— Ред.
Поговаривают, что в начале месяца Антон Саулин закончит свои коммерческие поездки. Прежний торговец уже выехал, и сейчас идет расширение витрин.
Лаас пишет Наадж, что приедет в Раагвере.
Однако его задерживают срочные дела, и он вынужден отложить поездку на день. Но еще в тот же вечер получает сразу два письма; по ошибке почтальона письма побывали в его родной деревне.
Теперь Лаасу захотелось, чтобы Наадж приехала в Уулуранна. Он почти требует этого «во имя всего, что было между нами до сих пор». И еще до того, как господин Антон Саулин обосновывается в Уулуранна, Наадж уже здесь. Домашние об этом ничего не знают, старой квартирной хозяйке он говорит, что взял себе на несколько дней помощницу, нужно сделать много отчетов и схем. Внешне перед чужими их отношения сугубо деловые. Наадж стелют по соседству, и Лаас всякий раз предупредительно стучится, когда проходит через ее комнату. Однако ночи они проводят вместе, и он чувствует себя счастливым.
Вычитывают где-то фразу из Гёте. И находят, что это удивительно точно. «От зависти спасаем себя любовью». И пытаются отыскать друг в друге те качества, которым каждый из них мог бы позавидовать. Лаас находит, что она милее и душевнее всех, а Наадж утверждает, что он интересный собеседник и целеустремленный человек.
Лааса немного мучает его последняя встреча с Мийей.
Вообще-то они стараются вспоминать только приятное: она — свое санаторное лето и озеро, веселые случаи из школьной жизни, он — свою работу и попытки как-то продвинуться в жизни. Но когда Наадж спрашивает, почему он написал, что испортился, смелость покидает его, он увиливает и объясняет: его испорченность состоит в том, что он слишком много мечтает о Наадж.
Вечером они идут по новой дороге на пристань и в Лыпесяяре. Рассматривают мощный остов строящегося парусника, стоят под соснами, держась за руки, пока не наступает полная темнота и не задувает сильный ветер.
— О чем ты думаешь?— спрашивает Лаас.
— Ни о чем,— отвечает она.— Мне просто хорошо.
И ему тоже хорошо, потому что ее глазами на него смотрят все, кто ему близок и кого он любил: Мийя
и Хилья; в темных глазах Наадж словно сияли и светлые глаза его матери.
Они обязательно поженятся — чуть позже.
В воскресенье в церкви слушают пение прихожан. Кто знает, может, среди поющих также отец и мать Лааса. Поднявшись на вторые хоры и обнаружив открытую дверь, они взбираются на колокольню. Лесенки и снова лесенки. Наадж уже запыхалась. На одном из переходов они целуются, потом прислушиваются, не слышно ли внизу их шагов, и продолжают подъем. Оказываются на верху каменной башни. Над ними встают еще частые переплетения балок и лесенок — теперь уже деревянной башни,— пусть и не столь удобных, как внизу, однако манящих взобраться выше. Все же они остаются здесь. Висит неимоверно большой, многотонный, гигантский колокол с огромным языком, который под силу поднять разве что двум мужикам, и другой, поменьше, тоже медный,— возле большого. Оба колокола укреплены на смоленой квадратной балке. Для Наадж все это ново, до этого она была лишь на колокольне русской церкви, где висели небольшие заливистые колокольцы.
— Если вдруг этот большой свалится на нас?— пугается она.
— Не свалится.
— А он и не придавит нас — мы присядем, и колокол нас прикроет, а когда в субботу, через неделю, звонарь снова поднимется сюда, он нас и выручит.
— Ну, этот колокол такой мощный, что пробьет и это, и другие перекрытия, и от нас ничего не останется.
— Не верю. Все равно ты что-нибудь придумал бы, чтобы с нами ничего не случилось.
Лаас польщен, своей непосредственностью Наадж ему особенно дорога.
Им удается открыть лишь одно слуховое окно — но даже из него башню продувает сильный ветер. Люди внизу маленькие, а дороги и дома совсем как на снимке с птичьего полета. Временами снизу доносится гул пения, проповедь, видно, уже кончилась.
Штормовое море, серые ленты дорог, темные леса, черные поля и обнаженные луга. Наадж считает, что осень более кроткая, проще и сдержаннее весны, которая своей напористостью причиняет боль.
Видит ли Наадж там, в юго-восточной стороне, за лесами и заливами, примерно в восьми километрах отсюда, некое открытое место? Если очень пристально всмотреться,
то слева можно увидеть домики. Это его родная деревня, а самый крайний дом — отсюда не видно — принадлежит семье Раунов.
