в кабинете, туда наведывалась госпожа Нийлер, которая приветствовала его с холодным почтением, брала какую-нибудь книгу и снова уходила. И Лаас тоже поднимался.
Написать Хилье письмо? Она ведь в Тарту. Философский факультет, Хилье Нийлер — наверное, дошло бы. Или поехать самому, может, увидел бы ее на улице?.. Или взять адрес?..
Но день проходит за днем, и Лаас не делает ни того, ни другого. Бродит по пристани. Лед тает, разрушается. Пароходы уже без помощи подходят к причалу.
Золотые Ворота — его мечта, ставшая для других, возможно для мужа Нийды в Америке, явью.
Затем, захваченный какой-то печалью утраты, Лаас устремлено работает, тратит крайне мало, следит, чтобы скопленные в хорошие времена деньги не слишком убывали.
Нет, это уже не обман — Хилья с каждым шагом все приближается.
Изумленные, оторопевшие, они протягивают друг другу руки.
Лаас невольно поворачивает и идет с девушкой. Он ни о чем не думает, видит, что улицы, люди, дома пребывают в каком-то возбуждении и радости, в опьяняющей радости.
— Вы куда-то шли?— спрашивает девушка.
— Нет, нет, что вы... А... вы?
Само собой, они сворачивают на боковые улочки и идут к порту. Шелест трущихся льдин, гигантские корпуса темных мощных торговых пароходов, высокие и стылые пакгаузы. Где-то трещит лебедка — наверное, судно скоро отчалит и на борт взяли остатки провианта.
Затем почти разом зажигаются огни.
— Как у вас дела?— спрашивает Лаас.
— Бывает, совсем плохо,— тихо отвечает Хилья.
— Почему?
— Иногда страшно — все идет медленно, трудно. Сдала только латинский язык. У других уже сдано по три-четыре экзамена. Ничто не интересует, все ужасно скучно.
— А философия?
— Должна бы интересовать, но мысли давно умерших людей, сложные мировоззрения — все это становится как- то чуждо, мало что можно взять оттуда для себя.
От девушки исходит что-то такое невинное, искреннее, детское. И если бы он смел, он погладил бы эти узкие, в дорогих перчатках руки, отдал бы все, чтобы ей было хорошо.
— И вы молоды, но ведь и вас интересует все?
— Все,— печально возражает он,— в этом и состоит трагизм. Я только читаю и читаю, с детства помешан на чтении, и все равно не могу прийти к ясности в понимании и других и себя.
Они гуляют по краю причала, находясь в опасной близости от шуршащего льдом моря. Откуда-то издалека доносится слабый гудок парохода, который прокладывает себе путь к причалу. Небо над морем темнеет, будто там скапливается все напряжение пробуждающейся весны.
— Вы смотрели «Далекие берега» Паньоля? — спрашивает Хилья.
— Да, ходил.
— Я смотрела в кино и в театре, и, по-моему, нет ничего прекраснее. Только концовка должна быть другая.
— Почему? Так наиболее верно, реалистично.
— Возможно, но молодой человек должен был остаться на каком-нибудь острове Южного моря, и Фанни потом могла бы вместе с ребенком поехать к нему.
— Но ведь их «далекие берега» были для них самыми близкими, находились в них самих.
— Как?— удивляется в свою очередь девушка.
— Да это я так, я же ничего не знаю,— увиливает он, не осмеливаясь обосновать сказанное.
— Будь я мужчиной, я бы тоже пошла в море,— мечтательно говорит Хилья.
Лаас молчит, да и что ему сказать. Все то, о чем он думал и мечтал, словно бы унеслось в высокую темноту над городом или рассеялось в вечернем облаке над далеким морем.
Они снова оказались на одной из главных улиц города, прошли немного вперед и очутились у нового модного дома инженера Нийлера.
— Вы так и не сходили, куда шли...
— Это ничего. В порту было чудесно.
— Да,— говорит Лаас. И больше ему ничего на ум не приходит. Чувствует, что он статист, человек на перепутье.
Сейчас!.. Но слово не приходит. Он будто знойное небо — разодран болью и весь напряжен.
— Доброй ночи!— и Хилья подает руку.— Заходите к нам в праздники.
Лаас, как во сне, делает несколько шагов.
И все-таки, и все-таки...
«Я сумасшедший, как в бреду, хожу по улицам. И Вы вместе со мной. Пытаюсь работать. Вы появляетесь вдруг, стоите и смотрите на меня. Я уже не знаю, где иллюзия, где реальность.
