..
Но еще раньше, чем он полностью осознает свою робость, нерешительность и низость по отношению и к Мийе, и Наадж, перед его глазами встает Юула, и он словно бы слышит ее слова: «...не говори другим...» Тут же он, правда, понимает, что писать — это почти то же самое, что и говорить, что, заменяя одно слово другим, он ни перед собой, ни перед Юулиным запретом не словчит. Но должен ли он еще и теперь, будучи двадцатишестилетним мужчиной, бояться Юулы?
Собака растет, и горб растет тоже, и зуб растет. Давно бы следовало тому горбу, который взрастила ему Юула, начать показывать зубы. Ведь начал же он растить себе зуб с той самой поры, когда бабушка научила его читать! Ведь это книги больше всего помогали ему в жизни! Книги написаны другими, они помогают понимать как других, так и с е б я. И Мийю, и Наадж, и Юулу, и Хилью — все они, как говорят в деревне, бабы. Он же мужик, и почему он должен всю жизнь страшиться бабьих указов и запретов.
Мысли его снова связались в узел.
И тут же, ощущая подступающую к горлу злобу против Юулы и всех других Юул, он сует конверты в почтовый ящик и резко хлопает крышечкой.
Махнуть рукой на всю эту историю! На море, на судно! Свежий ветер, новые люди, новые причалы, земли и города. Америка! Выучился бы на инженера, получил бы место где-нибудь на тихоокеанском побережье — уж там бы нашлась какая-нибудь Хилья!
А сейчас — снова к тяжелой работе.
В тот вечер Лаас после долгого перерыва опять открывает свои технические книги. Из него должен выйти инженер-строитель, мостовик, он должен найти свои Золотые Ворота. Увлекшись женщинами, он запустил все другое. И теперь пытается наверстать упущенное.
Но очень скоро его охватывает тоска по Наадж и страх из-за Мийи. Не успокаивается, прежде чем не написал Наадж новое письмо — умоляющее и требовательное.
И почта начинает приносить ему ответы.
От Наадж:
«Лаас! Есть ли у меня силы? Совсем немного. Но это другого рода силы. Я не в состоянии ненавидеть. Что бы ты ни сделал, я бы никогда не смогла питать к тебе ненависть. Я не говорю, что мне слишком тяжело. Суметь бы только выплакаться!
Это было утром, теперь вечер. Я блуждала, бежала от себя. Не помню — был вечер, бесконечные можжевеловые поросли, шел дождь, и было море. Я встала на колени и молила слез, просила бесчувствия. Ничего не вымолила. Тогда пошла дальше. Снова опустилась на колени и молила солнца, которое блеснуло на миг из тумана. В ушах звучали твои слова: «Господи, останься с нами, потому что солнце заходит!» И все же оно ушло, и я осталась в одиночестве. Нет у меня больше веры в добро, нет веры в счастье. Я ощущаю злобу. «Оборотень!» — словно бы кто- то хлещет по ушам. Если бы у меня достало злобы, то хватило бы и сил.
Лаас, я не опущусь, не наложу на себя руки... Я не хочу выходить замуж. Не желаю подаяния. Хочу твоей любви. И от нее не откажусь никогда. Для этого мы оба слишком слабы. Ты не сможешь ее разрушить, не сможешь уничтожить. Любовь остается все равно. Больше ты уже не сможешь быть счастливым с Мийей. Не верю в нее.
Я не уеду в другое место. Ты же знаешь, что уйти куда- то будет нелегко, даже назло. Наверное, у меня и нет иной дороги...
Но ты должен быть суровым. И ко мне, и к Мийе, и к себе. Твоя мать сильная, думай о ней. Трагизм — слишком тонкая петля, чтобы она могла тебя навсегда захлестнуть.
Я хотела бы тебя ободрить, но сейчас не в силах... Я не в состоянии анализировать. Я не могу оставить тебя.
Решай, Лаас. Будь я там, я смогла бы бороться за тебя, поддержать. Теперь я словно борюсь с мраком. Далеко ли разнесется мой крик? Я будто человек во сне, который не в состоянии сдвинуться с места и вынужден все видеть. Пиши мне без жалости, не щади, ведь ты все равно не видишь, как я страдаю. Думай, что я сильная. Я хотела сегодня приехать к тебе на велосипеде, я бы смогла, но не знаю, вдруг ты уже не один. Ну и пусть, я все равно приеду, хоть на часок. Приеду тайком...
На полке среди чистой бумаги лежит листок. Если ты его найдешь, прошу, уничтожь...
Разреши напоследок еще раз прошептать тебе, что ты дорогой, любимый, любимый, любимый».