Наадж пытается отыскать и разглядеть его, но тут ее словно бы уколола ревность, и она спрашивает, а в какой стороне живет Мийя. Лаас указывает на высокий дом, и больше они об этом не заговаривают.
Наверх ведут сколоченные гвоздями лесенки. Здесь нет исправных перекрытий и почти темно, свет едва сочится снизу, из узеньких оконцев каменной башни и сквозь щели в крыше. И все же они лезут вверх. Наадж поднимается с трудом, но она не боится. В последнем сужении башенки лесенка кончается, Наадж продирается вслед за Лаасом между частым переплетением балок. И здесь есть слуховые окна, крыша толстыми железными скобами приколочена к каркасу.
Еще давно, когда Лаас проходил конфирмацию, он вместе с другими ребятами забирался сюда и помнит, как открывать слуховые окна.
— Боже, как высоко, а если отсюда грохнуться!..— восклицает Наадж и хватает за руку Лааса. Верхняя часть башни раскачивается, вздрагивает на ветру.
Люди, как муравьи, шныряют по церковному двору между кленами, которые отсюда кажутся с ноготок. Если бы кто посмотрел вверх, навряд ли увидел бы их между красной дранью, потому что даже петух, взметнувшийся на вершину башни и ростом с высокого молодого стригунка, выглядит снизу обычным петушком.
— Если бы люди жили так высоко, они бы никогда не грешили,— говорит Наадж.
— Навряд ли они тогда вообще бы жили или были людьми. Безгрешными пребывают лишь одни ангелы. Высоко в небе. Господь бог сотворил их в достаточном количестве, поэтому им не нужно заботиться о том, чтобы умножать свой род.
Наадж молчит, башня снова раскачивается, она хватается за Лааса, и они целуются.
Все балки здесь, наверху, исписаны именами, некоторые из них знакомы Лаасу. Он ищет и не находит своего имени, которое вырезал тут в день конфирмации. И ему как-то жаль этого — надпись эта была бы подобна старому знакомому, другу, да и Наадж, наверное, порадовалась бы. Теперь и Наадж выцарапывает острым, стрела подобным украшением берета свое имя и имя Лааса, ни ножа, ни карандаша у них с собой нет.
Спустившись и вернувшись к себе на квартиру, Лаас спрашивает у хозяйки, не наведывались ли отец с матерью. Но никого из Раунов сегодня не было.
Лаас этому рад, он не хочет, чтобы домашние пока знали о Наадж, о том, что она здесь. Несмотря на это, он ведет ее на праздничный вечер. Посельчане в сборе, но Мийи нет. После нескольких танцев они уходят с вечера.
В эту ночь Наадж рассказывает некоторые новые эпизоды своей жизни.
В первом и втором классе гимназии ей приходилось терпеть большие лишения. Нечего было есть, туфли прохудились, и за учебу не могла заплатить и поэтому весной отсутствовала целую неделю. У всех девочек были уже кавалеры, они танцевали вместе на вечерах, на нее же никто не обращал внимания.
Продолжала жить в грязной и бедной квартире на улице Кальмисту, где Лаас однажды бывал. В другой комнате жил Альберт. Нет, между ними ничего не было, вначале они ведь были чужие, это потом уже стали как брат и сестра. От Альберта она тогда и узнала, что ею интересуется Харри Лухт, высокий парень из ремесленного училища, также из Раагвере. Наадж, наверное, видела его на сельских гулянках.
Была прямо-таки счастлива, что и она кого-то заинтересовала и кто-то оказал ей внимание. С того времени стала мечтать о Харри. Кроме мечтаний, ничего и не было. Когда она увидела Харри, сердце вдруг заколотилось, и все смешалось. Были такие моменты, когда мечты словно бы развеивались, забывались на некоторое время, чтобы потом опять вернуться. Иногда на вечерах они танцевали, но всегда получалось так, что Харри не мог пойти провожать ее домой. Когда она читала «Ингеборг», то представляла себя Ингеборг, Харри, конечно, был Акселем — и она плакала от счастья...
— Но теперь, теперь все это в прошлом, реальность и иллюзии слились — в тебе.
Лаас все же опечален. Невыносимо тяжело думать, что и у Наадж мог быть кто-то другой, о ком она мечтала. Вспоминается Хилья, и его охватывает страх, он берет Наадж за руки, судорожно сжимает их и в отчаянии говорит:
— Ты! Ты не оставишь меня! Тогда я погибну, тогда из меня ничего не выйдет.
