Голова почти всегда болела. Стала кашлять, и школьный врач обнаружил, что у нее слабые легкие. Но школьные табели всегда были хорошие, и ей стали оказывать помощь — после четвертого класса гимназии на лето послали в санаторий. Высокий сухой лес, крупная черника. Была у нее там подружка — и теперь еще частенько переписываются. Это было ее лучшее лето.
Последний школьный год. Борьба в классе за первое место. Ее считали красивой, а ей не хватало нежности и тепла. И тут случилось... Они жили в соседних комнатах. Помогала Альберту писать сочинения и рефераты, он устроил ей очень красивый стол на рождение, она поцеловала Альберта, и вот тогда...
Голос Наадж стал умоляюще тихим. Лаас был тронут этой искренней детской доверчивостью. Они целуются. Громыхает в ночи телега. Отыскав ключ, они крадутся по лестнице вниз. Лаас выкатывает из сарая велосипед, перекидывает его через калитку, и после прощания каждый из них спешит в свою сторону: Лаас к утру должен быть
в Уулуранна, а Наадж ждет хозяйка.
«Моя верхняя губа вздулась и горит, как у плаксивого ребенка. Боюсь, что так и останется. Ты хочешь, чтоб вместо «Тебя» я писала — «тебя». С большой или маленькой — все равно ты чудесный, единственный.
Думаю иногда о комнатке, где еще слышится твой полу угасший шепот и куда заглядывает приглушенный отсвет уличного фонаря. Но сейчас там дрыхнет какой-то мужик и, наверное, читает газету.
Дорогой, приезжай, будь возле меня! Целую твою суровую щеку. Твоя Наадж, эта глупая девчонка, совсем помешалась».
Лаас смотрит на фотографию размера почтовой открытки и читает на обороте:
Потом приходит другое письмо:
«Уже светлое утро. Сердце у меня разболелось, сразу по многому, и сон пропал. Подумала, что тебе вовсе и не понравилось четверостишие на обороте фотографии, тем более оно, словно кокетства ради, на английском языке. Это чудесный стишок. А в переводе выглядит неуклюже:
О, если б феей я была, что б делала тогда? Сидела б на твоей подушке я И пела для тебя.
К сожалению, вот таким это четверостишие вылилось на бумагу, лучше я не смогла. Постарайся смириться с этим.
Мы с мамой сейчас совсем одни. Отец и брат в Карья- мызе. Чудесно, спокойно. По утрам я совершенно одна. Если б только не было этой грызущей тоски по тебе. Она иногда охватывает светлой болью. Возле меня лишь твоя невидимая близость, а возле тебя явно друга. Я ревную. Я ничего не могу поделать с собой.
Лаас, дорогой, я тихо говорю с тобой, шепчу тысячу нежностей. Днем и ночью. Ты слышишь их?»
Когда Лаас читает письма Наадж, он всякий раз словно бы хмелеет и чувствует, будто растет. Наадж называет его по имени, зовет и пишет «Лаас», для Мийи он всегда был только «ты» или «мальчик», хотя это и произносилось ласково. В глубине души он всегда чуточку стыдился своего деревенского мужицкого имени. Теперь в письмах Наадж его имя получает как бы совершенно другое значение, да и сама Наадж сказала, что «Лаас» звучит ясно и звонко.
Но эти письма сообщают ему как бы смелость вновь мечтать о Мийе.
Он пишет Наадж о своих сомнениях, честно, но с некоторой робостью:
«Мысли мои весьма обрывочны. Очень хотелось бы находиться рядом с тобой — мне страшно за себя. А почему—и сам толком не пойму. Ты, Наадж, все-таки не знаешь всего обо мне, а тебе, наверное, кажется, что знаешь многое. У тебя огромная притягательная сила. После того первого вечера я мысленно всегда возле тебя. Если бы я смог однажды вновь прижать к тебе свою голову, я обрел бы силу».
И затем в порыве ревности:
«Наадж, дорогая, не покидай меня! Сам же я никогда не оставлю тебя. Ревновал тебя к тому парню, с которым ты танцевала в Раагвере. Боюсь, что твой друг все еще бывает у вас — это еще не так страшно, но не хотелось бы, чтобы ты была с ним в близких отношениях. Пусть даже так, я не оставлю тебя, буду за тебя бороться, но в чем-то прекрасном возникла бы трещина.
Может, я своими опасениями причиняю тебе боль — ревность всегда болезненна,— хочу возвести вокруг тебя колючий забор, ограничить твою свободу, однако сейчас я не могу большего, не могу быть свободным сам и предоставить свободу тебе. Да и разве ревность так уж неестественна? Ревнуют даже животные. Цель — это новый, сильный человек, и, чтобы родить и воспитать его, должно быть допустимо и оправдано все, что содействует этому.