Страница вся исписана. Сбоку наискось добавлено: «Теперь я зажгу эту спичку... Остается еще одна».
«...На полке, среди чистой бумаги... Если ты его найдешь, прошу, уничтожь...»
Лаас бежит к полке, перебирает бумаги, находит листок. Читает:
«...Церковная колокольня сторожит нашу комнату. Она высокая и стоит в одиночестве... Ветер шумит вокруг ее стен... И живет в ней добрая фея памяти, и стоят рядышком два имени...
Наступает вечер, в бесснежной зиме мерцают огоньки, блаженная теплота наполняет нашу комнату. И треплет золотую вуаль. Накрывает нас.
И где-то под деревьями сумрак, слышен сосредоточенный говор сосен и гордая песня ночного моря.
В глазах твоих благоговейный свет, в твоем молчании слышу пьянящие слова.
Душа моя рвется к тебе. Никогда не перестанет она гореть для тебя.
Уулуранна, декабрь».
Наадж! Наадж! Добрая, чудесная Наадж!
Лаас вновь и вновь перечитывает, гладит листок, словно это частица самой Наадж. Теперь он обрел силу, у него есть человек, который тянется к нему, который никогда не оставит его... Что бы ты ни сделал, я бы никогда не смогла питать к тебе ненависть... У него есть почва, по которой он может ступать и которая уже не проваливается. Больше он не сомневается в Наадж. Бедная маленькая девочка! Убить бы того парня, который осмелился осквернить этого чистого ребенка, поселить в ее душе страх.
Мийя горда и надменна. Может ли он верить ее словам и любви? Почему-то она узнала о своей беременности именно в тот момент, когда здесь была Наадж. И все-таки, возможно, он несправедлив к Мийе... Хотя в нем и зародилось сомнение: не солгала ли Мийя, когда говорила, что бабы в поселке развели о ней подлую сплетню! Было ли это только сплетней? А ее теперешняя новость — может, там ничего и нет? И тут же Лаас испытывает нечто вроде сожаления, а вдруг и правда у Мийи ничего не окажется.
Он получает от Наадж новое письмо, и этим она еще больше привязывает его к себе:
«Я хочу помочь тебе, Лаас. Я слабее, чем ты думал, и, кажется, даже слабее, чем я сама себя представляла. Я все еще не плакала. Если бы ты приехал, я бы хоть выплакалась и почувствовала бы себя сильней. Но пользы от этой моей силы? Оружие Мийи — это ее слабость. Прости меня, Лаас, но я не могу хорошо думать о Мийе.
Лаас, ты должен был сказать мне про свои отношения с ней, я бы не допустила тебя так близко к себе. Теперь все
гораздо труднее. Аксель тебе непременно поможет, я тоже — сколько смогу. Но тебе придется от нас обеих отказаться, Мийя на другое не согласится. И тебе останется твоя работа. О боже, Лаас, я безумно хочу быть рядом с тобой, почему я так хочу этого? Я не нуждаюсь в твоем сочувствии, я хочу твоей любви. Горе любви, которая не поднимается над сочувствием, сказал какой-то философ. Если твоя любовь ко мне достигла своего предела, тогда все бесполезно, у меня не остается больше ни одной зацепки.
Если бы ты приехал! Когда я брела домой, то надеялась, что ты уже здесь. Если бы хоть намекнул, что хочешь видеть меня, я бы приехала к тебе. Я не устала, но меня охватывает какая-то дрожь. Мне холодно. Я сожгла те спички, на пальцах ожоги, но боли не чувствую.
Прошло несколько часов. Что со мной творилось! Теперь мне жарко, горю огнем. Хоть бы исчезла эта ледяная ясность в моей голове, слышу отчетливо море, вижу его серые волны, ощущаю запах влажной тины, тумана — но это лишь горит лампа, и нет рядом даже мамы. Нет здесь тебя! Тебя!
Если бы можно было обо всем рассказать матери, она поняла бы, помогла, утешила. Мама, мама! И у тебя ведь, Лаас, есть мать. Почему ты так далеко... И все уходишь... Побудь со мной в эту ужасную ночь, нет у меня света, Лаас, помоги, очень темно и слишком тяжело. На дворе ночь, побудь со мной».
— Конечно, я с тобой,— шепчет он, будто она услышит
его.
Аксель ответил коротко:
«Не совсем это мужские дела, какими ты занимаешься, скорее это такие, в кавычках, мужские деяния, которыми в переходном возрасте занимается в новеллах Якобсона 1 малышня. Ты вроде бы постарше.
Я не хочу бросать камень из такой дали, да и невозможно угодить им отсюда в цель. Мне просто по-человечески жаль тех, с кем ты играешь. Но, может, они сами хотят такой игры, и, возможно, это в какой-то степени на пользу тебе — и им тоже.