— Глупый, глупый мальчишка! Ну конечно, твоя Наадж никуда от тебя не уйдет. Останусь с тобой навсегда, на всю жизнь, если ты только сам того пожелаешь.
Утром Наадж должна возвращаться, поскольку она не предупредила домашних, что поедет в Уулуранна и задержится там. Сказала, что поедет в город, есть кое-какие дела, хочет взять из библиотеки книги.
Точно в семь автобус отходит. Большие, бьющие светом стеклянные глаза нащупывают в темноте дорогу. На мгновение еще к окну прижимается белая, с тонкими пальцами рука Наадж, затем шофер переключает скорость. Удаляющийся шум автобуса. И откуда-то на стылую землю падают уже первые белые снежинки.
Вечером того же дня Лаас на почте сталкивается с Мийей. Он пугается ее резкого решительного взгляда и выражения лица, которого раньше никогда не видел.
— Возьми!
Кто-то идет, Лаас и Мийя уходят, каждый в свою сторону. Лаас спешит домой. Письмо заложено за обложку.
«Мы станем жить вместе, всегда будем друг с другом, все время, которое нам отпущено. Хочу быть с тобой.
У нас будет ребенок — после нашей последней ночи. Он останется с нами.
Я больше не хочу такой жизни, постоянной лжи. Жду тебя, скоро буду рядом с тобой. М.»
Лаас встает. Он ни о чем не думает, отрешается от всего и невольно топчется по комнате. Письмо лежит на столе, простой белый листок с характерным мелким почерком, а он не замечает его, шагает взад и вперед по своей узенькой комнате.
Потом останавливается возле двери, ему кажется, будто на кровати сидят и Мийя, и Наадж. И им обеим вроде бы хватает места.
Затем он подходит к окну, спокойно смотрит на улицу. Церковная башня, плачут голые клены, с них стаскивает выпавший утром мокрый снег, на дороге слякоть. А небо ясное. Уже зимнее гаснущее солнце рдеет на яблонях в саду торговца Антона Саулина.
Но в комнате на его кровати по-прежнему сидят две женщины. Одна из них беременна. А может, и другая — тоже...
Лаас перечитывает письмо Мийи. Да, видимо, это всерьез.
Наконец начинает думать о том, что ответить Мийе. Почему она лишь теперь решилась уйти к нему, сейчас,
когда у него есть Наадж. Может быть, и Наадж в таком же положении, и он не смеет оставлять ее: у нее никого нет, кроме него. У Мийи есть муж и дети.
Уверен, что он теперь обязан Наадж рассказать все о Мийе и себе. А на кровати по-прежнему сидят две женщины и следят за каждым его движением.
На другое утро Мийя позвонила ему. Прочел ли он письмо. Голос у нее резкий, в нем слышится боль.
— Отправил ответ почтой,— запинается Лаас.
— Почтой! Но разве ты знаешь мой адрес! Наверное, и не помнишь, где я живу. Ну, понятно, перемены в жизни. Я сегодня услышала, что ты уже полнедели, как женат. Может, я мешаю твоей семейной идиллии?
Он не в состоянии выдавить даже слова. Мийя вешает трубку.
Днем у него были дела, вечером находит дома новую записку от Мийи:
«Когда я вчера писала тебе, я не знала, что она у тебя здесь. Теперь для меня все пути закрыты, остается исчезнуть» .
Лаас поспешил к Мийе. Круглолицая служанка, которая летом следила за ними, смотрит косо.
— Госпожа дома?
— Нет, вышла.
Лаас встречает Мийю по дороге, которая ведет из поселка к морю. Увидев друг друга, они застывают. Затем он подходит и запинаясь говорит:
— Ты не смеешь делать глупости!
— Явился позаботиться обо мне? Значит, я не могу что-либо с собой сделать только потому, что ты хочешь спокойно спать. Не бойся, это успеет.
— Мийя...
— Чего тебе?
Ее узкие бледные губы дрожат. На лице мучительная гримаса, кажется, что Мийя готова на все.
— Уйдем ко мне.
— Втроем в одной кровати не уместимся.
Где-то слышатся голоса. Из оголенного орешника показались темные женские платки. Лаас и Мийя тут же уходят, каждый своей дорогой.
