..
— Наадж, ты теперь все рассказала о себе? Если ты теперь еще... потом тебе будет труднее.
Но в нем самом что-то подрагивает, когда он говорит это, он в страхе... А сам ты все сказал? «Не говори этого другим!..» Разве Наадж «другая», а сам ты для Наадж д р у г о й?..
— Нет, теперь действительно все, Лаас, дорогой. Ты же рядом, ты не гонишь меня. Я твоя жена...
Лаас, как бы стараясь показать, что, несмотря ни на что, любит Наадж, целует ее, но он очень взволнован услышанным. И близость, которую они испытали сейчас, совсем не та, что была между ними в последнее время, нет больше чувства неудовлетворенности и какой-то недозволенности.
Затем они переживают два прекрасных, заполненных работой дня. Временами Лаас, правда, начинает мысленно обвинять Наадж.
Но, с другой стороны, когда он думает о всей этой грязи вокруг Наадж, то не может не удивляться тому, как она не увязла в ней, как смогла быть хорошей ученицей и закончить гимназию. Интересовалась литературой, пыталась излить свои чувства в стихах, как и большинство девушек ее возраста. Гора на равнине поражает куда меньше, чем взгорок на болоте. Теперь Наадж высказала все. И как же это там, в Библии, сказано: в небесном царстве больше радуются угодившему туда одному грешнику, чем девяноста девяти праведникам. А если бы его собственная жизнь сложилась несколько иначе, чуточку больше склонилась бы к плохому, нет, о себе он такого и думать не хочет. Наадж познала все самое плохое, теперь она будет стараться вдвойне, чтобы их ребенок вырос лучше родителей.
И все же каких-то особых изменений в Наадж не произошло. Она, правда, пытается все делать по дому, но руки ее по-прежнему словно на привязи. Лаасу вспоминается, как Наадж впервые отдалась ему. Привычно, умело, после этой истории с дядей? Он помнит, какие внутренние и внешние препятствия пришлось преодолеть герою новеллы Акселя, прежде чем тот познал сексуальную связь. А сам он был ведь абсолютно непорочный, и все же первой его любовью была гулящая. Однако Наадж отдавалась ему даже искуснее, чем Мийя.
— Ты не все рассказала,— говорит он своей молодой жене.
Наадж заверяет в обратном. Привычно? Нет, дело не в этом. И затем она рассказывает о мелких грешках своей жизни. В шестнадцать лет впервые поцеловала парня на деревенской толоке — тот поцеловал ее. Они переписывались. Но парень был коммунистом, и его посадили в тюрьму — жалко было.
Изредка выпивала — на выпускном вечере, на дне рождения, тогда ребята целовали ее, она же не отвечала. Хотя однажды было, в последний школьный год. У нее на дне рождения. Пришла домой и увидела на столе цветы, шоколад, яблоки, томаты и открытки. У Альберта не было уроков, кто же, кроме него, мог так позаботиться. Вечером Альберт был в новом костюме, но жаловался, что болен — сердце подводит, говорил, что скоро умрет.
— Тогда я и поцеловала его, только из сочувствия.
— Недавно ты уверяла, что уже все-все сказала. Тоже, наверное, из сочувствия.
— Ты как инквизитор, я так не могу.
— Рассказывай дальше, этих сочувственных поцелуев было у тебя, кажется, предостаточно, да и помнишь ли ты всех, кто к тебе прикладывался.
— Мне больше нечего рассказывать, и никто ко мне це прикладывался,— всхлипывает Наадж.— Я мечтала о Харри, не могла же я с другими...
— Бедная страдалица,— зло подкусывает Лаас,— какая трагедия, не могла с другими...
Наадж хочет ухватить его за руку, он отталкивает жену и уходит. Оказавшись за воротами, в лесу, пускается бежать, будто от чумы. В голове гудит, он уже не в состоянии о чем-нибудь думать, все бежит и бежит. Болотистая пустошь, луговина, он Огибает их, высокие деревья, откуда-то проглядывает море, потом снова чащоба. Он устал, прислоняется к одному, другому дереву, но нигде не находит покоя сунул в горло острый напильник. Уткнулся головой в землю, но и это не помогает. Не в состоянии справиться с собой, он уставляется пустым взглядом в пространство. Что сталось с его жизнью, к чему он пришел? Наадж, кто такая Наадж? Болото, по которому страшно ступать, сделать хотя бы еще один шаг. Мийя, а кем была Мийя? Разве она не обманывала его? Хилья? Отец и мать... А те, кого он просто видел и не знает? Антон? Кем был Антон, боже праведный! Охватывало ли Антона такое же отчаяние, в каком он пребывает сейчас! А сам он, кто он сам? Человек или животное? Или всего лишь улитка, погрузившаяся в свою слизь? Юула?