Собираюсь передать Вам это письмо. Не знаю, осмелюсь ли я когда-нибудь это сделать. Если нет, то у меня будет хотя бы повод винить себя в том, что осталось мной не сделанным, или Вам обвинять меня в том, что я сделал».
Ему хочется написать: «Зову тебя!» — но рука больше не движется. Он сует листок в карман, нахлобучивает шляпу и уходит.
Хилья уезжает завтра. А он, безумный, бесплодно тычась, упустил из рук эти две недели. Трижды он приходил к инженеру Нийлеру и все же ничего не предпринял, ничего не сказал. А завтра город будет уже пустой.
Звонит.
Госпожа Нийлер открывает:
— Вы хотели с моим мужем... его сейчас нет дома.
Кто-то словно выталкивает его за дверь, а он все же не
сходит с места. И тут, откуда только взялась эта смелость, запинаясь говорит:
— А барышня Хилья?..
— Хилья — да, а в чем дело?
— Хотел сказать ей пару слов.
Госпожа Нийлер недоуменно пожимает плечами и, не приглашая Лааса снять пальто, кричит в другую комнату:
— Хилья, с тобой хотят поговорить!
Они стоят друг против друга в полутемном помещении.
— Вы уезжаете, город остается пустым. Разрешите вам писать...
Он подает ей листок, и длинные пальчики безмолвно сжимают его в комок.
— Можно прийти на вокзал?
— Нет.
Потом в тихом помещении снова слышится шепот:
— Нет, нет не приходите! Вы не должны!
Она убегает, и он, ничего не видя перед собой, выходит через высокие двери во двор перед домом.
На вокзальной платформе он ощущает нестерпимую пустоту, беспредельную, сокрушающую пустоту одиночества. Издали доносится злобное звериное гиканье только что отошедшего поезда.
Лааса Хилья не видела — оно и лучше. Госпожа Ний- лер уехала вместе с дочкой, сам инженер вернулся и сел в машину.
И тогда с невыносимой медлительностью тянутся два грустных, тоскливых дня.
Вечером он находит письмо.
«Уже ночь. Не спится. Тело истекает кровью от ран, нанесенных перестуком колес. Мне больно, и я бы не хотела находиться здесь. Ненавижу поезд, кондуктора, людей, которые едут со мной. Мама допытывается, что со мной, а я сама не знаю».
Затем тон письма становится нежным, ласковым. Незабываемое воспоминание о минувшем лете, вековые сосны Меремызы и вечер в порту, спокойное море и шуршание льда.
Лаас залпом пробегает ломкие, дрожащие строки. Чувствует, как он почти физически вырастает. Счастье столь велико, что не умещается в комнате, оно простирается над домами, улицами, над городом, раскидывает свои крылья над морем.
И он выбегает из комнаты, несется в счастливом порыве по улицам на самый верх безлюдного мола.
Хилья! Завораживающе звучное имя. Холодный застывший бетон кажется ему теплым, почти мягким, и море подкатывается к его ногам.
Вечер. Он все еще ходит по берегу и читает письмо. Когда он возвращается домой, мир представляется ему обновленным. Лица встречных кажутся ему такими славными, а злым он готов простить их грехи.
Пишет долго. Просто и искренне. Он не говорит о любви, единственном, чем он охвачен. Любовь столь свята, что ее нельзя доверять официальным почтовым операциям, она столь дорога, что ее нельзя передать через кого-то из рук в руки.
Опасается только, что мать Хильи не выносит его. Почему — этого он и сам не знает. Недостаточно элегантен, но ведь этому можно научиться. Не богат, но в будущем он станет зарабатывать столько, сколько нужно для жизни. Может быть, слишком деревенский, родители простые крестьяне — да, это так, но они старательные и честные люди.
Письмо становится все длиннее. Уже два часа ночи, когда он заклеивает конверт и надписывает адрес. Не тер
пится ни минутки. Однако нет почтовых марок, он покупает их только на вокзале. Наклеивает две десятицентовые марки, так как письмо может оказаться тяжелее.
Захлопнул язычок почтового ящика и все равно не успокаивается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Ты все так достоверно описал — а сам ты в детстве тоже вот так?..— спрашивает он между прочим.
— Да, конечно,— просто отвечает Аксель.
Лаас завидует его искренности.