Вечером Лаасу кажется, что он паук, который сам соткал себе паутину, сам, будто муха, в ней запутался и сам же теперь в этой паутине съедает себя. Он пытается осознать случившееся, распутать нити, но они все больше стягиваются в узлы. Почему Мийя? Это он сотворил подлость,
и он должен бы накинуть на себя петлю. У Лааса возникает такое же чувство, как некогда в лодке, напротив банки, когда он видел сон, что его хоронят, слышал над крышкой гроба заупокойные слова пастора и глухое шмяканье падающей земли. Но так же как и в тот раз, когда его из могилы вызволило удивительное видение Золотых Ворот, так и теперь безысходность кажется не такой страшной, веревки ослабляются, когда он на время оставляет в покое свое собственное «я» и пытается думать, как к нему относятся другие. Написать им обеим — Наадж и Мийе. Одинаковые письма, тогда ложь будет невозможной. И все-таки нужен еще кто-то третий, абсолютно объективный. Аксель Лао, который хочет «усовершенствоваться постепенно». Аксель непременно все поймет и не станет осуждать.
И тогда он принимается писать. Мысленно говорит то с Мийей, то с Наадж и одновременно старается предстать чистеньким перед Акселем. Тут ему приходит хорошая мысль. Он звонит в волостное управление: может ли он получить на сегодняшний вечер пишущую машинку, у него срочная работа. Машинку обещают. Он притаскивает ее домой и отстукивает письмо под копирку в трех экземплярах.
«Стараюсь писать спокойно и трезво. Только едва ли я нахожусь в полном равновесии. Вы, к кому я обращаюсь, были до сих пор моими большими друзьями — и ты, Мийя, не спеши бросать в меня камень. Письмо это больнее всего для Мийи, опасаюсь даже, примет ли она его вообще, хотя именно она больше всего в нем нуждается, появление этого письма и обусловлено моими отношениями с Мийей. Еще тяжелее будет мне отослать письмо Наадж, боюсь, как бы она не ушла от меня. И все-таки, Наадж, не уходи сразу, не уйдешь ведь...
Я не хочу лгать. Пишу вам всем сразу, тогда ложь исключается.
Пытаюсь удержать Мийю от трагических роковых шагов, на которые она в ее нынешнем положении готова пойти. Оба вы — и Аксель, и Наадж — так или иначе наслышаны о моей связи с Мийей. Нашим близким отношениям с ней пришел конец, так как у меня есть Наадж. Я бы не чувствовал никаких угрызений совести, уйдя от Мийи к Наадж, если бы Мийя не объявила, что она беременна от меня.
Вчера она уже хотела перейти жить ко мне, но поняла, что для нее уже нет места в моем доме, и теперь она пишет, что единственный для нее выход — исчезнуть.
Пытался представить себя на ее месте. Смерть может иногда показаться и впрямь привлекательной («Мадам Бовари»). Ее желание покончить с собой вызвано страхом. Она не имеет на это права, в ней уже живет частичка меня.
Я не запрещаю Мийе иметь от меня ребенка — да и не могу запретить. Но у нее есть все же и другой выход. И еще, разве сама мысль Мийи о самоубийстве не эгоистична, ведь если бы это произошло на самом деле — конец нашей любви с Наадж!
Мое письмо путаное. Наадж, ты что-нибудь понимаешь — и ты, Аксель, понимаешь ли ты меня и Мийю?
Или было бы справедливо, если бы я, из сочувствия, позволил Мийе перейти жить ко мне? Так просто она бы и не пошла. Возможно, мы и подходим друг другу, но ведь есть еще и Наадж. Нет, Наадж, без тебя я уже не могу... Если только ты еще не отказалась от меня. Навсегда остаться с Мийей я не в состоянии. Раньше, быть может, да, но сейчас уже нет.
Мне страшно за Мийю.
Но я боюсь и за Наадж. Боюсь, что она сделает какую- нибудь глупость, выйдет замуж.
Письма все же отсылаю, такие, как они есть.
Среда, в самом начале декабря (числа не помню).
Р. 8. Вообще, я свинья. Особенно после этого письма чувствую себя скотом, при этом даже обижая скотину, потому что ни одна тварь не написала бы подобного письма в три адреса. Животное не умеет писать — его счастье — животное просто живет! Почему я не умею просто жить? Почему я не Олави из романа Линнанкоски?»
Пришло указание проконтролировать загруженность дороги. Лаас ходит по поселку, набирает мальчишек на узловые пункты, вручает им регистрационные листы и объясняет, как вести подсчет. С двенадцати часов пятницы до двенадцати часов субботы.
Письма все еще в потайном кармане. Когда писал, не думал, что так трудно будет опустить их в почтовый ящик. И чем больше он тянет, тем непригляднее, по его мнению, выглядит вся эта затея с письмами. Все прекрасное, что было до сих пор между ним и Мийей, кажется вдруг липким, загаженным, втоптанным в грязь этими тремя машинописными страницами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Поговаривают, что в начале месяца Антон Саулин закончит свои коммерческие поездки. Прежний торговец уже выехал, и сейчас идет расширение витрин.