Наадж, посылаю тебе спичку, чтобы ты зажгла огонь, если сомневаешься или хочешь уйти от меня».
Видимо, они в одно время отправляли свои письма, потому что в тот же вечер он получает письмо от нее:
«Мне казалось, что я хочу тебе так много сказать, но теперь вот ничего не понимаю. Я... Я уже не могу без тебя. То есть, может, и могу, но это так тяжело. Сердце колотится как после приема трех, нет, шести таблеток аспирина. Пишу с такой смелостью, хотя, по совести, хочется кричать! Что ты там сейчас делаешь? Я не могу представить себе, и это мучительно, словно ты канул в безвестность. Сегодня не получила от тебя письма и теперь начну расплетать и наматывать нить, которая готова удушить меня. Сон не идет...
Вот я и написала тебе обо всем, чего я не могу и что плохо. Но, кроме всего, я как-то до смешного счастлива, кажется, что и воздух, и голоса — все словно бы мерцают.
Я и не представляла, что быть счастливой — это так чудесно. Сегодня падали нежные, влажные снежинки. И повсюду бодрое, чистое дыхание, во мне тоже, хотя внутри меня бушует хмельная, эта удивительная сила жизни.
По вечерам, когда огонь жадно пожирает керосин и стонущий ветер скребется в оконные щели, меня захватывает такое количество картин, слов, голосов, прикосновений, что я начинаю с макушки до пяток пылать от тоски, от страсти и печали, кажется, что встану и просто пойду к тебе. Лишь находясь в одиночестве, понимаешь, каким безмерно дорогим было проведенное вместе время, каждый его миг и даже тысячная часть этого мига. Не так ли? Мне кажется, что я никогда не осмелюсь отослать тебе эти глупости, хотя так хотелось бы услышать их и от тебя.
Хорошо, что я все это высказала тебе. Я уже не чувствую, жарко мне или нет, знаю лишь, что не могу без тебя представить свою жизнь. И это правда».
Вскоре после этого он получает от нее еще одно письмо, и оно тоже написано на двух страничках в разное время — одна страничка до его письма с сомнениями, другая — после:
«Любимый!
Сижу, думаю. Из головы не выходят твои слова. Я читала песни — «Радостную» и «Грустную». Произношу твое имя. У него есть вкус. Когда говорю «ты»— тоже ощущаю вкус. Кажется, что и у мыслей он есть. Вкус поцелуя, легкое биение прикоснувшейся руки». |
И продолжение:
«Я была миллионером, когда писала эти строки. Тяжело перечитывать их, Лаас! Лаас! Так страшно думать, что ты сомневаешься, мне кажется, будто качается гора или сотрясается при шторме большое дерево. И все же я злюсь на тебя и на ту, которая проглядывает там, за красными перечеркивающими ее линиями. Неужто любовь твоя — всего лишь ветер, который дует то сюда, то туда, голубит то одну, то другую?»
Лаас в письме заверяет, что он думает только о Наадж и все время о ней — хотелось бы склонить голову ей на колени. Может ли Наадж быть в воскресенье в городе?
И она, успокоенная, отвечает:
«Ревность уже прошла. Не так уж это было и плохо. Можно пережить. Только бы видеть твои глаза. Мне кажется, не принадлежи ты мне целиком, я бы удовлетворилась даже частичкой тебя, была бы счастлива и десятой долей тебя. Куда счастливее, чем если бы обладала целиком тысячью других. Является ли это эгоизмом высшей или низшей формы, этого я не знаю.
У меня всегда была тоска по новому. Где бы я ни была, мне хотелось оттуда вырваться. Теперь это прошло. Теперь меня с неодолимой силой влечет та прямая, которая соединяет...
Дома уже неплохо. Меня словно тут и нет. И не брожу угрюмо по темным закоулкам. Даже ветер не причиняет больше печали. Осталась лишь тоска, тоска по тебе.
Будь паинькой и напиши, правда ли, что я в воскресенье смогу быть в городе. Дороги не засыпаны гравием, и сегодня даже выглянуло солнышко».
Они встречаются. Сидят рядом в кино. В этот приезд Лаас не останавливается у коллеги, и они не могут попасть в свою мансардную комнату. Обнявшись, бродят по улицам и к полночи заходят в какую-то гостиницу.
— Вам придется взять два номера, лишь семейные могут проживать вместе.
— Но мы состоим в браке,— не моргнув говорит он и записывает в книгу проживающих: «Яан Кельдер, моряк из Таллина, вместе с супругой».