А вообще, я не должен был тебе писать».
Лаас не читал сборника новелл Якобсона о «мужских деяниях», но ведь без господней воли и воробей с крыши
не слетит: разве бы он, Лаас, мог поступить иначе, чем подступил? Он не должен был идти потом к Мийе — это верно, не смел. Он и сам не понимает, почему он пошел.
От Мийи приходит полное боли, но злое и запальчивое письмо, Лаасде напоминает члена Армии спасения. По слухам, девица его пьющая и гулящая и хочет любой ценой выскочить замуж. Возможно, Лаасу скоро опротивеет его роль самаритянина. И вообще, он недостоин того, чтобы умирать из-за него, Антон бы никогда не поступил так подло. В любви Лааса не было ничего, кроме голого эгоизма. Он — жалкая кукушка, которая не в состоянии что- либо создать и потому ищет чужие гнезда. Она, Мийя, только теперь смогла правильно оценить своего мужа.
Письмо Мийи причиняет Лаасу боль, особенно задевает сравнение с Антоном. Но и он теперь видит Мийю насквозь. Бедненькая, что ж она полюбила такого, как он, жалкого человека.
Наадж, будь она трижды гулящая, не написала бы так. Гулящая не станет приходить в отчаяние, гулящей все равно, с кем она спит.
Лаас даже обрадовался, что с Мийей все разрешилось так просто, как и в предыдущий раз. Явно она все придумала, ничего у нее не было, иначе бы она так смело не писала.
Кажется, с ней все кончено. Иногда он еще видит ее во сне, но его неудержимо влечет к Наадж. Он пересылает ей письмо Мийи, добавив от себя, что все, что касается Нааджто это просто желчная ревность. Но в отношении его, Лааса, Мийя все же права. Ее поистине мужественный супруг, конечно же, никогда бы не поступил так, как поступил он, Лаас. Скоро рождество, и можно ли ему приехать в Раагвере? И пусть Наадж не укоряет его...
Наадж:
«О Лаас, я так рада! Готова прыгать от счастья. Маму я уже кружила по комнате (в последнее время она и без того сомневается в моем разуме), тебя бы я, кажется, задушила в объятиях! Я не хочу больше думать о тех страшных днях, да и не думаю о них. Теперь ведь все хорошо, не правда ли? Знаешь, мне кажется, если мы будем держаться вместе, то одолеем любую напасть. Я было уже подумала, что ты оставил меня. Но я, помимо всего, брат тебе и сестра...
У меня сейчас такое желание смеяться, во все горло, от всей души, вместе с тобой. Оказывается, моя любовь — это всего-навсего желание выскочить замуж, любовь, которая
может быть обращена к кому угодно. Ты — Армия спасения, я — гулящая. Все эти комплименты, которыми меня одарила Мийя, я бы хотела повторить тебе, но только нежно, мягко, словно снимая засохшие струпья. Как же мне хорошо. Я думала, что не смогу больше смеяться. Теперь же все во мне — один смех.
Сегодня мы с братом рубили можжевельник, с утра до вечера, руки мои болят и все исцарапаны. Непривычная работа, но я была такой усердной, что даже брат остался доволен. Он ведь не знал, что для меня это было вместо наркоза. Никакого возмездия я никому не желаю. Мне было ясно всегда, а теперь и того яснее, что я не умею никому завидовать.
Значит, ты приедешь! Подруга прислала мне книгу — по психологии, вот это орешек! Достанет грызть обоим. Но у меня есть и настоящие коричневые сладкие орешки, скоро мы их погрызем, ой, Лаас, как же эта мысль греет меня! А вдруг ты станешь сожалеть и откажешься? Здесь у нас не очень уютно, но ведь ты тоже не слишком требовательный, да? Хорошо, что ты уже видел, как мы тут живем. Голубиное гнездо под крышей, вдвоем было бы просто здорово.
Когда ты приедешь, я расскажу, как ужасно было без тебя, и ты расскажешь и погладишь мою голову, а я поглажу твою. И если все будет хорошо, мы пройдемся по тем дорогам и местам, где я бродила, и прогоним оттуда все дурные и горькие воспоминания.
Брат собирается уходить к своей девушке (я немного завидую ему, нет, им). У нас пекут блины, и я чувствую, что страшно проголодалась. Уже давно ем, как птичка. Теперь наемся до отвала.
Болтовне моей нет конца.
Вдруг я поймала себя на мысли, что похожу сейчас на хвастливую базарную торговку, я вроде Яйцовки-Мари, у которой руки так и шныряют, а рот не перестает молоть. Нет, на этом я свое письмо еще не кончу».