Лаас пишет Наадж, что приедет в Раагвере.
Однако его задерживают срочные дела, и он вынужден отложить поездку на день. Но еще в тот же вечер получает сразу два письма; по ошибке почтальона письма побывали в его родной деревне.
Теперь Лаасу захотелось, чтобы Наадж приехала в Уулуранна. Он почти требует этого «во имя всего, что было между нами до сих пор». И еще до того, как господин Антон Саулин обосновывается в Уулуранна, Наадж уже здесь. Домашние об этом ничего не знают, старой квартирной хозяйке он говорит, что взял себе на несколько дней помощницу, нужно сделать много отчетов и схем. Внешне перед чужими их отношения сугубо деловые. Наадж стелют по соседству, и Лаас всякий раз предупредительно стучится, когда проходит через ее комнату. Однако ночи они проводят вместе, и он чувствует себя счастливым.
Вычитывают где-то фразу из Гёте. И находят, что это удивительно точно. «От зависти спасаем себя любовью». И пытаются отыскать друг в друге те качества, которым каждый из них мог бы позавидовать. Лаас находит, что она милее и душевнее всех, а Наадж утверждает, что он интересный собеседник и целеустремленный человек.
Лааса немного мучает его последняя встреча с Мийей.
Вообще-то они стараются вспоминать только приятное: она — свое санаторное лето и озеро, веселые случаи из школьной жизни, он — свою работу и попытки как-то продвинуться в жизни. Но когда Наадж спрашивает, почему он написал, что испортился, смелость покидает его, он увиливает и объясняет: его испорченность состоит в том, что он слишком много мечтает о Наадж.
Вечером они идут по новой дороге на пристань и в Лыпесяяре. Рассматривают мощный остов строящегося парусника, стоят под соснами, держась за руки, пока не наступает полная темнота и не задувает сильный ветер.
— О чем ты думаешь?— спрашивает Лаас.
— Ни о чем,— отвечает она.— Мне просто хорошо.
И ему тоже хорошо, потому что ее глазами на него смотрят все, кто ему близок и кого он любил: Мийя
и Хилья; в темных глазах Наадж словно сияли и светлые глаза его матери.
Они обязательно поженятся — чуть позже.
В воскресенье в церкви слушают пение прихожан. Кто знает, может, среди поющих также отец и мать Лааса. Поднявшись на вторые хоры и обнаружив открытую дверь, они взбираются на колокольню. Лесенки и снова лесенки. Наадж уже запыхалась. На одном из переходов они целуются, потом прислушиваются, не слышно ли внизу их шагов, и продолжают подъем. Оказываются на верху каменной башни. Над ними встают еще частые переплетения балок и лесенок — теперь уже деревянной башни,— пусть и не столь удобных, как внизу, однако манящих взобраться выше. Все же они остаются здесь. Висит неимоверно большой, многотонный, гигантский колокол с огромным языком, который под силу поднять разве что двум мужикам, и другой, поменьше, тоже медный,— возле большого. Оба колокола укреплены на смоленой квадратной балке. Для Наадж все это ново, до этого она была лишь на колокольне русской церкви, где висели небольшие заливистые колокольцы.
— Если вдруг этот большой свалится на нас?— пугается она.
— Не свалится.
— А он и не придавит нас — мы присядем, и колокол нас прикроет, а когда в субботу, через неделю, звонарь снова поднимется сюда, он нас и выручит.
— Ну, этот колокол такой мощный, что пробьет и это, и другие перекрытия, и от нас ничего не останется.
— Не верю. Все равно ты что-нибудь придумал бы, чтобы с нами ничего не случилось.
Лаас польщен, своей непосредственностью Наадж ему особенно дорога.
Им удается открыть лишь одно слуховое окно — но даже из него башню продувает сильный ветер. Люди внизу маленькие, а дороги и дома совсем как на снимке с птичьего полета. Временами снизу доносится гул пения, проповедь, видно, уже кончилась.
Штормовое море, серые ленты дорог, темные леса, черные поля и обнаженные луга. Наадж считает, что осень более кроткая, проще и сдержаннее весны, которая своей напористостью причиняет боль.
Видит ли Наадж там, в юго-восточной стороне, за лесами и заливами, примерно в восьми километрах отсюда, некое открытое место? Если очень пристально всмотреться,
то слева можно увидеть домики. Это его родная деревня, а самый крайний дом — отсюда не видно — принадлежит семье Раунов.