Служащий недоверчиво усмехается, но все же предоставляет им номер. Просторный и чистый. Они любуются друг другом, пока в городке не отключают электричество, потом они опять становятся мужем и женою.
После этого Наадж притихает, охваченная грустью и печалью.
— Наадж, что с тобой?— утешает он.
— Я сказала тебе неправду,— говорит она в слезах.— Я не жила с тем парнем, Альбертом, между нами ничего не было, мы были только друзьями. Я боялась тебя, потому что не была уже девушкой, послушай, Лаас, не бросай меня! Ну скажи, ты ведь не уйдешь?— И она в страхе держит его за руку.
— Наадж, Наадж, никуда я не ухожу, я же с тобой.— И он гладит ее волосы. И тогда она, запинаясь, рассказы
вает. Каждое лето, пока отец был в тюрьме, они с братом жили на хуторе у дедушки. У дедушки у самого было семеро детей, и некоторые ее дяди были очень молодые, чуть постарше, чем она сама. Она была самой младшей, к тому же девочка, и почти все дразнили ее, особенно четырнадцатилетний дядя, о котором она уже говорила. Но тогда она не осмелилась сказать все. Однажды летом, когда она отогнала пастись коров — было ей тогда лет восемь,— дядя этот повалил ее и...
— Лаас, боже, боже! — в отчаянии произносит она.— Я не отпущу тебя!
— Дорогая, я сейчас ближе к тебе, чем когда-либо раньше.
Дальше Наадж не в силах говорить. Тишина становится все более напряженной. И он боится словами утешения прервать ее. Наконец он все же спрашивает, заставляя себя говорить спокойно и мягко:
— И что же этот дядя?
— Не надо! Не надо!.. Неужели не понимаешь, разве я должна...— Она резко обрывает себя, голос переходит в глухой шепот, и, кажется, кто-то другой выдавливает за нее: — Он... он...
Долгая тишина опять повисла в номере. Потом Наадж спрашивает:
— Ты меня презираешь?
Он лежит и ласкает ее.
Лаасу вспоминаются свои собственные дела, он старается быть великодушным и добрым, но не идет дальше мертвого молчания.
— Лаас, ты не прогонишь меня?— в отчаянии шепчет Наадж.— Жизнь была мрачной и безрадостной, теперь, когда ты появился, все изменилось. Лаас, ты не смеешь прогнать меня! Вот увидишь, тебе будет хорошо со мной — если только ты не прогонишь...
Нет, нет, она не была с Альбертом. Только боялась рассказать о дяде, но так как Лаас все равно бы понял, что она не девушка, то и выдумала эту историю.
У Лааса еще ясно сохранилась в памяти ночь в мансардной комнатке. В том, как Наадж отдавалась ему, не было и следа робкой неопытности, в любовных ласках она была раскованнее и смелее Мийи, матери ребенка. Пережитые в детстве страхи должны были оставить у нее чувство отвращения, боязни близости с мужчиной, и он не
может поверить, что после девятилетнего перерыва Наадж вторично потеряла с ним свою невинность.
Наадж снова становится печальной.
— Я уже поняла, что ты не поверишь мне, но так оно было. Я хотела отдать тебе все и не подумала, что ты...
— Я же с тобой, только я не понимаю всего, не могу осознать. Освободиться от чувства, что где-то в твоих словах есть недомолвка.
На глазах у Наадж снова слезы, она заклинает его поверить, что все было так, как она сегодня рассказала. И он пытается верить.
— Бедная маленькая девочка, что они с тобой сделали!— Он снисходительный и -милостивый. Так приятно играть роль всепрощающего, тем более что его любят и ради него обещают стать новым человеком.
Они обнимаются. Засыпают ненадолго, а когда он просыпается, то чувствует, как она гладит его волосы. Берут спички, зажигают свечу, смотрят друг на друга — и счастливы.
Лаас уходит расплачиваться, а когда возвращается, то застает Наадж дрожащей от страха.
— Можем ли мы уйти отсюда так, чтобы нас никто не видел и не узнал... Тебя так долго не было, мне стало не по себе. Вот возьми, потом прочтешь... Я написала, пока тебя не было.
Но Лаас любопытствует и читает тут же:
«Однажды утром я ощутила удивительное лучезарное счастье. Боюсь, что нас могут застать, но они не посмеют, потому что мы состоим в браке. Я — жена Яана Кельдера — моряка, родом из Таллина, и он пошел предупредить,
чтобы не вздумали сделать нам ничего дурного».