Но на другом листке было совсем немного слов:
«Я уже не такая радостная, как раньше. Я слишком много мечтаю, хожу будто во сне, а как там у тебя на самом деле? Хочется представить, что ты сейчас делаешь в Уулуранна,— и боюсь этих мыслей, потому что тогда меня охватывает печаль.
Стрелки на циферблате дремлют. К окну льнут ветер и грустные капельки воды. Когда с тобой увижусь, будет уже зима. Если только увижу тебя!»
Лаас говорит дома и квартирной хозяйке, что на праздники ему надо побывать в городе и еще кое-где. Наверное, догадываются где, но не спрашивают. Едет на велосипеде, экономит деньги.
У Наадж все примерно так, как и писала.
Они читают стихи, мечтают и обнимаются. Наадж не таится перед домашними. Лаас вроде зятя, и на первых порах ему здесь довольно хорошо, чувствует, будто пристал к какой-то тихой гавани. Но когда немного трезвеет, начинают одолевать сомнения. Постепенно от голубиного гнездышка начинает как бы исходить какое-то влажное тропическое дыхание. В нижней комнате рассказывают двусмысленный анекдот, и мать Наадж громко смеется. На праздники сварено пиво, и его тут, кажется, довольно обильно употребляют как мужчины, так и женщины. Пиво-то полезное, национальный напиток, ну как же так, пусть Лаас все же попробует. Но вино и пиво тоже были ему всегда не по душе, и его невольно коробит, когда он видит, как Наадж отхлебывает из кружки. Рука всякий раз машинально дергается в сторону Наадж, чтобы не дать ей отпить из кружки, хотя Лаас ничего не говорит и делает вид, будто пристально смотрит на огонь или в окно. Наадж догадывается. Но ведь она не знала, что он не любит пива. Его даже в санатории давали, а бывает, просто ничего другого и нет. Я же не пропойца! И вообще не притронусь больше к пиву, если ты не хочешь.
Они, конечно, мирятся, оттаивают и вечером снова читают стихи. Словно две строящие гнездо ласточки, которые и не представляют жизни друг без друга. Может, Лаас и радовался бы своей победе, если бы Мийя не уколола его так больно — член Армии спасения.
Есть и кое-что другое, что не по нраву Лаасу. Под голубиным гнездом находится еще какая-то комната — большая каменная кухня, с узкими, церковного вида оконцами, там стоит кухонный шкаф. Он весь опутан паутиной, и просто удивительно, как оттуда вообще можно что-нибудь достать и положить обратно без того, чтобы не порвать паутину. Повсюду грязь, неприбранные подстолья, кучки мусора. Наадж все это не очень трогает, и паутина ей на нервы не действует. Домашняя работа целиком на плечах матери.
Перед глазами Лааса встает его собственная чистая комната, только ведь настоящая любовь должна быть выше
подобных мелочей. У Наадж есть другие достоинства, не обязательно ей быть кухаркой.
На гулянье Наадж, по мнению Лааса, излишне сближается в танце со своими партнерами. Особенно с Альбертом, к которому относится как сестра, и с другим, высоким красивым молодым человеком в роговых очках. Харри Лухтом, как назвала его Наадж после танца.
Лааса мучает ревность. Значит, вот он, принц ее мечты. Лаас и в самом деле чувствует себя рядом с ним довольно жалким — почти на голову ниже его.
— Лаас, как не стыдно ревновать, тогда я тебе больше ничего не скажу. Я же с тобой, с тобой!— шепчет она и сжимает его пальцы.
Но Лаас по-прежнему насуплен.
— Пойдем отсюда, глупый мальчишка!— нежно говорит Наадж.
По дороге они успели помириться, когда услышали, что Альберт и Харри идут следом. Наадж хотела было забежать за угол, но Лаас затащил ее в дом; когда он зажег свет, оказалось, что все вчетвером стоят в каменной кухне.
Лаас проявляет учтивость, хотя ему крайне неловко. Положение дурацкое. И Наадж неловко. Правда, она поставила молодым людям на стол пиво, сказала им «спокойной ночи», взяла Лааса под руку, и они поднимаются наверх, в голубиное гнездо.
Его все еще не покидает ощущение, что он куда-то должен отсюда уйти. Долгое время не может поцеловать Наадж, что-то останавливает его. Снизу доносятся голоса парней, наконец там появляются родители Наадж, и Лаас уже не очень различает, кто говорит.