Наадж пытается отыскать и разглядеть его, но тут ее словно бы уколола ревность, и она спрашивает, а в какой стороне живет Мийя. Лаас указывает на высокий дом, и больше они об этом не заговаривают.
Наверх ведут сколоченные гвоздями лесенки. Здесь нет исправных перекрытий и почти темно, свет едва сочится снизу, из узеньких оконцев каменной башни и сквозь щели в крыше. И все же они лезут вверх. Наадж поднимается с трудом, но она не боится. В последнем сужении башенки лесенка кончается, Наадж продирается вслед за Лаасом между частым переплетением балок. И здесь есть слуховые окна, крыша толстыми железными скобами приколочена к каркасу.
Еще давно, когда Лаас проходил конфирмацию, он вместе с другими ребятами забирался сюда и помнит, как открывать слуховые окна.
— Боже, как высоко, а если отсюда грохнуться!..— восклицает Наадж и хватает за руку Лааса. Верхняя часть башни раскачивается, вздрагивает на ветру.
Люди, как муравьи, шныряют по церковному двору между кленами, которые отсюда кажутся с ноготок. Если бы кто посмотрел вверх, навряд ли увидел бы их между красной дранью, потому что даже петух, взметнувшийся на вершину башни и ростом с высокого молодого стригунка, выглядит снизу обычным петушком.
— Если бы люди жили так высоко, они бы никогда не грешили,— говорит Наадж.
— Навряд ли они тогда вообще бы жили или были людьми. Безгрешными пребывают лишь одни ангелы. Высоко в небе. Господь бог сотворил их в достаточном количестве, поэтому им не нужно заботиться о том, чтобы умножать свой род.
Наадж молчит, башня снова раскачивается, она хватается за Лааса, и они целуются.
Все балки здесь, наверху, исписаны именами, некоторые из них знакомы Лаасу. Он ищет и не находит своего имени, которое вырезал тут в день конфирмации. И ему как-то жаль этого — надпись эта была бы подобна старому знакомому, другу, да и Наадж, наверное, порадовалась бы. Теперь и Наадж выцарапывает острым, стрела подобным украшением берета свое имя и имя Лааса, ни ножа, ни карандаша у них с собой нет.
Спустившись и вернувшись к себе на квартиру, Лаас спрашивает у хозяйки, не наведывались ли отец с матерью. Но никого из Раунов сегодня не было.
Лаас этому рад, он не хочет, чтобы домашние пока знали о Наадж, о том, что она здесь. Несмотря на это, он ведет ее на праздничный вечер. Посельчане в сборе, но Мийи нет. После нескольких танцев они уходят с вечера.
В эту ночь Наадж рассказывает некоторые новые эпизоды своей жизни.
В первом и втором классе гимназии ей приходилось терпеть большие лишения. Нечего было есть, туфли прохудились, и за учебу не могла заплатить и поэтому весной отсутствовала целую неделю. У всех девочек были уже кавалеры, они танцевали вместе на вечерах, на нее же никто не обращал внимания.
Продолжала жить в грязной и бедной квартире на улице Кальмисту, где Лаас однажды бывал. В другой комнате жил Альберт. Нет, между ними ничего не было, вначале они ведь были чужие, это потом уже стали как брат и сестра. От Альберта она тогда и узнала, что ею интересуется Харри Лухт, высокий парень из ремесленного училища, также из Раагвере. Наадж, наверное, видела его на сельских гулянках.
Была прямо-таки счастлива, что и она кого-то заинтересовала и кто-то оказал ей внимание. С того времени стала мечтать о Харри. Кроме мечтаний, ничего и не было. Когда она увидела Харри, сердце вдруг заколотилось, и все смешалось. Были такие моменты, когда мечты словно бы развеивались, забывались на некоторое время, чтобы потом опять вернуться. Иногда на вечерах они танцевали, но всегда получалось так, что Харри не мог пойти провожать ее домой. Когда она читала «Ингеборг», то представляла себя Ингеборг, Харри, конечно, был Акселем — и она плакала от счастья...
— Но теперь, теперь все это в прошлом, реальность и иллюзии слились — в тебе.
Лаас все же опечален. Невыносимо тяжело думать, что и у Наадж мог быть кто-то другой, о ком она мечтала. Вспоминается Хилья, и его охватывает страх, он берет Наадж за руки, судорожно сжимает их и в отчаянии говорит:
— Ты! Ты не оставишь меня! Тогда я погибну, тогда из меня ничего не выйдет.