«...Не говори этого другим...»
«Доверие — основа семейной жизни»,— учил инструктор сценических курсов Ууссаар. «Не говори этого другим!» С самого начала никто и не говорит другим, кто он такой, никто ведь не сорвет с лица своего маску. Или кто-то все-таки срывает, нарушает правила игры? Инструктор учит публику доверять актерам, принимать их такими, каковы они есть в масках, и не заглядывать за кулисы. Доверие публики к актерам, доверие самих артистов друг к другу, доверие того, кого обманывают, к тому, кто обманывает. Не слепая ли это вера?
Не говори другим...
Кто эти другие?
До сих пор он пытался узнавать других в основном по книгам, потому что не надо было опасаться, что книжные Каины, Далилы, Иуды, Карины, Индреки, Катюши, Нехлюдовы, Раскольниковы и сотни других — что они ринутся на тебя с книжных страниц и, по примеру Каина, всадят нож в спину или, как Иуда, продадут тебя за сребреники, подобно Далиле, лишат тебя силы, ограбят, обманут,— нет, книгу можно спокойно вернуть на полку или отнести в библиотеку, без того чтобы кто-то из ее героев причинил тебе зло. Не станут в открытую дознаваться, кто ты такой. Возможно, поэтому и Наадж, так же как и он сам, много читала. Страх перед реальной жизнью явился тем, что погнало их обоих читать книги. Но ведь жизнь, настоящую, требуется прожить. И он, муж Наадж, хочет быть уверен, что ребенок, которого Наадж должна родить, будет именно его, Лааса, ребенком, а не какого-нибудь ее любовника. Имеет ли он на это право? Как будто имеет. Но, как показывает история взаимоотношений Антона, его самого и Мийи, правда и справедливость не всегда уживаются под одной крышей — будь то
в романе Таммсааре или в реальной жизни в том или ином
супружестве.
В некотором смысле истина, возможно, в том, что если женщина до свадьбы познала не одного мужчину, то ей будет труднее, будучи женой, смириться с одним-единственным мужем. Не выйдет из волка дворовой собаки, а из гулящей бабы — доброй матери, как говорит охочий до крепкого словца Юрин отец — Яан Ванатоа. Видно, Юри принял всерьез отцовское предостережение. Что-то не слыхал никто, чтобы у Малль до или после Юри были другие женихи, поэтому вроде бы и семейная жизнь у них счастливая. Но ведь и сам Юри не бабник или с «ярко- красным цветком» в петлице Олавй... Но кто их знает, этих Юул искать далеко от деревни Сельяку не приходится. Взять ту же соседку Раунов, Лиду Уйеэлу, и нескольких ее дочерей...
Имеет ли он право требовать, чтобы Наадж была другой, нежели она есть в действительности?
Антон умер... И для него, Лааса, однажды наступит вечер и солнце закатится в последний раз... Но тогда должен остаться кто-то, кто продолжит его жизнь.
Золотые Ворота... Что такое его Золотые Ворота? Где они, эти его Золотые Ворота?..
Наадж... Наадж... Кто же она на самом деле? Он не знает ее, это чужой человек, с которым он только спал.
И все же он чувствует, что кроме него кто-то еще охвачен отчаянием, возможно даже большим, чем он сам. И Лаас возвращается в их маленький домик — Наадж нигде нет. Он зовет, ищет, наконец находит ее — на лодочной пристани. Глаза ее заплаканы.
— Лаас, Лаас, где ты был?.. Я искала тебя — не нашла. Лаас, о боже, боже! На тебе нет лица, у тебя глаза мертвеца... Я убила тебя.
— Может быть, но не столько тем, что рассказала, а тем, о чем умолчала... «не говори другим» — сказала...
— Кто сказал и что? •
— Сказал... Харри,—обходит он имя Юулы — или просто не может выговорить его.
— Харри ничего не сказал!
— Не ври!— кричит он в сердцах, в порыве даже самому непонятной злобы, будто его и впрямь уличили во лжи. Не оглядываясь, он возвращается в дом.
Сна нет. Оба весь день ничего не ели. Старая хозяйка постучалась вечером. Лаас, изобразив на лице радость, взял кружку с молоком, но так и не притронулся к ней. На
улице темно, и переметы, которые они вчера ставили и сегодня утром выбрали из моря, лежат перепутанные.