Наадж опечалена. Ну почему он злится из-за того, что другие настолько глупы. И что она могла поделать. И пришли ребята вовсе не из-за нее только, они и раньше являлись сюда пить пиво, если оно было у отца. Почему она должна быть с ними высокомерной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Но еще раньше, чем он полностью осознает свою робость, нерешительность и низость по отношению и к Мийе, и Наадж, перед его глазами встает Юула, и он словно бы слышит ее слова: «...не говори другим...» Тут же он, правда, понимает, что писать — это почти то же самое, что и говорить, что, заменяя одно слово другим, он ни перед собой, ни перед Юулиным запретом не словчит. Но должен ли он еще и теперь, будучи двадцатишестилетним мужчиной, бояться Юулы?
Собака растет, и горб растет тоже, и зуб растет. Давно бы следовало тому горбу, который взрастила ему Юула, начать показывать зубы. Ведь начал же он растить себе зуб с той самой поры, когда бабушка научила его читать! Ведь это книги больше всего помогали ему в жизни! Книги написаны другими, они помогают понимать как других, так и с е б я. И Мийю, и Наадж, и Юулу, и Хилью — все они, как говорят в деревне, бабы. Он же мужик, и почему он должен всю жизнь страшиться бабьих указов и запретов.
Мысли его снова связались в узел.
И тут же, ощущая подступающую к горлу злобу против Юулы и всех других Юул, он сует конверты в почтовый ящик и резко хлопает крышечкой.
Махнуть рукой на всю эту историю! На море, на судно! Свежий ветер, новые люди, новые причалы, земли и города. Америка! Выучился бы на инженера, получил бы место где-нибудь на тихоокеанском побережье — уж там бы нашлась какая-нибудь Хилья!
А сейчас — снова к тяжелой работе.
В тот вечер Лаас после долгого перерыва опять открывает свои технические книги. Из него должен выйти инженер-строитель, мостовик, он должен найти свои Золотые Ворота. Увлекшись женщинами, он запустил все другое. И теперь пытается наверстать упущенное.
Но очень скоро его охватывает тоска по Наадж и страх из-за Мийи. Не успокаивается, прежде чем не написал Наадж новое письмо — умоляющее и требовательное.
И почта начинает приносить ему ответы.
От Наадж:
«Лаас! Есть ли у меня силы? Совсем немного. Но это другого рода силы. Я не в состоянии ненавидеть. Что бы ты ни сделал, я бы никогда не смогла питать к тебе ненависть. Я не говорю, что мне слишком тяжело. Суметь бы только выплакаться!
Это было утром, теперь вечер. Я блуждала, бежала от себя. Не помню — был вечер, бесконечные можжевеловые поросли, шел дождь, и было море. Я встала на колени и молила слез, просила бесчувствия. Ничего не вымолила. Тогда пошла дальше. Снова опустилась на колени и молила солнца, которое блеснуло на миг из тумана. В ушах звучали твои слова: «Господи, останься с нами, потому что солнце заходит!» И все же оно ушло, и я осталась в одиночестве. Нет у меня больше веры в добро, нет веры в счастье. Я ощущаю злобу. «Оборотень!» — словно бы кто- то хлещет по ушам. Если бы у меня достало злобы, то хватило бы и сил.
Лаас, я не опущусь, не наложу на себя руки... Я не хочу выходить замуж. Не желаю подаяния. Хочу твоей любви. И от нее не откажусь никогда. Для этого мы оба слишком слабы. Ты не сможешь ее разрушить, не сможешь уничтожить. Любовь остается все равно. Больше ты уже не сможешь быть счастливым с Мийей. Не верю в нее.
Я не уеду в другое место. Ты же знаешь, что уйти куда- то будет нелегко, даже назло. Наверное, у меня и нет иной дороги...
Но ты должен быть суровым. И ко мне, и к Мийе, и к себе. Твоя мать сильная, думай о ней. Трагизм — слишком тонкая петля, чтобы она могла тебя навсегда захлестнуть.
Я хотела бы тебя ободрить, но сейчас не в силах... Я не в состоянии анализировать. Я не могу оставить тебя.
Решай, Лаас. Будь я там, я смогла бы бороться за тебя, поддержать. Теперь я словно борюсь с мраком. Далеко ли разнесется мой крик? Я будто человек во сне, который не в состоянии сдвинуться с места и вынужден все видеть. Пиши мне без жалости, не щади, ведь ты все равно не видишь, как я страдаю. Думай, что я сильная. Я хотела сегодня приехать к тебе на велосипеде, я бы смогла, но не знаю, вдруг ты уже не один. Ну и пусть, я все равно приеду, хоть на часок. Приеду тайком...
На полке среди чистой бумаги лежит листок. Если ты его найдешь, прошу, уничтожь...
Разреши напоследок еще раз прошептать тебе, что ты дорогой, любимый, любимый, любимый».