Аксель сегодня хотя и дома, но весь в работе. Он подает другу с полки один из своих переводов. Лааса охватывает полемический задор, в споре с Акселем можно показать свою логику и способность к абстракции.
Вечер проходит в безобидной беседе. Но на другой день Лаас приходит к другу опять.
— Послушай, старик, пойдем к шлюхам в бордель,— говорит он нарочито грубо, чтобы не было возможности отступления.
— Что?— удивляется Аксель, посчитав сказанное за шутку.
Снова почва уходит из-под ног, Лаас оглядывает книжные полки, но собирается с духом и говорит:
Религиозная организация в буржуазной Эстонии.
— Я серьезно, у меня в этом деле нет особого опыта, ты же...
Вдруг что-то сдавливает ему горло, он становится беспомощным, как малый ребенок. Со стыда отворачивается и прижимает к глазам руки.
Чувствует, как на плечо медленно опускается дружеская рука. Она удивительно добрая, его тело словно бы сливается с ней, и, успокоившись, он говорит:
— Я действительно в этом деле ничего не знаю, подумал, может, пойдешь со мной.— И теперь еще рябит перед глазами, но на душе все же облегчение — будь что будет.
Аксель настроен дружески.
— Послушай, ты вообще... Ведь это дело... Я тоже не бывал... Полусумасшедший Юхан Лийв помнится, писал, что «женщина — наполовину ангел, наполовину шлюха, это ясно, как то, что натрий и хлор — это соль». У Лийва это довольно остроумно, но все-таки человек есть и одновременно не есть лишь химия. Зачем же тебе искать женщину именно в публичном доме?
— Но ведь ангелицы не хотят меня!
— Дамы полусвета хотят прежде всего получить твои деньги!
— Может, какая-нибудь шлюха, кроме денег, захочет и меня. В «Преступлении и наказании» Достоевского такой была Соня. У Дюма — дама с камелиями. Гетеры в Древней Греции желали не только денег.
— Значит, пойдешь в публичный дом искать свою нареченную? Боишься, что ангелы отошьют?
Аксель не подталкивает и не останавливает. С ангелами у Лааса счастья не было — Нийды вообще нет в здешних краях, уехала за океан. Человек, который все школьные годы содержал Нийду, по слухам, и был отцом «безотцовой» Нийды — он послал дочери и ее матери деньги на билет, и они обе уехали в Америку. Неужто ему теперь ехать вслед за Нийдой, искать Золотые Ворота? Но Нийда там уже вышла замуж! У Хильи же есть мамочка, которая его, Лааса, не выносит.
Возможно, такой, как он, оказавшийся на этом свете по отцовской неосторожности, и достоин только продажных девиц... А может, и впрямь еще обретет счастье с подобной девицей, даже женится...
Его направляют на третий этаж. Он стоит посреди комнаты, затем снимает с себя пальто, вешает и опускается на стул, будто он здесь жилец.
Кровать с чистыми простынями, чистое полотенце и умывальник, стены оклеены дешевыми обоями, под потолком красный свет. Такое ощущение, словно он сидит в лодке, которую шторм гонит на рифы. И все равно он не в силах изменить курс. Сидит тихо, следит за движением стрелок — когда же она придет.
Кажется, что один круг секундная стрелка пробегает торопливо, а на втором застывает на месте. То бежит, то стоит. Слышатся шаги, но никто не входит. Наконец раздается легкий стук.
— Да,— говорит Лаас и встает.
— Здравствуйте,— говорит девица, подает руку и садится по другую сторону стола. Закурив папиросу, она предлагает и ему:— Будьте добры!
— Нет, спасибо,— запинается он. Возникает неловкая тишина. В комнате распространяется запах табачного дыма. Лаас разглядел, что девица приземистая, упитанная, некрасивая, староватая... Предохранительные средства! И ему хочется бежать.
— Вы желали?— спрашивает она.
— Да,— запинается он. «Сколько же это будет стоить?.. Может, у меня нет с собой таких денег?..» — возникает спасительная мысль.
Но, конечно, есть. Девица раздевается и ложится в постель. И он берет ее. Все это быстро.
Чуть погодя тело его уже ощущает прикосновение холодной воды. Моясь, он еще ни о чем не успевает подумать, однако, вытираясь, испытывает стыд. Но когда девица начинает мыться той же водой, вытираться тем же полотенцем — после него, не обращая ни на что внимания,— появляется мысль: «Есть и похуже меня!»
