Наконец-то вернулся домой отец. Он послал несколько весточек из Германии, а потом из Франции — к сожалению, ни одна из них раньше его не дошла до дома. Их пароход вез из Америки боеприпасы, немецкая подводная лодка потопила его, но людей все же немцы спасли и отправили в плен. Оттуда он теперь через Францию и добрался домой, поседевший, в заношенной, истрепанной одежде, с пустыми карманами — все добро вместе с пароходом ушло на дно морское.
И хотя отец был уже не тем, каким помнил его Лаас, совсем-совсем не тем, каким представлялся ему в золотых мечтах, все же радость отцовского возвращения была велика. Отец пришел не один, а с двумя такими же, как он, вырвавшимися из плена мужиками, родом из Сырве, которые заночевали, чтобы утром отправиться в свои края, где у них были дома и семьи. Мама испекла на сковородке хлебец с кусочками мяса, бабушка отыскала бог знает куда запрятанную бутылку водки, о которой не знала даже мама,— каждый хотел чем-то выказать свою радость. Весть о возвращении отца разнеслась мгновенно, половина безземельной деревни и даже два хуторянина собрались послушать новости, и вечером у них, у Раунов, был как будто праздник. Туулик, тот даже принес в подойнике пива.
Когда шум улегся и деревенские ушли, одного сырвесца уложили в кровать Лааса, другому постелили на лавке, Лааса кое-как уложили в маминой комнате. Малль уже
давно уснула, но Лаасу никак не спалось. Он все прислушивался к негромкому рассказу отца о жизни в плену, о том, как он вместе с этими двумя сырвесцами собрался было бежать, как их потом увезли еще дальше в глубь страны и установили еще больший надзор.
Лаас даже немного завидовал матери, что отец лег в ее постель и рассказывал маме такие захватывающие истории. Находиться в плену и бежать оттуда — все-таки мужское дело.
Малль давно уже спала, из соседней комнаты доносился громкий храп сырвесцев. Лаас изо всех сил старался слушать, как отец тихо рассказывает маме о своих скитаниях, а потом начали слипаться глаза, и сон, словно ватой, постепенно заложил ему и уши.
Казалось, кто-то сдавливает его и не хватает воздуха. Жарко. Во рту странный привкус. Он немного спихивает с себя одеяло, и снова все смешивается. И просыпается, почти вздрагивает от какого-то возгласа. Затем вдруг, еще до того как он полностью осознает этот звук, ощущает во рту давящую тошноту. Скрип маминой кровати и передающееся оттуда безумное, неистовое возбуждение захватывает и его самого, заставляет покрываться словно какой-то приторной, испаряющейся влагой. Он должен бы кричать, и все же он не в состоянии это сделать, лежит неподвижно, ловит малейший звук, прерывистое отцово дыхание. Затем темнота как будто бы начинает просвечивать, и ему кажется, что он почти видит, как они там — отец и мать. Руки у него влажные, судорожно сжатые, и он не может выдавить из себя ни звука.
Мамина кровать продолжает скрипеть. Веки Лааса болезненно ноют, к горлу подкатывает рвота. Наконец в комнате разом наступает тишина, а вслед за этим шепот отца:
— ...чуть было не наделил.
Лаас пугается. Вокруг мутная темнота. Горячий влажный зной сменяется теперь прохладным, заиндевелым туманом. А внутри все стиснуто, сжато и никак не разжимается. Густая темнота как сажей покрывает его грудь, руки. Он лежит бессильно, неподвижно. И на маминой кровати все утихло. Наконец из соседней комнаты начинает доноситься тиканье ходиков на стене. Лаас поднимается и, пугаясь своего шороха, пробирается в комнату, где спят сырвесцы, оттуда в переднюю и под тихий скрип входной двери — во двор.
Но и тут темно, и сочится мелкая изморось. Рубашка становится влажной, трава мокрая. Он идет к хлеву — и там разражается плачем. Слезы текут между пальцами, и на душе такая боль, что, кажется, готов ползти по земле, ползти, пока есть силы, туда — к Золотым Воротам. Но уже нет, нет никаких Золотых Ворот, и отца с матерью тоже нет...
И некуда ему идти. Все то, что было в маминой комнате, стоит так ясно перед глазами, что... подступает тошнота, однако его так и не тошнит.