Страница вся исписана. Сбоку наискось добавлено: «Теперь я зажгу эту спичку... Остается еще одна».
«...На полке, среди чистой бумаги... Если ты его найдешь, прошу, уничтожь...»
Лаас бежит к полке, перебирает бумаги, находит листок. Читает:
«...Церковная колокольня сторожит нашу комнату. Она высокая и стоит в одиночестве... Ветер шумит вокруг ее стен... И живет в ней добрая фея памяти, и стоят рядышком два имени...
Наступает вечер, в бесснежной зиме мерцают огоньки, блаженная теплота наполняет нашу комнату. И треплет золотую вуаль. Накрывает нас.
И где-то под деревьями сумрак, слышен сосредоточенный говор сосен и гордая песня ночного моря.
В глазах твоих благоговейный свет, в твоем молчании слышу пьянящие слова.
Душа моя рвется к тебе. Никогда не перестанет она гореть для тебя.
Уулуранна, декабрь».
Наадж! Наадж! Добрая, чудесная Наадж!
Лаас вновь и вновь перечитывает, гладит листок, словно это частица самой Наадж. Теперь он обрел силу, у него есть человек, который тянется к нему, который никогда не оставит его... Что бы ты ни сделал, я бы никогда не смогла питать к тебе ненависть... У него есть почва, по которой он может ступать и которая уже не проваливается. Больше он не сомневается в Наадж. Бедная маленькая девочка! Убить бы того парня, который осмелился осквернить этого чистого ребенка, поселить в ее душе страх.
Мийя горда и надменна. Может ли он верить ее словам и любви? Почему-то она узнала о своей беременности именно в тот момент, когда здесь была Наадж. И все-таки, возможно, он несправедлив к Мийе... Хотя в нем и зародилось сомнение: не солгала ли Мийя, когда говорила, что бабы в поселке развели о ней подлую сплетню! Было ли это только сплетней? А ее теперешняя новость — может, там ничего и нет? И тут же Лаас испытывает нечто вроде сожаления, а вдруг и правда у Мийи ничего не окажется.
Он получает от Наадж новое письмо, и этим она еще больше привязывает его к себе:
«Я хочу помочь тебе, Лаас. Я слабее, чем ты думал, и, кажется, даже слабее, чем я сама себя представляла. Я все еще не плакала. Если бы ты приехал, я бы хоть выплакалась и почувствовала бы себя сильней. Но пользы от этой моей силы? Оружие Мийи — это ее слабость. Прости меня, Лаас, но я не могу хорошо думать о Мийе.
Лаас, ты должен был сказать мне про свои отношения с ней, я бы не допустила тебя так близко к себе. Теперь все
гораздо труднее. Аксель тебе непременно поможет, я тоже — сколько смогу. Но тебе придется от нас обеих отказаться, Мийя на другое не согласится. И тебе останется твоя работа. О боже, Лаас, я безумно хочу быть рядом с тобой, почему я так хочу этого? Я не нуждаюсь в твоем сочувствии, я хочу твоей любви. Горе любви, которая не поднимается над сочувствием, сказал какой-то философ. Если твоя любовь ко мне достигла своего предела, тогда все бесполезно, у меня не остается больше ни одной зацепки.
Если бы ты приехал! Когда я брела домой, то надеялась, что ты уже здесь. Если бы хоть намекнул, что хочешь видеть меня, я бы приехала к тебе. Я не устала, но меня охватывает какая-то дрожь. Мне холодно. Я сожгла те спички, на пальцах ожоги, но боли не чувствую.
Прошло несколько часов. Что со мной творилось! Теперь мне жарко, горю огнем. Хоть бы исчезла эта ледяная ясность в моей голове, слышу отчетливо море, вижу его серые волны, ощущаю запах влажной тины, тумана — но это лишь горит лампа, и нет рядом даже мамы. Нет здесь тебя! Тебя!
Если бы можно было обо всем рассказать матери, она поняла бы, помогла, утешила. Мама, мама! И у тебя ведь, Лаас, есть мать. Почему ты так далеко... И все уходишь... Побудь со мной в эту ужасную ночь, нет у меня света, Лаас, помоги, очень темно и слишком тяжело. На дворе ночь, побудь со мной».
— Конечно, я с тобой,— шепчет он, будто она услышит
его.
Аксель ответил коротко:
«Не совсем это мужские дела, какими ты занимаешься, скорее это такие, в кавычках, мужские деяния, которыми в переходном возрасте занимается в новеллах Якобсона 1 малышня. Ты вроде бы постарше.
Я не хочу бросать камень из такой дали, да и невозможно угодить им отсюда в цель. Мне просто по-человечески жаль тех, с кем ты играешь. Но, может, они сами хотят такой игры, и, возможно, это в какой-то степени на пользу тебе — и им тоже.