Наступила осень. Ветры бушуют над поселком, морские волны перекатывают через кусты прибрежного можжевельника и пеной обволакивают стволы приземистых сосенок. Дни между ночами серые, в поблекших разводах, а если и случается выглянуть желтушному измученному солнцу, то оно тут же прячется за рыбацкими лачужками на Кийгариской банке.
Дорожный мастер Лаас Раун натягивает пальто, нахлобучивает кепку, тушит свет и выходит на улицу. Делает пару бесцельных шагов, и какая-то неодолимая сила начинает тянуть его к дому Мийи. У него нет с собой фонарика, однако ноги легко находят тропку, как бегущая вода находит проторенное русло. Ему кажется, что он уже и не человек, а скорее дождь, который сочится из тучи, ветер, который задувает через лес, или дерево, гнущееся или ломающееся на этом ветру.
Антон Саулин открывает в поселке Уулуранна в доме жены магазин. А его, дорожного мастера, будто ветер какой гоняет по пустынным осенним дорогам. Год уходит за годом, и он уже не в состоянии отсюда вырваться.
Связать свою жизнь с Наадж? Последние два дня он не получал от нее писем. Верит ли он ей? Должен, нет больше человека, на которого можно опереться и кому довериться. Написал Наадж, может ли он уже говорить мы? Хочу наших детей, Наадж! Я постараюсь сделать все, чтобы как можно скорее ты была со мной. И тут же: мне кажется, что осталось еще что-то, о чем ты не осмелилась мне рассказать. Не хватает какого-то связующего звена. Но все это не столь важно, ты — Наадж, я люблю тебя.
Люблю? Что такое любовь?
Как всегда, он и сейчас тянется к книжной полке. На этот раз в руках у него «Песнь об огненно-красном цветке» Линнанкоски. Он не похож на ее героя Олави. Как легко Олави меняет девушек — будто пчела, которая в поисках нектара перелетает с цветка на цветок. Ни о чем не задумываясь, не копаясь ни в себе, ни в других. И Мийе, и Наадж, даже Хилье нравилась эта книга. Значит, им всем нравился Олави.
...Вот бы ему хоть разок уподобиться Олави?
Ветер шумит в деревьях, где-то скрипит калитка. В хозяйской комнате горит свет, и окна Мийи тоже освещены. Она сидит и что-то читает. Иногда при скрипе калитки поднимает голову и прислушивается, взгляд некоторое время пустой и странный, читает дальше.
Рука Лааса подрагивает на оконном косяке.
И тут словно свершается чудо. Опять скрипит калитка — Мийя встает, надевает пальто, проходит еще несколько мгновений, и скрипит уже дверь. Шаги, калитка закрывается на крючок.
— Мийя! Мийя!
Она стоит тихо, застыв на месте, потом спрашивает:
— Почему ты пришел?
— Я не знаю — не мог иначе.
— Ты мормон . Хочешь, чтобы у тебя была дюжина женщин.
— Скорее, хочу быть сплавщиком из романа Линнанкоски.
— Ты — и сплавщик! Ты же ищешь свои Золотые Ворота. Ищешь, кому бы что рассказать? И вытягиваешь из них души. Тебя бы следовало посадить в тюрьму. Ты инквизитор!
— Почему ты тянешься ко мне?
— Об этом я не думала. Может, именно потому, что ты такой. Подлый. Ты хорошо знаешь, что у женщин кроме тела есть еще и душа.
В эту ночь Лаас не копается в ее прошлом и не задумывается также о собственном будущем и будущем других. И хотя между ними пролегли уже тени, ему кажется, что сейчас он особенно тянется к Мийе. Они слились в объятьях, лежат в семейной постели, которой раньше избегали, и тут же, рядом, дышит маленький ребенок, не просыпаясь, ищет ручонками материнское тепло.
Лаас до сих пор стыдился ребенка, чувствовал перед ним неловкость и завидовал ему, но сегодня это чувство сменилось какой-то нежностью. Ребенок был, казалось, его сыном, если бы смог, он, наверное, стал бы ему отцом.
И лишь под утро, незадолго до ухода Лааса, Мийя спрашивает, есть ли у него другая.
— Я не знаю,— отвечает он — и действительно не знает.
— После поездки в Раагвере ты больше не писал мне и сторонишься. Кто она?
Лаас не отвечает, и Мийя продолжает:
— Я могу узнать, у меня там школьная подруга.
И опять молчание. Мийя ждет, но Лаас боится, что если он теперь обо всем расскажет, даже если назовет имя девушки, у него больше не будет Наадж.