— Глупый, глупый мальчишка! Ну конечно, твоя Наадж никуда от тебя не уйдет. Останусь с тобой навсегда, на всю жизнь, если ты только сам того пожелаешь.
Утром Наадж должна возвращаться, поскольку она не предупредила домашних, что поедет в Уулуранна и задержится там. Сказала, что поедет в город, есть кое-какие дела, хочет взять из библиотеки книги.
Точно в семь автобус отходит. Большие, бьющие светом стеклянные глаза нащупывают в темноте дорогу. На мгновение еще к окну прижимается белая, с тонкими пальцами рука Наадж, затем шофер переключает скорость. Удаляющийся шум автобуса. И откуда-то на стылую землю падают уже первые белые снежинки.
Вечером того же дня Лаас на почте сталкивается с Мийей. Он пугается ее резкого решительного взгляда и выражения лица, которого раньше никогда не видел.
— Возьми!
Кто-то идет, Лаас и Мийя уходят, каждый в свою сторону. Лаас спешит домой. Письмо заложено за обложку.
«Мы станем жить вместе, всегда будем друг с другом, все время, которое нам отпущено. Хочу быть с тобой.
У нас будет ребенок — после нашей последней ночи. Он останется с нами.
Я больше не хочу такой жизни, постоянной лжи. Жду тебя, скоро буду рядом с тобой. М.»
Лаас встает. Он ни о чем не думает, отрешается от всего и невольно топчется по комнате. Письмо лежит на столе, простой белый листок с характерным мелким почерком, а он не замечает его, шагает взад и вперед по своей узенькой комнате.
Потом останавливается возле двери, ему кажется, будто на кровати сидят и Мийя, и Наадж. И им обеим вроде бы хватает места.
Затем он подходит к окну, спокойно смотрит на улицу. Церковная башня, плачут голые клены, с них стаскивает выпавший утром мокрый снег, на дороге слякоть. А небо ясное. Уже зимнее гаснущее солнце рдеет на яблонях в саду торговца Антона Саулина.
Но в комнате на его кровати по-прежнему сидят две женщины. Одна из них беременна. А может, и другая — тоже...
Лаас перечитывает письмо Мийи. Да, видимо, это всерьез.
Наконец начинает думать о том, что ответить Мийе. Почему она лишь теперь решилась уйти к нему, сейчас,
когда у него есть Наадж. Может быть, и Наадж в таком же положении, и он не смеет оставлять ее: у нее никого нет, кроме него. У Мийи есть муж и дети.
Уверен, что он теперь обязан Наадж рассказать все о Мийе и себе. А на кровати по-прежнему сидят две женщины и следят за каждым его движением.
На другое утро Мийя позвонила ему. Прочел ли он письмо. Голос у нее резкий, в нем слышится боль.
— Отправил ответ почтой,— запинается Лаас.
— Почтой! Но разве ты знаешь мой адрес! Наверное, и не помнишь, где я живу. Ну, понятно, перемены в жизни. Я сегодня услышала, что ты уже полнедели, как женат. Может, я мешаю твоей семейной идиллии?
Он не в состоянии выдавить даже слова. Мийя вешает трубку.
Днем у него были дела, вечером находит дома новую записку от Мийи:
«Когда я вчера писала тебе, я не знала, что она у тебя здесь. Теперь для меня все пути закрыты, остается исчезнуть» .
Лаас поспешил к Мийе. Круглолицая служанка, которая летом следила за ними, смотрит косо.
— Госпожа дома?
— Нет, вышла.
Лаас встречает Мийю по дороге, которая ведет из поселка к морю. Увидев друг друга, они застывают. Затем он подходит и запинаясь говорит:
— Ты не смеешь делать глупости!
— Явился позаботиться обо мне? Значит, я не могу что-либо с собой сделать только потому, что ты хочешь спокойно спать. Не бойся, это успеет.
— Мийя...
— Чего тебе?
Ее узкие бледные губы дрожат. На лице мучительная гримаса, кажется, что Мийя готова на все.
— Уйдем ко мне.
— Втроем в одной кровати не уместимся.
Где-то слышатся голоса. Из оголенного орешника показались темные женские платки. Лаас и Мийя тут же уходят, каждый своей дорогой.