А вообще, я не должен был тебе писать».
Лаас не читал сборника новелл Якобсона о «мужских деяниях», но ведь без господней воли и воробей с крыши
не слетит: разве бы он, Лаас, мог поступить иначе, чем подступил? Он не должен был идти потом к Мийе — это верно, не смел. Он и сам не понимает, почему он пошел.
От Мийи приходит полное боли, но злое и запальчивое письмо, Лаасде напоминает члена Армии спасения. По слухам, девица его пьющая и гулящая и хочет любой ценой выскочить замуж. Возможно, Лаасу скоро опротивеет его роль самаритянина. И вообще, он недостоин того, чтобы умирать из-за него, Антон бы никогда не поступил так подло. В любви Лааса не было ничего, кроме голого эгоизма. Он — жалкая кукушка, которая не в состоянии что- либо создать и потому ищет чужие гнезда. Она, Мийя, только теперь смогла правильно оценить своего мужа.
Письмо Мийи причиняет Лаасу боль, особенно задевает сравнение с Антоном. Но и он теперь видит Мийю насквозь. Бедненькая, что ж она полюбила такого, как он, жалкого человека.
Наадж, будь она трижды гулящая, не написала бы так. Гулящая не станет приходить в отчаяние, гулящей все равно, с кем она спит.
Лаас даже обрадовался, что с Мийей все разрешилось так просто, как и в предыдущий раз. Явно она все придумала, ничего у нее не было, иначе бы она так смело не писала.
Кажется, с ней все кончено. Иногда он еще видит ее во сне, но его неудержимо влечет к Наадж. Он пересылает ей письмо Мийи, добавив от себя, что все, что касается Нааджто это просто желчная ревность. Но в отношении его, Лааса, Мийя все же права. Ее поистине мужественный супруг, конечно же, никогда бы не поступил так, как поступил он, Лаас. Скоро рождество, и можно ли ему приехать в Раагвере? И пусть Наадж не укоряет его...
Наадж:
«О Лаас, я так рада! Готова прыгать от счастья. Маму я уже кружила по комнате (в последнее время она и без того сомневается в моем разуме), тебя бы я, кажется, задушила в объятиях! Я не хочу больше думать о тех страшных днях, да и не думаю о них. Теперь ведь все хорошо, не правда ли? Знаешь, мне кажется, если мы будем держаться вместе, то одолеем любую напасть. Я было уже подумала, что ты оставил меня. Но я, помимо всего, брат тебе и сестра...
У меня сейчас такое желание смеяться, во все горло, от всей души, вместе с тобой. Оказывается, моя любовь — это всего-навсего желание выскочить замуж, любовь, которая
может быть обращена к кому угодно. Ты — Армия спасения, я — гулящая. Все эти комплименты, которыми меня одарила Мийя, я бы хотела повторить тебе, но только нежно, мягко, словно снимая засохшие струпья. Как же мне хорошо. Я думала, что не смогу больше смеяться. Теперь же все во мне — один смех.
Сегодня мы с братом рубили можжевельник, с утра до вечера, руки мои болят и все исцарапаны. Непривычная работа, но я была такой усердной, что даже брат остался доволен. Он ведь не знал, что для меня это было вместо наркоза. Никакого возмездия я никому не желаю. Мне было ясно всегда, а теперь и того яснее, что я не умею никому завидовать.
Значит, ты приедешь! Подруга прислала мне книгу — по психологии, вот это орешек! Достанет грызть обоим. Но у меня есть и настоящие коричневые сладкие орешки, скоро мы их погрызем, ой, Лаас, как же эта мысль греет меня! А вдруг ты станешь сожалеть и откажешься? Здесь у нас не очень уютно, но ведь ты тоже не слишком требовательный, да? Хорошо, что ты уже видел, как мы тут живем. Голубиное гнездо под крышей, вдвоем было бы просто здорово.
Когда ты приедешь, я расскажу, как ужасно было без тебя, и ты расскажешь и погладишь мою голову, а я поглажу твою. И если все будет хорошо, мы пройдемся по тем дорогам и местам, где я бродила, и прогоним оттуда все дурные и горькие воспоминания.
Брат собирается уходить к своей девушке (я немного завидую ему, нет, им). У нас пекут блины, и я чувствую, что страшно проголодалась. Уже давно ем, как птичка. Теперь наемся до отвала.
Болтовне моей нет конца.
Вдруг я поймала себя на мысли, что похожу сейчас на хвастливую базарную торговку, я вроде Яйцовки-Мари, у которой руки так и шныряют, а рот не перестает молоть. Нет, на этом я свое письмо еще не кончу».