1 Мормон — член религиозной организации, возникшей в США в 1830 г. Основатель ее Дж. Смит опубликовал «Книгу Мормона», содержащую кроме библейских рассказов фантастические измышления о существовавшей будто бы в Америке за 600 лет до возникновения христианства колонии «иерусалимских израильтян», которым Христос якобы дал свое учение, записанное пророком Мормоном (отсюда название секты).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Последний школьный год. Борьба в классе за первое место. Ее считали красивой, а ей не хватало нежности и тепла. И тут случилось... Они жили в соседних комнатах. Помогала Альберту писать сочинения и рефераты, он устроил ей очень красивый стол на рождение, она поцеловала Альберта, и вот тогда...
Голос Наадж стал умоляюще тихим. Лаас был тронут этой искренней детской доверчивостью. Они целуются. Громыхает в ночи телега. Отыскав ключ, они крадутся по лестнице вниз. Лаас выкатывает из сарая велосипед, перекидывает его через калитку, и после прощания каждый из них спешит в свою сторону: Лаас к утру должен быть
в Уулуранна, а Наадж ждет хозяйка.
«Моя верхняя губа вздулась и горит, как у плаксивого ребенка. Боюсь, что так и останется. Ты хочешь, чтоб вместо «Тебя» я писала — «тебя». С большой или маленькой — все равно ты чудесный, единственный.
Думаю иногда о комнатке, где еще слышится твой полу угасший шепот и куда заглядывает приглушенный отсвет уличного фонаря. Но сейчас там дрыхнет какой-то мужик и, наверное, читает газету.
Дорогой, приезжай, будь возле меня! Целую твою суровую щеку. Твоя Наадж, эта глупая девчонка, совсем помешалась».
Лаас смотрит на фотографию размера почтовой открытки и читает на обороте:
Потом приходит другое письмо:
«Уже светлое утро. Сердце у меня разболелось, сразу по многому, и сон пропал. Подумала, что тебе вовсе и не понравилось четверостишие на обороте фотографии, тем более оно, словно кокетства ради, на английском языке. Это чудесный стишок. А в переводе выглядит неуклюже:
О, если б феей я была, что б делала тогда? Сидела б на твоей подушке я И пела для тебя.
К сожалению, вот таким это четверостишие вылилось на бумагу, лучше я не смогла. Постарайся смириться с этим.
Мы с мамой сейчас совсем одни. Отец и брат в Карья- мызе. Чудесно, спокойно. По утрам я совершенно одна. Если б только не было этой грызущей тоски по тебе. Она иногда охватывает светлой болью. Возле меня лишь твоя невидимая близость, а возле тебя явно друга. Я ревную. Я ничего не могу поделать с собой.
Лаас, дорогой, я тихо говорю с тобой, шепчу тысячу нежностей. Днем и ночью. Ты слышишь их?»
Когда Лаас читает письма Наадж, он всякий раз словно бы хмелеет и чувствует, будто растет. Наадж называет его по имени, зовет и пишет «Лаас», для Мийи он всегда был только «ты» или «мальчик», хотя это и произносилось ласково. В глубине души он всегда чуточку стыдился своего деревенского мужицкого имени. Теперь в письмах Наадж его имя получает как бы совершенно другое значение, да и сама Наадж сказала, что «Лаас» звучит ясно и звонко.
Но эти письма сообщают ему как бы смелость вновь мечтать о Мийе.
Он пишет Наадж о своих сомнениях, честно, но с некоторой робостью:
«Мысли мои весьма обрывочны. Очень хотелось бы находиться рядом с тобой — мне страшно за себя. А почему—и сам толком не пойму. Ты, Наадж, все-таки не знаешь всего обо мне, а тебе, наверное, кажется, что знаешь многое. У тебя огромная притягательная сила. После того первого вечера я мысленно всегда возле тебя. Если бы я смог однажды вновь прижать к тебе свою голову, я обрел бы силу».
И затем в порыве ревности:
«Наадж, дорогая, не покидай меня! Сам же я никогда не оставлю тебя. Ревновал тебя к тому парню, с которым ты танцевала в Раагвере. Боюсь, что твой друг все еще бывает у вас — это еще не так страшно, но не хотелось бы, чтобы ты была с ним в близких отношениях. Пусть даже так, я не оставлю тебя, буду за тебя бороться, но в чем-то прекрасном возникла бы трещина.
Может, я своими опасениями причиняю тебе боль — ревность всегда болезненна,— хочу возвести вокруг тебя колючий забор, ограничить твою свободу, однако сейчас я не могу большего, не могу быть свободным сам и предоставить свободу тебе. Да и разве ревность так уж неестественна? Ревнуют даже животные. Цель — это новый, сильный человек, и, чтобы родить и воспитать его, должно быть допустимо и оправдано все, что содействует этому.