Затем он нащупывает пальто на вешалке.
И все-таки ждет, повернувшись спиной к девице, пока та оденется.
— Всего доброго,— говорит он издали.
Очутившись в проулке, бежит. Появляется странное
чувство — удивительная легкость. Наконец-то с ним это произошло!
Дома он разводит дезинфицирующее средство и снова моется.
И все же оставшуюся часть ночи спит спокойно и утром просыпается свежим и бодрым. Чего уже не было давно.
Иногда вспоминается вчерашняя картина. Ну и что. Люди словно бы приблизились к нему, стали дружелюбнее, а сам он как будто от чего-то очистился.
В последующие дни его всего больше начинает мучить страх, что он все-таки подхватил болезнь. После посещения врача, правда, успокаивается, но такой радости, как в первые два дня, уже не испытывает. Ревниво оглядывает на улице мужчин, которые гуляют с дамами, завидует Акселю. Нет, никакой Сони из той толстой староватой девицы не получилось.
И все же после Юулы она словно стала некими изначальными воротами — вовсе не Золотыми (без двух крон они были бы, возможно, более золотыми!),— которые привели его, приблизили к другому полу.
Лаас начинает поглядывать на живущую в соседней квартире пышную даму средних лет, которая где-то служила. Ирена Вальдман, барышня или соломенная вдова, перебралась сюда месяца два тому назад, и Лаас начал с ней здороваться.
Однажды под вечер он увидел Ирену Вальдман на улице—с двумя корзинами. Лаас попросил разрешения помочь. Оказывается, она ездила к родственникам в деревню. Когда он донес корзины в ее уютную комнату, она попросила его быть столь любезным, раздеться и чуточку посидеть. Дрова предусмотрительно были еще до отъезда положены в плиту, и теперь с приятным шипением на них загоралась береста. Не желает ли господин Раун отведать чего-нибудь из этих корзин, которые он сам принес?
Яблоки благоухают свежестью. Так много — когда вы только успеете их съесть?
Да, но другую она должна унести.
Честным до неприличия, для успокоения совести, можно оставаться в более мелких вещах, но такие хорошо сохранившиеся яблоки следовало бы, конечно, оставить себе.
Ирена Вальдман как-то беспомощно смеется. И ее на удивление пышная грудь словно бы стыдится своего бесплодного богатства. Лицо у Ирены чуточку рябое, глаза темные. Лаасу вспоминается девица из «Бразилии».
Следующим вечером он снова встречает Ирену Вальдман.
— В кино? А можно с вами?
Он мало обращает внимания на то, что происходит на экране. Желания напирают и сгущаются до ясного виде
ния. И все же он не совсем хмелеет, не выпускает из мысли реального расчета и постепенно подвигает руку на колено Ирены.
Но ее по-матерински отводят. Ему не очень и стыдно, возвращаясь домой, он идет, прижимаясь к Ирене.
Под утро Ирена провожает Лааса из своей комнаты.
Потом они долгое время не видят друг друга. Два раза в неделю Ирену навещает ее обычный посетитель. Наконец в одну из пятниц явился Лаас Раун.
Было уже поздно. Ирену явно мучает совесть, она больше не хочет его. Лаас унижается, умоляет, упрашивает, пытается взять силой, но Ирена остается непреклонной. И он сердито уходит.
Несмотря на обиду, он даже счастлив, что женщина из соседней квартиры отказала. В конце концов, он не ставит себе целью заиметь постоянную любовницу, тогда уж лучше девица из «Бразилии», перед которой не нужно нести никакой ответственности. Было бы неосторожностью наделить ребенком женщину, с которой ты не хочешь связать жизнь, и все же обладание ею дает как бы право желать других. И Хилья снова оказывается в центре его мечтаний.
Конец зимы и начало весны проходят в какой-то постоянной тупиковой опасности. Порой у него появляется желание напиться и послать эту жизнь ко всем чертям. Однако у него сохранилось какое-то идущее изнутри его натуры отвращение к алкоголю, и он достаточно осведомлен о смехотворности этого одурманивающего средства.
Теплый ветер задувает по городу.
Все сильнее тоска по Хилье. Темное пальто, по-девичьи хрупкие, узкие бедра. Его шаг сам собой убыстряется. Лаас останавливается перед витриной. Хилья! Нет, опять кто-то другой — и он грустно улыбается.