Вечером Лаасу кажется, что он паук, который сам соткал себе паутину, сам, будто муха, в ней запутался и сам же теперь в этой паутине съедает себя. Он пытается осознать случившееся, распутать нити, но они все больше стягиваются в узлы. Почему Мийя? Это он сотворил подлость,
и он должен бы накинуть на себя петлю. У Лааса возникает такое же чувство, как некогда в лодке, напротив банки, когда он видел сон, что его хоронят, слышал над крышкой гроба заупокойные слова пастора и глухое шмяканье падающей земли. Но так же как и в тот раз, когда его из могилы вызволило удивительное видение Золотых Ворот, так и теперь безысходность кажется не такой страшной, веревки ослабляются, когда он на время оставляет в покое свое собственное «я» и пытается думать, как к нему относятся другие. Написать им обеим — Наадж и Мийе. Одинаковые письма, тогда ложь будет невозможной. И все-таки нужен еще кто-то третий, абсолютно объективный. Аксель Лао, который хочет «усовершенствоваться постепенно». Аксель непременно все поймет и не станет осуждать.
И тогда он принимается писать. Мысленно говорит то с Мийей, то с Наадж и одновременно старается предстать чистеньким перед Акселем. Тут ему приходит хорошая мысль. Он звонит в волостное управление: может ли он получить на сегодняшний вечер пишущую машинку, у него срочная работа. Машинку обещают. Он притаскивает ее домой и отстукивает письмо под копирку в трех экземплярах.
«Стараюсь писать спокойно и трезво. Только едва ли я нахожусь в полном равновесии. Вы, к кому я обращаюсь, были до сих пор моими большими друзьями — и ты, Мийя, не спеши бросать в меня камень. Письмо это больнее всего для Мийи, опасаюсь даже, примет ли она его вообще, хотя именно она больше всего в нем нуждается, появление этого письма и обусловлено моими отношениями с Мийей. Еще тяжелее будет мне отослать письмо Наадж, боюсь, как бы она не ушла от меня. И все-таки, Наадж, не уходи сразу, не уйдешь ведь...
Я не хочу лгать. Пишу вам всем сразу, тогда ложь исключается.
Пытаюсь удержать Мийю от трагических роковых шагов, на которые она в ее нынешнем положении готова пойти. Оба вы — и Аксель, и Наадж — так или иначе наслышаны о моей связи с Мийей. Нашим близким отношениям с ней пришел конец, так как у меня есть Наадж. Я бы не чувствовал никаких угрызений совести, уйдя от Мийи к Наадж, если бы Мийя не объявила, что она беременна от меня.
Вчера она уже хотела перейти жить ко мне, но поняла, что для нее уже нет места в моем доме, и теперь она пишет, что единственный для нее выход — исчезнуть.
Пытался представить себя на ее месте. Смерть может иногда показаться и впрямь привлекательной («Мадам Бовари»). Ее желание покончить с собой вызвано страхом. Она не имеет на это права, в ней уже живет частичка меня.
Я не запрещаю Мийе иметь от меня ребенка — да и не могу запретить. Но у нее есть все же и другой выход. И еще, разве сама мысль Мийи о самоубийстве не эгоистична, ведь если бы это произошло на самом деле — конец нашей любви с Наадж!
Мое письмо путаное. Наадж, ты что-нибудь понимаешь — и ты, Аксель, понимаешь ли ты меня и Мийю?
Или было бы справедливо, если бы я, из сочувствия, позволил Мийе перейти жить ко мне? Так просто она бы и не пошла. Возможно, мы и подходим друг другу, но ведь есть еще и Наадж. Нет, Наадж, без тебя я уже не могу... Если только ты еще не отказалась от меня. Навсегда остаться с Мийей я не в состоянии. Раньше, быть может, да, но сейчас уже нет.
Мне страшно за Мийю.
Но я боюсь и за Наадж. Боюсь, что она сделает какую- нибудь глупость, выйдет замуж.
Письма все же отсылаю, такие, как они есть.
Среда, в самом начале декабря (числа не помню).
Р. 8. Вообще, я свинья. Особенно после этого письма чувствую себя скотом, при этом даже обижая скотину, потому что ни одна тварь не написала бы подобного письма в три адреса. Животное не умеет писать — его счастье — животное просто живет! Почему я не умею просто жить? Почему я не Олави из романа Линнанкоски?»
Пришло указание проконтролировать загруженность дороги. Лаас ходит по поселку, набирает мальчишек на узловые пункты, вручает им регистрационные листы и объясняет, как вести подсчет. С двенадцати часов пятницы до двенадцати часов субботы.
Письма все еще в потайном кармане. Когда писал, не думал, что так трудно будет опустить их в почтовый ящик. И чем больше он тянет, тем непригляднее, по его мнению, выглядит вся эта затея с письмами. Все прекрасное, что было до сих пор между ним и Мийей, кажется вдруг липким, загаженным, втоптанным в грязь этими тремя машинописными страницами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26