Лаас слышит, как Наадж ворочается, затем она начинает плакать, и вот она уже возле кровати. Опускается перед ним — Лаас все еще пребывает в оцепенении и видит лишь темную голову, которая выступает из белого круглого воротника ночной рубашки, затем робко, издалека и умоляюще руки Наадж начинают гладить край кровати, порой как бы нечаянно касаясь его плеч и рук. Лаас все еще неподвижен, хотя и настороже, пока наконец Наадж не начинает всхлипывать:
— ...Ударь меня, Лаас, ударь... Я не посмела тебе обо всем... ты же знаешь... это так ужасно... я была с Альбертом... Сперва я сказала тебе, что была... я еще не знала тогда, что ты всерьез любишь меня... но потом, когда ты написал те письма — так мне еще никто не писал — и сказал, что хочешь жениться на мне... тогда мне захотелось очиститься, вот и рассказала про дядю... Лаас, только не спрашивай, ты спрашиваешь так больно, я сама скажу...
...Мы жили в одной квартире, это случилось в последнюю школьную осень... Я мало что в этом понимала, он тоже... Потом мы еще раз были вместе зимой, иногда летом, но часто не... Лаас, почему ты не говоришь ничего! Ты что, не слышишь меня? Я убила тебя своей ложью, но ведь я боялась, и мне тоже было тяжело, когда ты потом был с Мийей и она забеременела, а ты говорил, что женишься на мне...
— Когда мы были с тобой помолвлены, ты знала обо мне все, плохого больше, чем хорошего. Я такой, какой есть.— Голос у Лааса холодный, ледяной. И какой-то настороженный.— Не говори!..
— Лаас, Лаас, ты больше не любишь меня. Тебе не нужно было выставлять себя лучшим, ты и так был для меня лучшим, даже если бы ты убил мужа Мийи, все равно оставался бы для меня самым желанным. Твои родители честные люди, и сам ты очень славный. А у нас в доме все было так неприглядно и мерзко...
— Как же это получилось, что ты не забеременела от него?
— Он жил со мной не так, как ты с Мийей. Он оберегался, чтобы не было ребенка, так же как ты теперь оберегаешься.
— Разве тебе все равно, от кого иметь ребенка?
— Нет, я и не хотела от него ребенка, он это знал... Я говорила ему о Харри... что я люблю Харри... а потом, что люблю тебя...
— И все-таки жила с ним,— пытается он высокомерно улыбнуться, но получается лишь вымученная усмешка.
— Нет, я не была с ним после тебя, я ни с кем после тебя не была.
— Не ври,— кричит Лаас и вскакивает с кровати. Он уже не слышит своего озверелого от злобы голоса, который разом выметает из комнаты слабые всхлипывания Наадж. Темная комната, казалось, заполнилась огнем, из окон полыхает пламя, во рту соленый привкус, и в голове одна лишь мысль: убью! убью! Убью Наадж, убью Мийю, убью Юулу, убью себя! Убью! «...не говори этого другим!» Он хватает лежащую на полу Наадж, рубашка с треском рвется, Наадж настолько ослабла от слез и отчаяния, что не в состоянии сопротивляться. Лаас грубо швыряет ее на кровать, срывает с нее уже порванную рубашку и в исступлении начинает избивать ее голое тело. Это какой-то садизм, какое-то безумие. Он будто забыл, кого он бьет, на мгновение перед глазами встает мать: я тебя наделю... наделю! Один из его ударов приходится в голову. Лаас на мгновение ощупывает нос Наадж, и рука его оказывается измазанной чем-то теплым. Кровь... Кровь? Подсознание, тот его пласт, который пребывал настороже и делал удары Лааса не смертельными для жены, останавливает его. И не подсознание ли принуждало его все-таки как можно лучше бросить лыжу Антону.
Однако Лаас сейчас далек от раздумий, кровавый привкус во рту сменяется настоящей кровью, он начинает понимать, что он наделал.
— Наадж! Наадж!
Но Наадж не отвечает, лежит бездыханно, и Лааса охватывает страх.
— Наадж! Наадж!— в отчаянии повторяет он, опускается на колени перед кроватью и трясет жену за плечи.— Наадж, боже, боже. Я убил тебя, Наадж, Наадж!— Поворачивает жену на спину. Губы влажные и горячие, сердце бьется.
Он бежит на кухню, на стене лампа, которую они еще не зажигали, зажигает ее и несет в комнату. Из носа жены течет кровь, постель разбросана, на полу разорванная рубашка.
— Наадж, ты слышишь меня... ты узнаешь меня!
Наадж тяжело поднимает руку и опускает ее на шею мужа. Он снова бежит на кухню, приносит оттуда полотенце и воду и начинает обмывать лицо Наадж. Кровь останавливается. Лаас поправляет измазанную кровью подушку, поправляет простыни и накрывает жену.