Наадж, посылаю тебе спичку, чтобы ты зажгла огонь, если сомневаешься или хочешь уйти от меня».
Видимо, они в одно время отправляли свои письма, потому что в тот же вечер он получает письмо от нее:
«Мне казалось, что я хочу тебе так много сказать, но теперь вот ничего не понимаю. Я... Я уже не могу без тебя. То есть, может, и могу, но это так тяжело. Сердце колотится как после приема трех, нет, шести таблеток аспирина. Пишу с такой смелостью, хотя, по совести, хочется кричать! Что ты там сейчас делаешь? Я не могу представить себе, и это мучительно, словно ты канул в безвестность. Сегодня не получила от тебя письма и теперь начну расплетать и наматывать нить, которая готова удушить меня. Сон не идет...
Вот я и написала тебе обо всем, чего я не могу и что плохо. Но, кроме всего, я как-то до смешного счастлива, кажется, что и воздух, и голоса — все словно бы мерцают.
Я и не представляла, что быть счастливой — это так чудесно. Сегодня падали нежные, влажные снежинки. И повсюду бодрое, чистое дыхание, во мне тоже, хотя внутри меня бушует хмельная, эта удивительная сила жизни.
По вечерам, когда огонь жадно пожирает керосин и стонущий ветер скребется в оконные щели, меня захватывает такое количество картин, слов, голосов, прикосновений, что я начинаю с макушки до пяток пылать от тоски, от страсти и печали, кажется, что встану и просто пойду к тебе. Лишь находясь в одиночестве, понимаешь, каким безмерно дорогим было проведенное вместе время, каждый его миг и даже тысячная часть этого мига. Не так ли? Мне кажется, что я никогда не осмелюсь отослать тебе эти глупости, хотя так хотелось бы услышать их и от тебя.
Хорошо, что я все это высказала тебе. Я уже не чувствую, жарко мне или нет, знаю лишь, что не могу без тебя представить свою жизнь. И это правда».
Вскоре после этого он получает от нее еще одно письмо, и оно тоже написано на двух страничках в разное время — одна страничка до его письма с сомнениями, другая — после:
«Любимый!
Сижу, думаю. Из головы не выходят твои слова. Я читала песни — «Радостную» и «Грустную». Произношу твое имя. У него есть вкус. Когда говорю «ты»— тоже ощущаю вкус. Кажется, что и у мыслей он есть. Вкус поцелуя, легкое биение прикоснувшейся руки». |
И продолжение:
«Я была миллионером, когда писала эти строки. Тяжело перечитывать их, Лаас! Лаас! Так страшно думать, что ты сомневаешься, мне кажется, будто качается гора или сотрясается при шторме большое дерево. И все же я злюсь на тебя и на ту, которая проглядывает там, за красными перечеркивающими ее линиями. Неужто любовь твоя — всего лишь ветер, который дует то сюда, то туда, голубит то одну, то другую?»
Лаас в письме заверяет, что он думает только о Наадж и все время о ней — хотелось бы склонить голову ей на колени. Может ли Наадж быть в воскресенье в городе?
И она, успокоенная, отвечает:
«Ревность уже прошла. Не так уж это было и плохо. Можно пережить. Только бы видеть твои глаза. Мне кажется, не принадлежи ты мне целиком, я бы удовлетворилась даже частичкой тебя, была бы счастлива и десятой долей тебя. Куда счастливее, чем если бы обладала целиком тысячью других. Является ли это эгоизмом высшей или низшей формы, этого я не знаю.
У меня всегда была тоска по новому. Где бы я ни была, мне хотелось оттуда вырваться. Теперь это прошло. Теперь меня с неодолимой силой влечет та прямая, которая соединяет...
Дома уже неплохо. Меня словно тут и нет. И не брожу угрюмо по темным закоулкам. Даже ветер не причиняет больше печали. Осталась лишь тоска, тоска по тебе.
Будь паинькой и напиши, правда ли, что я в воскресенье смогу быть в городе. Дороги не засыпаны гравием, и сегодня даже выглянуло солнышко».
Они встречаются. Сидят рядом в кино. В этот приезд Лаас не останавливается у коллеги, и они не могут попасть в свою мансардную комнату. Обнявшись, бродят по улицам и к полночи заходят в какую-то гостиницу.
— Вам придется взять два номера, лишь семейные могут проживать вместе.
— Но мы состоим в браке,— не моргнув говорит он и записывает в книгу проживающих: «Яан Кельдер, моряк из Таллина, вместе с супругой».
Служащий недоверчиво усмехается, но все же предоставляет им номер. Просторный и чистый. Они любуются друг другом, пока в городке не отключают электричество, потом они опять становятся мужем и женою.