Со стрех капает. Становится холодно. Забрался бы на сеновал, но вдруг они придут его искать. Звякает колокольчик на шее Лехмик. Крестьянский бык вспрыгнул тогда на нее. «...Наделил, теперь можно снова надеяться на телка и молоко»,— сказала тогда бабушка... «...чуть было не наделил...», «...не говори другим!»...
Все кажется ужасным, все перевернуто, люди и животные, дети и взрослые, и даже все слова, которые при этом приходят ему на ум, перепутаны и будто вывернуты наизнанку. И все же это хорошо, что Лехмик случили... А что же теперь будет с мамой?.. Родится у нее ребенок или нет?.. Чуть было... Чуть было... но... Мог бы быть, но теперь не будет... А как же он сам, Лаас, он т о ж е... мог бы не быть?.. Чуть было... Но он — вот он, он е с т ь!.. Хорошо ли это, что он ест ь? Сейчас лучше, если бы его не было. Или был бы только... почти? Но он больше, чем почти, потому что он е с т ь!
Больше его не тошнит, но голова гудит. Мысли перепутаны. Со стрех начало капать чаще. Под тихий скрип наружной двери Лаас пробирается в сени, оттуда через комнату в свою постель. Никто не спрашивает, где он так долго был и что он делал во дворе. Малль рядом и сырвесцы спят — это слышно по храпению. Но спят ли мама, отец и бабушка, в этом он не уверен, хотя они и не подают никакого голоса. Может, все было только сном — это было его последней примиряющей мыслью перед тем, как заснуть.
Когда Лаас наутро просыпается, то уже не может посчитать всего того, что случилось вчера, сном. Ведь вчера вместе с отцом пришли также сырвесцы, люди, которых он раньше ни во сне, ни наяву не видел, и теперь эти люди собирались уходить. И вчерашний праздник отцовского возвращения был явным, об этом говорят и не прибранные с вечера комнаты. По сравнению с позавчерашними они выглядят куда неопрятней. Наяву было и то, что отец, хотя он и вернулся из плена, привез всем домашним какой-нибудь маленький подарок. Во Франции жизнь у пленных была посвободнее, там отец устроился на работу к кузнецу и смастерил сыну маленький нож с красивой наборной ручкой. Самый настоящий нож, какого у него, Лааса, раньше никогда не было. Вчера он надеялся, что, когда застолье кончится, ему удастся повести с отцом мужской разговор. А ночью... это... О каком мужском разговоре с отцом теперь может быть речь!
Если бы учились, побежал бы в школу. Но летом не учатся. Сегодня не их черед и овец пасти. Хорошо хоть то, что ему велено погнать их в деревенское стадо. После этого он побежит через луг в густой мызный лес...
Видно, долго он предавался отчаянию под этой высокой елью, потому что, когда огляделся, солнце уже стояло высоко над макушками деревьев. Но это, как ему казалось, вовсе уже не то солнышко, что вчера, совсем другое, чем было когда-то, когда оно лучилось прямо-таки золотом Золотых Ворот. Тогда солнце светило, как в райском саду, откуда сейчас все люди, и его отец с матерью, изгнаны навсегда.
Каким же неохотным был его путь домой. Мама вышла из дому, в руках бадья с едой для свиньи, остановилась и спрашивает:
— Где ты был? Чего вытворяешь! Отец первые дни дома, а он себе где-то бродит. Пошел искать тебя!
Лаас смотрит на маму. Сейчас она совсем чужая. И тут же в памяти всплывает какая-то далекая-далекая картина. У мамы тогда еще не было имени. Было только Доброе- Доброе-Доброе. И Лаас разражается плачем, печальным и злобным одновременно, и бормочет сквозь слезы:
— Меня тошнило...
— А чего же из-за этого бежишь из дому?
— Не хотел отцу показывать.
— А теперь он ищет тебя везде! Ты же знаешь, что у тебя слабый желудок. Может, глотнул вчера недобродившего пива?
— Да нет...— отвечает Лаас, уверенный, что это так. Только знает ли он сам, сколько в его словах истинной правды?..
Он тихо и безропотно делает то, что ему велят, хотя иногда его с души воротит и даже просто тошнит. Он все тот же и уже другой. Какой же он настоящий? И в том, что происходит вокруг, что настоящее? Отец пришел на самом деле. На самом деле пришли и ушли сырвесцы. И сердце, если приложить к нему правую руку, бьется тоже на самом деле.
Все же случается, что явь, потом еще и сон порой норовят смешаться, и получается что-то непонятное, среднее — не то явь, не то сон.