— Наадж, Наадж, что я наделал,— шепчет Лаас, прижимаясь головой к груди Наадж.
— Ты страшный,— тихо говорит она, держа возле носа мокрое полотенце.
Лаас поднимает голову и видит на свету ее глаза. Они яснее и спокойнее, чем были днем, однако он не осмеливается заглянуть в них, отворачивается и, сам готовый расплакаться, говорит:
— Мне очень стыдно. Я не прощу себе этого. Я не знаю, что на меня нашло, я напоминал себе зверя.
— Ты как Индрек, если бы у тебя был в руках пистолет. Только я гораздо хуже Карин,— шепчет Наадж.
— И я куда хуже Индрека. Он уже взрослым парнишкой швырнул камнем в мать. А мои мысли с самого детства были порочными.
— Но ты ведь ничего не...
— Откуда тебе знать. Я просто не...
И снова провал в памяти. Хотел было рассказать о Юуле, о себе, но вдруг даже имя ее выветрилось из памяти.
— Я не зверь,— только и выдохнул он.— Я страшнее зверя, самцы не бьют самок, самцы бьются между собой.
— Лучше ударить, чем не ударить,— говорит Наадж.— Теперь я вижу, что ты хоть немножко любишь меня — раз ударил. Меня еще никто не бил, так не бил, злобно и откровенно. Если бы моя мать била меня так, может, из меня и вышел бы человек получше. Но они не осмеливались, боялись выглядеть плохими, а куда уж было хуже. Но сегодня ты бил меня не за то, что думал, бил за то, что я тебе... Так-то оно и лучше, теперь мне чуточку легче рассказывать. Я действительно не была с Альбертом с тех пор, как познакомилась с тобой, и это не ложь, я могу посмотреть тебе в глаза... Но осенью, когда ты сомневался и когда Мийя собиралась прийти жить к тебе, а я была в отчаянии... но когда ты потом все же остался со мной и я словно бы взяла таким образом верх над Мийей... тогда я подумала, что я и впрямь какая-то особенная и все должны любить меня. Прослышала, что Харри приехал домой, пошла на гулянье и танцевала с ним. А он решил проводить меня, говорил, что от меня исходит удивительный запах, будто зимняя речная вода... он сказал это всерьез, и больше он ничего не говорил... Тогда я сказала, что мечтала о нем — и это тоже было правдой, ты же, Лаас, никогда ничего такого мне не говорил, он поцеловал меня, сказал, что любит, и я сказала, что я его тоже... любила, но я не сказала, что и сейчас люблю, и это было правдой, потому что я любила тебя и дожидалась, когда ты придешь. И когда ты явился на рождество, я была счастлива, ты ведь сам это видел, и вообще я уже не думала о других. На гулянье мне хотелось танцевать только с тобой, и, когда Харри пригласил меня на танец, я смотрела лишь на тебя. Но ты был холоден, по-твоему, все это было противно, да и вообще все у нас было тебе противно, но мне хотелось, чтобы ты любил меня такой, какая я есть, а ты говорил лишь о зависти. По мнению других, я была красивой, по- твоему же, во мне ничего такого не было — восторгаться во мне было нечем. Отец хотел, чтобы ты пошел со мной в волостной дом, но ты не особо желал и, хоть обещал взять меня в жены, все-таки уехал. На крещение я пошла к своим родителям, но душа болела, что я некрасиво обошлась с Харри. По дороге повстречала знакомого деревенского парня, попросила его сходить к Харри и вызвать на улицу. Харри пришел, и я попросила прощения. Погода в тот день была холодной, и Харри целовал меня. Зимой мы встречались еще несколько раз, и я говорила ему, что ты отказался от меня. Но когда ты заболел и решил, что убил мужа Мийи, и позже, когда мы были уже помолвлены, я стала думать, что люблю Харри, потому что для тебя я была всего лишь убежищем, куда ты прибегал отдохнуть от Мийи. Иногда вечером Харри бросал в окно снежком, и мы гуляли с ним. Но мать догадалась, стала следить за нами, плакала и говорила, что я должна поехать к тебе,— после свадьбы брата я и поехала. Но с Харри у меня не было, как с тобой... ты не веришь мне... Какая польза от моих слов... Боже, боже... Какой у тебя вид, Лаас... Я убила тебя своей ложью, и теперь ты мне уже не веришь...
Лаас сел перед кроватью, уткнувшись головой в острый край белой доски; он действительно был подавлен всем, что сейчас произошло, что он услышал от Наадж, и прежде всего тем, что он не смог рассказать о своей жизни.