После этого Наадж притихает, охваченная грустью и печалью.
— Наадж, что с тобой?— утешает он.
— Я сказала тебе неправду,— говорит она в слезах.— Я не жила с тем парнем, Альбертом, между нами ничего не было, мы были только друзьями. Я боялась тебя, потому что не была уже девушкой, послушай, Лаас, не бросай меня! Ну скажи, ты ведь не уйдешь?— И она в страхе держит его за руку.
— Наадж, Наадж, никуда я не ухожу, я же с тобой.— И он гладит ее волосы. И тогда она, запинаясь, рассказы
вает. Каждое лето, пока отец был в тюрьме, они с братом жили на хуторе у дедушки. У дедушки у самого было семеро детей, и некоторые ее дяди были очень молодые, чуть постарше, чем она сама. Она была самой младшей, к тому же девочка, и почти все дразнили ее, особенно четырнадцатилетний дядя, о котором она уже говорила. Но тогда она не осмелилась сказать все. Однажды летом, когда она отогнала пастись коров — было ей тогда лет восемь,— дядя этот повалил ее и...
— Лаас, боже, боже! — в отчаянии произносит она.— Я не отпущу тебя!
— Дорогая, я сейчас ближе к тебе, чем когда-либо раньше.
Дальше Наадж не в силах говорить. Тишина становится все более напряженной. И он боится словами утешения прервать ее. Наконец он все же спрашивает, заставляя себя говорить спокойно и мягко:
— И что же этот дядя?
— Не надо! Не надо!.. Неужели не понимаешь, разве я должна...— Она резко обрывает себя, голос переходит в глухой шепот, и, кажется, кто-то другой выдавливает за нее: — Он... он...
Долгая тишина опять повисла в номере. Потом Наадж спрашивает:
— Ты меня презираешь?
Он лежит и ласкает ее.
Лаасу вспоминаются свои собственные дела, он старается быть великодушным и добрым, но не идет дальше мертвого молчания.
— Лаас, ты не прогонишь меня?— в отчаянии шепчет Наадж.— Жизнь была мрачной и безрадостной, теперь, когда ты появился, все изменилось. Лаас, ты не смеешь прогнать меня! Вот увидишь, тебе будет хорошо со мной — если только ты не прогонишь...
Нет, нет, она не была с Альбертом. Только боялась рассказать о дяде, но так как Лаас все равно бы понял, что она не девушка, то и выдумала эту историю.
У Лааса еще ясно сохранилась в памяти ночь в мансардной комнатке. В том, как Наадж отдавалась ему, не было и следа робкой неопытности, в любовных ласках она была раскованнее и смелее Мийи, матери ребенка. Пережитые в детстве страхи должны были оставить у нее чувство отвращения, боязни близости с мужчиной, и он не
может поверить, что после девятилетнего перерыва Наадж вторично потеряла с ним свою невинность.
Наадж снова становится печальной.
— Я уже поняла, что ты не поверишь мне, но так оно было. Я хотела отдать тебе все и не подумала, что ты...
— Я же с тобой, только я не понимаю всего, не могу осознать. Освободиться от чувства, что где-то в твоих словах есть недомолвка.
На глазах у Наадж снова слезы, она заклинает его поверить, что все было так, как она сегодня рассказала. И он пытается верить.
— Бедная маленькая девочка, что они с тобой сделали!— Он снисходительный и -милостивый. Так приятно играть роль всепрощающего, тем более что его любят и ради него обещают стать новым человеком.
Они обнимаются. Засыпают ненадолго, а когда он просыпается, то чувствует, как она гладит его волосы. Берут спички, зажигают свечу, смотрят друг на друга — и счастливы.
Лаас уходит расплачиваться, а когда возвращается, то застает Наадж дрожащей от страха.
— Можем ли мы уйти отсюда так, чтобы нас никто не видел и не узнал... Тебя так долго не было, мне стало не по себе. Вот возьми, потом прочтешь... Я написала, пока тебя не было.
Но Лаас любопытствует и читает тут же:
«Однажды утром я ощутила удивительное лучезарное счастье. Боюсь, что нас могут застать, но они не посмеют, потому что мы состоим в браке. Я — жена Яана Кельдера — моряка, родом из Таллина, и он пошел предупредить,
чтобы не вздумали сделать нам ничего дурного».
Наступила осень. Ветры бушуют над поселком, морские волны перекатывают через кусты прибрежного можжевельника и пеной обволакивают стволы приземистых сосенок. Дни между ночами серые, в поблекших разводах, а если и случается выглянуть желтушному измученному солнцу, то оно тут же прячется за рыбацкими лачужками на Кийгариской банке.