Иногда ему бывает страшно представлять все, как оно есть: что он, Лаас,— родом из деревни Сельяку, из безземельной семьи Раунов. Нет, он сын важного человека и отдан сюда, на Сааремаа, лишь на воспитание. Отец его, знаменитый мастер, строит в Америке мосты, такие, как Золотые Ворота, и хочет, чтобы сын рос тут, среди простых людей, потому что роскошная городская жизнь может только испортить человека, а здешняя — закаляет его. И мама, она еще более высокой крови — принцесса, которая не смела рожать от мастера, пусть и знаменитого. И теперь его, Лааса, их ребенка, скрывают здесь, и никто не знает об этом, кроме приемных родителей, которых он должен звать отцом и матерью. Принцесса посылает им деньги, но приемные родители не должны показывать, что они богатые, иначе все раскроется.
Доброе-Доброе-Доброе — это его настоящая мама, такая красивая, такая нежная. А настоящий отец — строитель Золотых Ворот, вот поэтому его приемный отец и послал им из Америки открытку «СоЫеп Са1е». С намеком. С ведома настоящего отца. Ведь никому нельзя сказать и половины правды, а тем более написать.
И еще. Август месяц. Отец, седовласый отчим, снова ушел в море. Мама, мачеха, жнет серпом рожь и подбирает каждый колосок и зернышко, если сложить снопы, то всего одна копешка. Малль, которая не доводится ему даже сводной сестрой, осталась дома с бабушкой. Зато здешняя бабушка такая понятливая, что могла быть ему и настоящей бабушкой. Но что там до них, ему сегодня и одному хорошо пасти овец. Солнце уже клонится к вечеру, тени от редких сосен вытягиваются, становятся все длиннее. А прямо под крутым берегом с легким шорохом плещется огромное море. Внизу, в заливе, виднеются белые парусники, будто крылья чаек. Скользят в каких-нибудь двух-
трех километрах от берега и исчезают в открытом море за Кийгариским выступом. Но что ему до них.
В сумке у него старая, с истрепанными краями, книга сказок, он вытряхивает из нее хлебные крошки и читает. Читает, сгоняет овец, потом садится на камень и думает просто так, что в голову взбредет, и уже не знает, сколько из книжки взял, сколько сам придумал.
Вдоль отвесного берега идет по тропке сосредоточенный, обросший волосами дюжий мужчина, кийгариский Нигулас, тот, который изрубил в куски свою жену и брата. Дурно они себя вели, когда Нигулас был на войне. Из деревни кто-то написал ему, вот он прокрался и убил их. К смерти его не приговорили, только к тюрьме, но там из- за раскаяния и страха перед господней карой Нигулас стал набожным, совсем дурачком. Теперь он живет один-одинешенек в крохотной хибаре на Кийгариской банке и ловит рыбу. Деревня боится его. Говорят, иногда по ночам, он стоит на коленях на самом краю высокого обрыва, откуда не каждый осмелится и глянуть-то вниз на море, и кричит:
— Боже, не покидай! Боже, останься с нами!..
Лаас здоровается. Старик некоторое время смотрит, затем стягивает даже кепку с головы и столь почтительно приветствует Лааса, словно он и на самом деле сын весьма знатного господина...
Далеко-далеко, по другую сторону устья залива, за Памманаской банкой и синевой воды, виднеется легкий дымок парохода.
Куда он плывет?
И тихо позвякивают овечьи колокольчики...
Стоит на удивление чудесная ночь. Несчастная принцесса, которую насильно выдали замуж за чужестранного, недоброго короля, убежала из дома, из своего королевства, и тихо идет теперь по лесу, потому что любит своего возлюбленного, знаменитого мастера мостов, но еще больше любит она своего маленького сына, который покоится в пеленках у нее на руках.
Стоит удивительно тихая ночь, и принцесса безмолвно идет по лесу. При лунном свете она видит широкий камень, покрытый толстым мхом, будто зеленым бархатом. Она садится на него и ласково прижимает к груди милого ребенка.
«Спи спокойно, мое золотце, маленькая частичка моего сердца, это последняя ночь, когда твоя мама может побыть с тобой...»
И ребенок, словно понимая, лепечет и смотрит на маму.
Появляется белка и засматривается с высокой ели на эту прелестную картину, прилетает дятел и — тук-тук! — принимается долбить сосну, шумно летит огромный ворон, черная птица ночи, и, как только он видит мать и ребенка, пропадает все зло в его душе и темным серебром начинают отливать его перья.