— Лаас, Лаас, что с тобой? Господи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Наадж, ты теперь все рассказала о себе? Если ты теперь еще... потом тебе будет труднее.
Но в нем самом что-то подрагивает, когда он говорит это, он в страхе... А сам ты все сказал? «Не говори этого другим!..» Разве Наадж «другая», а сам ты для Наадж д р у г о й?..
— Нет, теперь действительно все, Лаас, дорогой. Ты же рядом, ты не гонишь меня. Я твоя жена...
Лаас, как бы стараясь показать, что, несмотря ни на что, любит Наадж, целует ее, но он очень взволнован услышанным. И близость, которую они испытали сейчас, совсем не та, что была между ними в последнее время, нет больше чувства неудовлетворенности и какой-то недозволенности.
Затем они переживают два прекрасных, заполненных работой дня. Временами Лаас, правда, начинает мысленно обвинять Наадж.
Но, с другой стороны, когда он думает о всей этой грязи вокруг Наадж, то не может не удивляться тому, как она не увязла в ней, как смогла быть хорошей ученицей и закончить гимназию. Интересовалась литературой, пыталась излить свои чувства в стихах, как и большинство девушек ее возраста. Гора на равнине поражает куда меньше, чем взгорок на болоте. Теперь Наадж высказала все. И как же это там, в Библии, сказано: в небесном царстве больше радуются угодившему туда одному грешнику, чем девяноста девяти праведникам. А если бы его собственная жизнь сложилась несколько иначе, чуточку больше склонилась бы к плохому, нет, о себе он такого и думать не хочет. Наадж познала все самое плохое, теперь она будет стараться вдвойне, чтобы их ребенок вырос лучше родителей.
И все же каких-то особых изменений в Наадж не произошло. Она, правда, пытается все делать по дому, но руки ее по-прежнему словно на привязи. Лаасу вспоминается, как Наадж впервые отдалась ему. Привычно, умело, после этой истории с дядей? Он помнит, какие внутренние и внешние препятствия пришлось преодолеть герою новеллы Акселя, прежде чем тот познал сексуальную связь. А сам он был ведь абсолютно непорочный, и все же первой его любовью была гулящая. Однако Наадж отдавалась ему даже искуснее, чем Мийя.
— Ты не все рассказала,— говорит он своей молодой жене.
Наадж заверяет в обратном. Привычно? Нет, дело не в этом. И затем она рассказывает о мелких грешках своей жизни. В шестнадцать лет впервые поцеловала парня на деревенской толоке — тот поцеловал ее. Они переписывались. Но парень был коммунистом, и его посадили в тюрьму — жалко было.
Изредка выпивала — на выпускном вечере, на дне рождения, тогда ребята целовали ее, она же не отвечала. Хотя однажды было, в последний школьный год. У нее на дне рождения. Пришла домой и увидела на столе цветы, шоколад, яблоки, томаты и открытки. У Альберта не было уроков, кто же, кроме него, мог так позаботиться. Вечером Альберт был в новом костюме, но жаловался, что болен — сердце подводит, говорил, что скоро умрет.
— Тогда я и поцеловала его, только из сочувствия.
— Недавно ты уверяла, что уже все-все сказала. Тоже, наверное, из сочувствия.
— Ты как инквизитор, я так не могу.
— Рассказывай дальше, этих сочувственных поцелуев было у тебя, кажется, предостаточно, да и помнишь ли ты всех, кто к тебе прикладывался.
— Мне больше нечего рассказывать, и никто ко мне це прикладывался,— всхлипывает Наадж.— Я мечтала о Харри, не могла же я с другими...
— Бедная страдалица,— зло подкусывает Лаас,— какая трагедия, не могла с другими...
Наадж хочет ухватить его за руку, он отталкивает жену и уходит. Оказавшись за воротами, в лесу, пускается бежать, будто от чумы. В голове гудит, он уже не в состоянии о чем-нибудь думать, все бежит и бежит. Болотистая пустошь, луговина, он Огибает их, высокие деревья, откуда-то проглядывает море, потом снова чащоба. Он устал, прислоняется к одному, другому дереву, но нигде не находит покоя сунул в горло острый напильник. Уткнулся головой в землю, но и это не помогает. Не в состоянии справиться с собой, он уставляется пустым взглядом в пространство. Что сталось с его жизнью, к чему он пришел? Наадж, кто такая Наадж? Болото, по которому страшно ступать, сделать хотя бы еще один шаг. Мийя, а кем была Мийя? Разве она не обманывала его? Хилья? Отец и мать... А те, кого он просто видел и не знает? Антон? Кем был Антон, боже праведный! Охватывало ли Антона такое же отчаяние, в каком он пребывает сейчас! А сам он, кто он сам? Человек или животное? Или всего лишь улитка, погрузившаяся в свою слизь? Юула?