Зимой Лаас дважды бывал у инженера Нийлера, но дальше кабинета не попадал.
Говорили о делах. Мало предложений, цены падают. За границей кризис, может, и сюда еще навалится.
Когда он был в кабинете, туда наведывалась госпожа Нийлер, которая приветствовала его с холодным почтением, брала какую-нибудь книгу и снова уходила. И Лаас тоже поднимался.
Написать Хилье письмо? Она ведь в Тарту. Философский факультет, Хилье Нийлер — наверное, дошло бы. Или поехать самому, может, увидел бы ее на улице?.. Или взять адрес?..
Но день проходит за днем, и Лаас не делает ни того, ни другого. Бродит по пристани. Лед тает, разрушается. Пароходы уже без помощи подходят к причалу.
Золотые Ворота — его мечта, ставшая для других, возможно для мужа Нийды в Америке, явью.
Затем, захваченный какой-то печалью утраты, Лаас устремлено работает, тратит крайне мало, следит, чтобы скопленные в хорошие времена деньги не слишком убывали.
Нет, это уже не обман — Хилья с каждым шагом все приближается.
Изумленные, оторопевшие, они протягивают друг другу руки.
Лаас невольно поворачивает и идет с девушкой. Он ни о чем не думает, видит, что улицы, люди, дома пребывают в каком-то возбуждении и радости, в опьяняющей радости.
— Вы куда-то шли?— спрашивает девушка.
— Нет, нет, что вы... А... вы?
Само собой, они сворачивают на боковые улочки и идут к порту. Шелест трущихся льдин, гигантские корпуса темных мощных торговых пароходов, высокие и стылые пакгаузы. Где-то трещит лебедка — наверное, судно скоро отчалит и на борт взяли остатки провианта.
Затем почти разом зажигаются огни.
— Как у вас дела?— спрашивает Лаас.
— Бывает, совсем плохо,— тихо отвечает Хилья.
— Почему?
— Иногда страшно — все идет медленно, трудно. Сдала только латинский язык. У других уже сдано по три-четыре экзамена. Ничто не интересует, все ужасно скучно.
— А философия?
— Должна бы интересовать, но мысли давно умерших людей, сложные мировоззрения — все это становится как- то чуждо, мало что можно взять оттуда для себя.
От девушки исходит что-то такое невинное, искреннее, детское. И если бы он смел, он погладил бы эти узкие, в дорогих перчатках руки, отдал бы все, чтобы ей было хорошо.
— И вы молоды, но ведь и вас интересует все?
— Все,— печально возражает он,— в этом и состоит трагизм. Я только читаю и читаю, с детства помешан на чтении, и все равно не могу прийти к ясности в понимании и других и себя.
Они гуляют по краю причала, находясь в опасной близости от шуршащего льдом моря. Откуда-то издалека доносится слабый гудок парохода, который прокладывает себе путь к причалу. Небо над морем темнеет, будто там скапливается все напряжение пробуждающейся весны.
— Вы смотрели «Далекие берега» Паньоля? — спрашивает Хилья.
— Да, ходил.
— Я смотрела в кино и в театре, и, по-моему, нет ничего прекраснее. Только концовка должна быть другая.
— Почему? Так наиболее верно, реалистично.
— Возможно, но молодой человек должен был остаться на каком-нибудь острове Южного моря, и Фанни потом могла бы вместе с ребенком поехать к нему.
— Но ведь их «далекие берега» были для них самыми близкими, находились в них самих.
— Как?— удивляется в свою очередь девушка.
— Да это я так, я же ничего не знаю,— увиливает он, не осмеливаясь обосновать сказанное.
— Будь я мужчиной, я бы тоже пошла в море,— мечтательно говорит Хилья.
Лаас молчит, да и что ему сказать. Все то, о чем он думал и мечтал, словно бы унеслось в высокую темноту над городом или рассеялось в вечернем облаке над далеким морем.
Они снова оказались на одной из главных улиц города, прошли немного вперед и очутились у нового модного дома инженера Нийлера.
— Вы так и не сходили, куда шли...
— Это ничего. В порту было чудесно.
— Да,— говорит Лаас. И больше ему ничего на ум не приходит. Чувствует, что он статист, человек на перепутье.
Сейчас!.. Но слово не приходит. Он будто знойное небо — разодран болью и весь напряжен.
— Доброй ночи!— и Хилья подает руку.— Заходите к нам в праздники.