Потом принцесса снова идет дальше, прижимая к груди ребенка, белка скачет следом с ветки на ветку, дятел выстукивает все сосны на их пути, и с шумом пролетает над головой ворон, который обрел сегодня ночью себе отливающие серебром крылья.
Теперь молодая королевская дочь проходит по приморскому поселку: тут есть церковь, есть пасторат, есть школа и магазины, но нет ни одного дома, которому она могла бы доверить ребенка. Останавливается перед воротами большой богатой усадьбы прибрежного короля Оолендера, но и здесь не может оставить сыночка Затем она идет мимо рыбацких хибарок. На краю высокого берега, вытянув руки, бормочет божье имя странный человек. Но и под его присмотр не решается она оставить ребенка: человек этот душегуб, он убил свою жену и брата. Затем она снова идет сквозь густой лес, дорога взбегает на взгорок между полями, впереди виднеются дома. Здесь, в прибрежной деревне, в первой же семье, она и оставляет своего малыша. Тут живет молодка, чей муж сейчас в море и только изредка наведывается домой. По лицу молодка немного похожа на нее, принцессу...
Заря расцвечивает окна маленькой комнаты и бросает отсветы на лицо принцессы. Но ребеночек лишь улыбается в простой деревянной колыбели, потому что Доброе-Доброе-Доброе наклоняется над ним.
И он засыпает. Мачеха сторожит его колыбель, а его родная мать торопится назад в свое королевство, убитая горем, потому что она никогда больше не увидит своего ребенка...
Рождественская суббота. Все наличное семейство Раунов, бабушка и мама, Лаас и маленькая Малль, находится в хлеву. Отец не смог вернуться домой, он снова в плену,
на этот раз в ледовом, в порту Оулу, на «Кообассяяре». Капитан и те, кто помоложе, отправились домой, а двух мужиков постарше, отца и штурмана, оставили зимовать на судне — за три четверти зарплаты. Зато в хлеву теперь на одну животину больше. Кырб — отцовская животина, купленная на его зарплату. Сразу после того, как окончилась война, мызу разделили, в основном между теми, кто воевал. Делили по чинам. Майор Конса, который даже не из этих краев, получил самое лучшее, но землю получили и жители здешней деревни, и вовсе безземельные. Получила и семья Раунов, так что теперь можно было собственным сеном кроме коровы и овец прокормить зимой и лошадь.
— Кырба покорми сама,— говорит бабушка маме.
Голос ее слегка дрожит. Бабушка еще не совсем седая,
зато ее сын, отец Лааса и Малль, совершенно седой. Мужчины в наших краях седеют раньше женщин, вспоминаются Лаасу слова бабушки, и это на мгновение печалит его, потому что он и сам принадлежит к мужскому роду.
Красноватый огонек фонаря раскачивается на крючке, Лехмик поднялась на ноги, овцы с ягнятами подходят к яслям пожевать сена. Куры продолжают дремать на насесте, зато петух просыпается, расправляет крылья и кукарекает. Видно, и он, если дадут ему время, поседеет раньше кур, ведь и он мужского пола.
Малль кормит ягнят с руки ломтиками хлеба, Лаас же — барашков и, наверное от сочувствия к своему полу, старого барана. Затем бабушка складывает руки и говорит:
— Милостивый Христос, ты явился на свет рядом с невинными животными, приди и к нам, защити и благослови нас и стадо наше.
Неужто животные и в самом деле такие невинные? Лаас немного сомневается в бабушкиных словах, хотя ей он обычно верил все же больше, чем кому-либо другому. Он, Лаас, уже давно распрощался с деревенской школой и ее длиннющим, ковылявшим на слегка не гнущихся ногах учителем и учится теперь в последнем классе шестилетней Уулураннаской школы. Он уже не малыш, он теперь знает, и сам видел, и от других слышал, и по естествознанию и в других книгах прочел много такого, о чем раньше понятия не имел. Разве животные невинны? Род свой они продолжают так же, как люди, и они не делают ничего такого, о чем нельзя говорить другим... Или все же? Разве игра молодых щенят всегда такая невинная, и все же они ее не стесняются. А вот он должен стыдиться. Между ним
и другими людьми словно бы встала стена, стена молчания...
И сегодня, на рождественском богослужении, пастор с кафедры скажет о том, сколь непорочны животные и что великий грех человеческий может искупить лишь Святитель, родившийся среди невинных животин. И он искупит, возьмет на себя лишь грехи тех, кто, идя на причастие, чистосердечно покается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26