«...Не говори этого другим...»
«Доверие — основа семейной жизни»,— учил инструктор сценических курсов Ууссаар. «Не говори этого другим!» С самого начала никто и не говорит другим, кто он такой, никто ведь не сорвет с лица своего маску. Или кто-то все-таки срывает, нарушает правила игры? Инструктор учит публику доверять актерам, принимать их такими, каковы они есть в масках, и не заглядывать за кулисы. Доверие публики к актерам, доверие самих артистов друг к другу, доверие того, кого обманывают, к тому, кто обманывает. Не слепая ли это вера?
Не говори другим...
Кто эти другие?
До сих пор он пытался узнавать других в основном по книгам, потому что не надо было опасаться, что книжные Каины, Далилы, Иуды, Карины, Индреки, Катюши, Нехлюдовы, Раскольниковы и сотни других — что они ринутся на тебя с книжных страниц и, по примеру Каина, всадят нож в спину или, как Иуда, продадут тебя за сребреники, подобно Далиле, лишат тебя силы, ограбят, обманут,— нет, книгу можно спокойно вернуть на полку или отнести в библиотеку, без того чтобы кто-то из ее героев причинил тебе зло. Не станут в открытую дознаваться, кто ты такой. Возможно, поэтому и Наадж, так же как и он сам, много читала. Страх перед реальной жизнью явился тем, что погнало их обоих читать книги. Но ведь жизнь, настоящую, требуется прожить. И он, муж Наадж, хочет быть уверен, что ребенок, которого Наадж должна родить, будет именно его, Лааса, ребенком, а не какого-нибудь ее любовника. Имеет ли он на это право? Как будто имеет. Но, как показывает история взаимоотношений Антона, его самого и Мийи, правда и справедливость не всегда уживаются под одной крышей — будь то
в романе Таммсааре или в реальной жизни в том или ином
супружестве.
В некотором смысле истина, возможно, в том, что если женщина до свадьбы познала не одного мужчину, то ей будет труднее, будучи женой, смириться с одним-единственным мужем. Не выйдет из волка дворовой собаки, а из гулящей бабы — доброй матери, как говорит охочий до крепкого словца Юрин отец — Яан Ванатоа. Видно, Юри принял всерьез отцовское предостережение. Что-то не слыхал никто, чтобы у Малль до или после Юри были другие женихи, поэтому вроде бы и семейная жизнь у них счастливая. Но ведь и сам Юри не бабник или с «ярко- красным цветком» в петлице Олавй... Но кто их знает, этих Юул искать далеко от деревни Сельяку не приходится. Взять ту же соседку Раунов, Лиду Уйеэлу, и нескольких ее дочерей...
Имеет ли он право требовать, чтобы Наадж была другой, нежели она есть в действительности?
Антон умер... И для него, Лааса, однажды наступит вечер и солнце закатится в последний раз... Но тогда должен остаться кто-то, кто продолжит его жизнь.
Золотые Ворота... Что такое его Золотые Ворота? Где они, эти его Золотые Ворота?..
Наадж... Наадж... Кто же она на самом деле? Он не знает ее, это чужой человек, с которым он только спал.
И все же он чувствует, что кроме него кто-то еще охвачен отчаянием, возможно даже большим, чем он сам. И Лаас возвращается в их маленький домик — Наадж нигде нет. Он зовет, ищет, наконец находит ее — на лодочной пристани. Глаза ее заплаканы.
— Лаас, Лаас, где ты был?.. Я искала тебя — не нашла. Лаас, о боже, боже! На тебе нет лица, у тебя глаза мертвеца... Я убила тебя.
— Может быть, но не столько тем, что рассказала, а тем, о чем умолчала... «не говори другим» — сказала...
— Кто сказал и что? •
— Сказал... Харри,—обходит он имя Юулы — или просто не может выговорить его.
— Харри ничего не сказал!
— Не ври!— кричит он в сердцах, в порыве даже самому непонятной злобы, будто его и впрямь уличили во лжи. Не оглядываясь, он возвращается в дом.
Сна нет. Оба весь день ничего не ели. Старая хозяйка постучалась вечером. Лаас, изобразив на лице радость, взял кружку с молоком, но так и не притронулся к ней. На
улице темно, и переметы, которые они вчера ставили и сегодня утром выбрали из моря, лежат перепутанные.