Дорожный мастер Лаас Раун натягивает пальто, нахлобучивает кепку, тушит свет и выходит на улицу. Делает пару бесцельных шагов, и какая-то неодолимая сила начинает тянуть его к дому Мийи. У него нет с собой фонарика, однако ноги легко находят тропку, как бегущая вода находит проторенное русло. Ему кажется, что он уже и не человек, а скорее дождь, который сочится из тучи, ветер, который задувает через лес, или дерево, гнущееся или ломающееся на этом ветру.
Антон Саулин открывает в поселке Уулуранна в доме жены магазин. А его, дорожного мастера, будто ветер какой гоняет по пустынным осенним дорогам. Год уходит за годом, и он уже не в состоянии отсюда вырваться.
Связать свою жизнь с Наадж? Последние два дня он не получал от нее писем. Верит ли он ей? Должен, нет больше человека, на которого можно опереться и кому довериться. Написал Наадж, может ли он уже говорить мы? Хочу наших детей, Наадж! Я постараюсь сделать все, чтобы как можно скорее ты была со мной. И тут же: мне кажется, что осталось еще что-то, о чем ты не осмелилась мне рассказать. Не хватает какого-то связующего звена. Но все это не столь важно, ты — Наадж, я люблю тебя.
Люблю? Что такое любовь?
Как всегда, он и сейчас тянется к книжной полке. На этот раз в руках у него «Песнь об огненно-красном цветке» Линнанкоски. Он не похож на ее героя Олави. Как легко Олави меняет девушек — будто пчела, которая в поисках нектара перелетает с цветка на цветок. Ни о чем не задумываясь, не копаясь ни в себе, ни в других. И Мийе, и Наадж, даже Хилье нравилась эта книга. Значит, им всем нравился Олави.
...Вот бы ему хоть разок уподобиться Олави?
Ветер шумит в деревьях, где-то скрипит калитка. В хозяйской комнате горит свет, и окна Мийи тоже освещены. Она сидит и что-то читает. Иногда при скрипе калитки поднимает голову и прислушивается, взгляд некоторое время пустой и странный, читает дальше.
Рука Лааса подрагивает на оконном косяке.
И тут словно свершается чудо. Опять скрипит калитка — Мийя встает, надевает пальто, проходит еще несколько мгновений, и скрипит уже дверь. Шаги, калитка закрывается на крючок.
— Мийя! Мийя!
Она стоит тихо, застыв на месте, потом спрашивает:
— Почему ты пришел?
— Я не знаю — не мог иначе.
— Ты мормон . Хочешь, чтобы у тебя была дюжина женщин.
— Скорее, хочу быть сплавщиком из романа Линнанкоски.
— Ты — и сплавщик! Ты же ищешь свои Золотые Ворота. Ищешь, кому бы что рассказать? И вытягиваешь из них души. Тебя бы следовало посадить в тюрьму. Ты инквизитор!
— Почему ты тянешься ко мне?
— Об этом я не думала. Может, именно потому, что ты такой. Подлый. Ты хорошо знаешь, что у женщин кроме тела есть еще и душа.
В эту ночь Лаас не копается в ее прошлом и не задумывается также о собственном будущем и будущем других. И хотя между ними пролегли уже тени, ему кажется, что сейчас он особенно тянется к Мийе. Они слились в объятьях, лежат в семейной постели, которой раньше избегали, и тут же, рядом, дышит маленький ребенок, не просыпаясь, ищет ручонками материнское тепло.
Лаас до сих пор стыдился ребенка, чувствовал перед ним неловкость и завидовал ему, но сегодня это чувство сменилось какой-то нежностью. Ребенок был, казалось, его сыном, если бы смог, он, наверное, стал бы ему отцом.
И лишь под утро, незадолго до ухода Лааса, Мийя спрашивает, есть ли у него другая.
— Я не знаю,— отвечает он — и действительно не знает.
— После поездки в Раагвере ты больше не писал мне и сторонишься. Кто она?
Лаас не отвечает, и Мийя продолжает:
— Я могу узнать, у меня там школьная подруга.
И опять молчание. Мийя ждет, но Лаас боится, что если он теперь обо всем расскажет, даже если назовет имя девушки, у него больше не будет Наадж.
1 Мормон — член религиозной организации, возникшей в США в 1830 г. Основатель ее Дж. Смит опубликовал «Книгу Мормона», содержащую кроме библейских рассказов фантастические измышления о существовавшей будто бы в Америке за 600 лет до возникновения христианства колонии «иерусалимских израильтян», которым Христос якобы дал свое учение, записанное пророком Мормоном (отсюда название секты).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26