Но на другом листке было совсем немного слов:
«Я уже не такая радостная, как раньше. Я слишком много мечтаю, хожу будто во сне, а как там у тебя на самом деле? Хочется представить, что ты сейчас делаешь в Уулуранна,— и боюсь этих мыслей, потому что тогда меня охватывает печаль.
Стрелки на циферблате дремлют. К окну льнут ветер и грустные капельки воды. Когда с тобой увижусь, будет уже зима. Если только увижу тебя!»
Лаас говорит дома и квартирной хозяйке, что на праздники ему надо побывать в городе и еще кое-где. Наверное, догадываются где, но не спрашивают. Едет на велосипеде, экономит деньги.
У Наадж все примерно так, как и писала.
Они читают стихи, мечтают и обнимаются. Наадж не таится перед домашними. Лаас вроде зятя, и на первых порах ему здесь довольно хорошо, чувствует, будто пристал к какой-то тихой гавани. Но когда немного трезвеет, начинают одолевать сомнения. Постепенно от голубиного гнездышка начинает как бы исходить какое-то влажное тропическое дыхание. В нижней комнате рассказывают двусмысленный анекдот, и мать Наадж громко смеется. На праздники сварено пиво, и его тут, кажется, довольно обильно употребляют как мужчины, так и женщины. Пиво-то полезное, национальный напиток, ну как же так, пусть Лаас все же попробует. Но вино и пиво тоже были ему всегда не по душе, и его невольно коробит, когда он видит, как Наадж отхлебывает из кружки. Рука всякий раз машинально дергается в сторону Наадж, чтобы не дать ей отпить из кружки, хотя Лаас ничего не говорит и делает вид, будто пристально смотрит на огонь или в окно. Наадж догадывается. Но ведь она не знала, что он не любит пива. Его даже в санатории давали, а бывает, просто ничего другого и нет. Я же не пропойца! И вообще не притронусь больше к пиву, если ты не хочешь.
Они, конечно, мирятся, оттаивают и вечером снова читают стихи. Словно две строящие гнездо ласточки, которые и не представляют жизни друг без друга. Может, Лаас и радовался бы своей победе, если бы Мийя не уколола его так больно — член Армии спасения.
Есть и кое-что другое, что не по нраву Лаасу. Под голубиным гнездом находится еще какая-то комната — большая каменная кухня, с узкими, церковного вида оконцами, там стоит кухонный шкаф. Он весь опутан паутиной, и просто удивительно, как оттуда вообще можно что-нибудь достать и положить обратно без того, чтобы не порвать паутину. Повсюду грязь, неприбранные подстолья, кучки мусора. Наадж все это не очень трогает, и паутина ей на нервы не действует. Домашняя работа целиком на плечах матери.
Перед глазами Лааса встает его собственная чистая комната, только ведь настоящая любовь должна быть выше
подобных мелочей. У Наадж есть другие достоинства, не обязательно ей быть кухаркой.
На гулянье Наадж, по мнению Лааса, излишне сближается в танце со своими партнерами. Особенно с Альбертом, к которому относится как сестра, и с другим, высоким красивым молодым человеком в роговых очках. Харри Лухтом, как назвала его Наадж после танца.
Лааса мучает ревность. Значит, вот он, принц ее мечты. Лаас и в самом деле чувствует себя рядом с ним довольно жалким — почти на голову ниже его.
— Лаас, как не стыдно ревновать, тогда я тебе больше ничего не скажу. Я же с тобой, с тобой!— шепчет она и сжимает его пальцы.
Но Лаас по-прежнему насуплен.
— Пойдем отсюда, глупый мальчишка!— нежно говорит Наадж.
По дороге они успели помириться, когда услышали, что Альберт и Харри идут следом. Наадж хотела было забежать за угол, но Лаас затащил ее в дом; когда он зажег свет, оказалось, что все вчетвером стоят в каменной кухне.
Лаас проявляет учтивость, хотя ему крайне неловко. Положение дурацкое. И Наадж неловко. Правда, она поставила молодым людям на стол пиво, сказала им «спокойной ночи», взяла Лааса под руку, и они поднимаются наверх, в голубиное гнездо.
Его все еще не покидает ощущение, что он куда-то должен отсюда уйти. Долгое время не может поцеловать Наадж, что-то останавливает его. Снизу доносятся голоса парней, наконец там появляются родители Наадж, и Лаас уже не очень различает, кто говорит.
Наадж опечалена. Ну почему он злится из-за того, что другие настолько глупы. И что она могла поделать. И пришли ребята вовсе не из-за нее только, они и раньше являлись сюда пить пиво, если оно было у отца. Почему она должна быть с ними высокомерной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26