Лаас слышит, как Наадж ворочается, затем она начинает плакать, и вот она уже возле кровати. Опускается перед ним — Лаас все еще пребывает в оцепенении и видит лишь темную голову, которая выступает из белого круглого воротника ночной рубашки, затем робко, издалека и умоляюще руки Наадж начинают гладить край кровати, порой как бы нечаянно касаясь его плеч и рук. Лаас все еще неподвижен, хотя и настороже, пока наконец Наадж не начинает всхлипывать:
— ...Ударь меня, Лаас, ударь... Я не посмела тебе обо всем... ты же знаешь... это так ужасно... я была с Альбертом... Сперва я сказала тебе, что была... я еще не знала тогда, что ты всерьез любишь меня... но потом, когда ты написал те письма — так мне еще никто не писал — и сказал, что хочешь жениться на мне... тогда мне захотелось очиститься, вот и рассказала про дядю... Лаас, только не спрашивай, ты спрашиваешь так больно, я сама скажу...
...Мы жили в одной квартире, это случилось в последнюю школьную осень... Я мало что в этом понимала, он тоже... Потом мы еще раз были вместе зимой, иногда летом, но часто не... Лаас, почему ты не говоришь ничего! Ты что, не слышишь меня? Я убила тебя своей ложью, но ведь я боялась, и мне тоже было тяжело, когда ты потом был с Мийей и она забеременела, а ты говорил, что женишься на мне...
— Когда мы были с тобой помолвлены, ты знала обо мне все, плохого больше, чем хорошего. Я такой, какой есть.— Голос у Лааса холодный, ледяной. И какой-то настороженный.— Не говори!..
— Лаас, Лаас, ты больше не любишь меня. Тебе не нужно было выставлять себя лучшим, ты и так был для меня лучшим, даже если бы ты убил мужа Мийи, все равно оставался бы для меня самым желанным. Твои родители честные люди, и сам ты очень славный. А у нас в доме все было так неприглядно и мерзко...
— Как же это получилось, что ты не забеременела от него?
— Он жил со мной не так, как ты с Мийей. Он оберегался, чтобы не было ребенка, так же как ты теперь оберегаешься.
— Разве тебе все равно, от кого иметь ребенка?
— Нет, я и не хотела от него ребенка, он это знал... Я говорила ему о Харри... что я люблю Харри... а потом, что люблю тебя...
— И все-таки жила с ним,— пытается он высокомерно улыбнуться, но получается лишь вымученная усмешка.
— Нет, я не была с ним после тебя, я ни с кем после тебя не была.
— Не ври,— кричит Лаас и вскакивает с кровати. Он уже не слышит своего озверелого от злобы голоса, который разом выметает из комнаты слабые всхлипывания Наадж. Темная комната, казалось, заполнилась огнем, из окон полыхает пламя, во рту соленый привкус, и в голове одна лишь мысль: убью! убью! Убью Наадж, убью Мийю, убью Юулу, убью себя! Убью! «...не говори этого другим!» Он хватает лежащую на полу Наадж, рубашка с треском рвется, Наадж настолько ослабла от слез и отчаяния, что не в состоянии сопротивляться. Лаас грубо швыряет ее на кровать, срывает с нее уже порванную рубашку и в исступлении начинает избивать ее голое тело. Это какой-то садизм, какое-то безумие. Он будто забыл, кого он бьет, на мгновение перед глазами встает мать: я тебя наделю... наделю! Один из его ударов приходится в голову. Лаас на мгновение ощупывает нос Наадж, и рука его оказывается измазанной чем-то теплым. Кровь... Кровь? Подсознание, тот его пласт, который пребывал настороже и делал удары Лааса не смертельными для жены, останавливает его. И не подсознание ли принуждало его все-таки как можно лучше бросить лыжу Антону.
Однако Лаас сейчас далек от раздумий, кровавый привкус во рту сменяется настоящей кровью, он начинает понимать, что он наделал.
— Наадж! Наадж!
Но Наадж не отвечает, лежит бездыханно, и Лааса охватывает страх.
— Наадж! Наадж!— в отчаянии повторяет он, опускается на колени перед кроватью и трясет жену за плечи.— Наадж, боже, боже. Я убил тебя, Наадж, Наадж!— Поворачивает жену на спину. Губы влажные и горячие, сердце бьется.
Он бежит на кухню, на стене лампа, которую они еще не зажигали, зажигает ее и несет в комнату. Из носа жены течет кровь, постель разбросана, на полу разорванная рубашка.
— Наадж, ты слышишь меня... ты узнаешь меня!
Наадж тяжело поднимает руку и опускает ее на шею мужа. Он снова бежит на кухню, приносит оттуда полотенце и воду и начинает обмывать лицо Наадж. Кровь останавливается. Лаас поправляет измазанную кровью подушку, поправляет простыни и накрывает жену.