Лаас, как во сне, делает несколько шагов.
И все-таки, и все-таки...
«Я сумасшедший, как в бреду, хожу по улицам. И Вы вместе со мной. Пытаюсь работать. Вы появляетесь вдруг, стоите и смотрите на меня. Я уже не знаю, где иллюзия, где реальность.
Собираюсь передать Вам это письмо. Не знаю, осмелюсь ли я когда-нибудь это сделать. Если нет, то у меня будет хотя бы повод винить себя в том, что осталось мной не сделанным, или Вам обвинять меня в том, что я сделал».
Ему хочется написать: «Зову тебя!» — но рука больше не движется. Он сует листок в карман, нахлобучивает шляпу и уходит.
Хилья уезжает завтра. А он, безумный, бесплодно тычась, упустил из рук эти две недели. Трижды он приходил к инженеру Нийлеру и все же ничего не предпринял, ничего не сказал. А завтра город будет уже пустой.
Звонит.
Госпожа Нийлер открывает:
— Вы хотели с моим мужем... его сейчас нет дома.
Кто-то словно выталкивает его за дверь, а он все же не
сходит с места. И тут, откуда только взялась эта смелость, запинаясь говорит:
— А барышня Хилья?..
— Хилья — да, а в чем дело?
— Хотел сказать ей пару слов.
Госпожа Нийлер недоуменно пожимает плечами и, не приглашая Лааса снять пальто, кричит в другую комнату:
— Хилья, с тобой хотят поговорить!
Они стоят друг против друга в полутемном помещении.
— Вы уезжаете, город остается пустым. Разрешите вам писать...
Он подает ей листок, и длинные пальчики безмолвно сжимают его в комок.
— Можно прийти на вокзал?
— Нет.
Потом в тихом помещении снова слышится шепот:
— Нет, нет не приходите! Вы не должны!
Она убегает, и он, ничего не видя перед собой, выходит через высокие двери во двор перед домом.
На вокзальной платформе он ощущает нестерпимую пустоту, беспредельную, сокрушающую пустоту одиночества. Издали доносится злобное звериное гиканье только что отошедшего поезда.
Лааса Хилья не видела — оно и лучше. Госпожа Ний- лер уехала вместе с дочкой, сам инженер вернулся и сел в машину.
И тогда с невыносимой медлительностью тянутся два грустных, тоскливых дня.
Вечером он находит письмо.
«Уже ночь. Не спится. Тело истекает кровью от ран, нанесенных перестуком колес. Мне больно, и я бы не хотела находиться здесь. Ненавижу поезд, кондуктора, людей, которые едут со мной. Мама допытывается, что со мной, а я сама не знаю».
Затем тон письма становится нежным, ласковым. Незабываемое воспоминание о минувшем лете, вековые сосны Меремызы и вечер в порту, спокойное море и шуршание льда.
Лаас залпом пробегает ломкие, дрожащие строки. Чувствует, как он почти физически вырастает. Счастье столь велико, что не умещается в комнате, оно простирается над домами, улицами, над городом, раскидывает свои крылья над морем.
И он выбегает из комнаты, несется в счастливом порыве по улицам на самый верх безлюдного мола.
Хилья! Завораживающе звучное имя. Холодный застывший бетон кажется ему теплым, почти мягким, и море подкатывается к его ногам.
Вечер. Он все еще ходит по берегу и читает письмо. Когда он возвращается домой, мир представляется ему обновленным. Лица встречных кажутся ему такими славными, а злым он готов простить их грехи.
Пишет долго. Просто и искренне. Он не говорит о любви, единственном, чем он охвачен. Любовь столь свята, что ее нельзя доверять официальным почтовым операциям, она столь дорога, что ее нельзя передать через кого-то из рук в руки.
Опасается только, что мать Хильи не выносит его. Почему — этого он и сам не знает. Недостаточно элегантен, но ведь этому можно научиться. Не богат, но в будущем он станет зарабатывать столько, сколько нужно для жизни. Может быть, слишком деревенский, родители простые крестьяне — да, это так, но они старательные и честные люди.
Письмо становится все длиннее. Уже два часа ночи, когда он заклеивает конверт и надписывает адрес. Не тер
пится ни минутки. Однако нет почтовых марок, он покупает их только на вокзале. Наклеивает две десятицентовые марки, так как письмо может оказаться тяжелее.
Захлопнул язычок почтового ящика и все равно не успокаивается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26