— Наадж, Наадж, что я наделал,— шепчет Лаас, прижимаясь головой к груди Наадж.
— Ты страшный,— тихо говорит она, держа возле носа мокрое полотенце.
Лаас поднимает голову и видит на свету ее глаза. Они яснее и спокойнее, чем были днем, однако он не осмеливается заглянуть в них, отворачивается и, сам готовый расплакаться, говорит:
— Мне очень стыдно. Я не прощу себе этого. Я не знаю, что на меня нашло, я напоминал себе зверя.
— Ты как Индрек, если бы у тебя был в руках пистолет. Только я гораздо хуже Карин,— шепчет Наадж.
— И я куда хуже Индрека. Он уже взрослым парнишкой швырнул камнем в мать. А мои мысли с самого детства были порочными.
— Но ты ведь ничего не...
— Откуда тебе знать. Я просто не...
И снова провал в памяти. Хотел было рассказать о Юуле, о себе, но вдруг даже имя ее выветрилось из памяти.
— Я не зверь,— только и выдохнул он.— Я страшнее зверя, самцы не бьют самок, самцы бьются между собой.
— Лучше ударить, чем не ударить,— говорит Наадж.— Теперь я вижу, что ты хоть немножко любишь меня — раз ударил. Меня еще никто не бил, так не бил, злобно и откровенно. Если бы моя мать била меня так, может, из меня и вышел бы человек получше. Но они не осмеливались, боялись выглядеть плохими, а куда уж было хуже. Но сегодня ты бил меня не за то, что думал, бил за то, что я тебе... Так-то оно и лучше, теперь мне чуточку легче рассказывать. Я действительно не была с Альбертом с тех пор, как познакомилась с тобой, и это не ложь, я могу посмотреть тебе в глаза... Но осенью, когда ты сомневался и когда Мийя собиралась прийти жить к тебе, а я была в отчаянии... но когда ты потом все же остался со мной и я словно бы взяла таким образом верх над Мийей... тогда я подумала, что я и впрямь какая-то особенная и все должны любить меня. Прослышала, что Харри приехал домой, пошла на гулянье и танцевала с ним. А он решил проводить меня, говорил, что от меня исходит удивительный запах, будто зимняя речная вода... он сказал это всерьез, и больше он ничего не говорил... Тогда я сказала, что мечтала о нем — и это тоже было правдой, ты же, Лаас, никогда ничего такого мне не говорил, он поцеловал меня, сказал, что любит, и я сказала, что я его тоже... любила, но я не сказала, что и сейчас люблю, и это было правдой, потому что я любила тебя и дожидалась, когда ты придешь. И когда ты явился на рождество, я была счастлива, ты ведь сам это видел, и вообще я уже не думала о других. На гулянье мне хотелось танцевать только с тобой, и, когда Харри пригласил меня на танец, я смотрела лишь на тебя. Но ты был холоден, по-твоему, все это было противно, да и вообще все у нас было тебе противно, но мне хотелось, чтобы ты любил меня такой, какая я есть, а ты говорил лишь о зависти. По мнению других, я была красивой, по- твоему же, во мне ничего такого не было — восторгаться во мне было нечем. Отец хотел, чтобы ты пошел со мной в волостной дом, но ты не особо желал и, хоть обещал взять меня в жены, все-таки уехал. На крещение я пошла к своим родителям, но душа болела, что я некрасиво обошлась с Харри. По дороге повстречала знакомого деревенского парня, попросила его сходить к Харри и вызвать на улицу. Харри пришел, и я попросила прощения. Погода в тот день была холодной, и Харри целовал меня. Зимой мы встречались еще несколько раз, и я говорила ему, что ты отказался от меня. Но когда ты заболел и решил, что убил мужа Мийи, и позже, когда мы были уже помолвлены, я стала думать, что люблю Харри, потому что для тебя я была всего лишь убежищем, куда ты прибегал отдохнуть от Мийи. Иногда вечером Харри бросал в окно снежком, и мы гуляли с ним. Но мать догадалась, стала следить за нами, плакала и говорила, что я должна поехать к тебе,— после свадьбы брата я и поехала. Но с Харри у меня не было, как с тобой... ты не веришь мне... Какая польза от моих слов... Боже, боже... Какой у тебя вид, Лаас... Я убила тебя своей ложью, и теперь ты мне уже не веришь...
Лаас сел перед кроватью, уткнувшись головой в острый край белой доски; он действительно был подавлен всем, что сейчас произошло, что он услышал от Наадж, и прежде всего тем, что он не смог рассказать о своей жизни.
— Лаас, Лаас, что с тобой? Господи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26