В свободное время загорает и читает взятые у школьного учителя книги.
Лаас уходит в работу, занимается математикой и видит Наадж, разве что когда соскучится. Или когда она приходит и подает ему в открытое окно горсть ранней земляники, которую она невесть где набрала.
Лаас наделал переметов, затем они нарыли червей, и Наадж нацепляет их на крючки. Вначале она немного побаивается этой работы, потом привыкает. Однажды при штормовой и дождливой погоде — Лаас помнит еще по старому рыбацкому опыту, что ловятся угри,— они еще с утра ставят донники. Маленькая белая лодочка скачет на волнах, вода перекидывается через борт, и, когда Наадж наконец бросает буек, они уже насквозь промокли и лодка до половины залита водой. Вечером у них и впрямь солидный улов, дюжина крупных, черных угрей, и Наадж прямо-таки вне себя от радости. Из меньших угрей варят уху, тех, что крупнее, относят на другой конец деревни скупщику и по-детски радуются этим нескольким кронам — действительно «своими руками заработанным деньгам».
Однажды, в другой и уже безветренный вечер, когда они закончили выбирать донники и смотрят на заходящее за море солнце, они видят большой торговый пароход, который, приближаясь, все увеличивается в размерах.
— Лаас, смотри, смотри! Морской дракон! — восклицает Наадж.
Действительно, за кормой парохода волочится многоголовое чудище, а хвост, боже помилуй, где же кончается этот хвост! Весь гребень моря заполнен им! И Лаас смотрит широко открытыми глазами: что же это за обман зрения?.. Чем дальше от парохода, тем больше уходит в воду извивающееся чудовище — наверное, кончик его хвоста уже в воде. Неужто капитан и впрямь выловил в каком-то южном море сказочного дракона и привязал его за корму парохода! Вот это сенсация!
Они не отрывают глаз от дракона, и лишь когда солнце склоняется ниже и пароход оказывается посреди залива, Лаас и Наадж догадываются, что это лесовоз: пять-шесть привязанных канатами к корме лодок образуют голову чудовища — люди, будто черные точечки, передвигаются по ней,— а хвост — это кильватерные волны, которые тянутся вслед за лесовозом. Если смотреть на солнце, которое нависло над горизонтом, то затененный кильватерный след и впрямь кажется изгибающимся хвостом какого-то морского чудища.
Они рады, что поняли это одновременно. Затем заключают пари: Лаас говорит, что пароход бросит якорь раньше, чем солнце коснется морской глади, а Наадж утверждает обратное. Лаас проигрывает и вынужден откупаться поцелуями. Потом они тихо лежат в лодке. Ветра нет, и они смотрят на обрамленные золотом края облаков.
— Посмотри на это большое облако слева, прямо над нашим домом. Не кажется ли тебе, что у него длинная белая борода и прищуренные серьезные глаза, как у господа бога? А вон там нос и даже рот, спрятанные под густой бородой.— И Наадж выискивает в золотых облаках все новые и новые образы, пока не наступает темнота и они не принимаются грести к берегу.
— Вдвоем жить лучше всего,— шепчет Лаас в этот вечер и твердо верит в сказанное. И все же это не мешает ему завтра думать совсем наоборот.
Суббота. Наадж прибралась в их маленьких комнатках, и они ужинают. Когда Лаас помогает жене относить посуду на кухню, он впервые замечает, что она уже не такая чистая, как была у хозяйки. Смахивает рукой паутину, а когда Наадж хочет оставить посуду невымытой, то он уже не выдерживает:
— Послушай, ну как же так, субботний вечер — и мухи расплодятся тоже.
— Так нет же теплой воды, да и чего там — одну ночь...
— Теплой и не надо, можно холодной. Если не хочешь, я сам могу вымыть.
— Ну вот, помешался на мытье посуды.
Теперь сердится Лаас. Его мать всегда мыла посуду сразу же, какой бы она ни была усталой. Может, Наадж собирается вести хозяйство, как в Раагвере.
— Какая трагедия, что ты не смог взять в жены свою прилежную мать!
Она моет посуду холодной водой, и они мирятся, но с этого вечера между ними что-то пролегло. Лаас вновь начинает подмечать недостатки Наадж и волей-неволей сравнивает ее со своей матерью. Даже сейчас, когда у Наадж нет почти никакого дела, она не в состоянии образцово вести их небольшое хозяйство. Все делается кое-как, и завтракают они частенько лишь около двенадцати. Руки у Наадж какие-то скованные, и временами она смотрит перед собой застывшим взглядом.
Если нужно пойти в деревню купить мяса, делать это должен Лаас, требуется что-то уладить или устроить, опять все ложится на плечи мужа. К тому же Наадж оказалась на удивление робкой, она словно боится всех женщин, лишь с мужчинами договаривается проще. Да и тут какие-то странности.
Однажды Наадж прибегает домой и говорит, что какой- то пограничник странно посмотрел на нее.
— Как странно?— спрашивает Лаас.
— Ну так, дурно.
— Ну и что, разве это пристанет к тебе?
— Ах, брось ты умничать.
В другой раз она говорит, что тот же самый пограничник поздоровался с ней и она ответила ему. Но в этом нет ничего такого, было бы неловко проходить молчком мимо.
— Ведь правда, Лаас, иначе я покажу, что боюсь его?
— Конечно, только я не понимаю, чего ты кадило раздуваешь...
Они ссорятся. Где дым, там и огонь... вспоминаются Лаасу слова матери. Он, правда, не говорит этого, однако на языке так и вертится.
Лаасу порой вспоминается Хилья. Иногда, когда он работает, ему кажется, что она входит к нему в комнату и направляется к столу.
...Какая тишина... и все же изредка кто-то словно бы извлекает из виолончели мягкие звуки, это дух...
Лаас сидит опьяненный, и, когда Наадж входит в комнату, он смотрит на свою молодую жену, будто на чужого человека. Когда он приходит в себя, ему бывает вдвойне больно. Хоть и не наяву, но он мысленно уже разрушает свою молодую семью.
А когда вдобавок к этому в штормовые ночи Лаас слышит еще, как Антон на море зовет на помощь, он готов променять свой идиллический рай на жуткое морское дно.
Оба они жаждут совершенной, гармоничной жизни, и никто из них не способен на это. Работа у Лааса не движется, он вялый, и в ночных излишествах мозг его как бы опустошается. Избегает иметь детей, боится этого. Лаас и Наадж становятся нетерпимы друг к другу. В странный заколдованный круг замкнулась их жизнь в этом простом, чудесном домике, принадлежащем благоразумной девушке-служанке. Вместо шести часов утра они умудряются просыпаться лишь в девять, но и тогда весь день проходит в потягиваниях и зеваниях. Ссоры между ними учащаются. Лаас видит лйшь недостатки жены, но, когда однажды он, по привычке, прилег после обеда, Наадж недовольно ворчит, что он развалился, как наевшийся боров.
Лаас огорчен, что за столь короткое время они успели со своими «комплиментами» зайти так далеко, но тут же ему вспоминается, что в одном из писем к Наадж он и сам называл себя свиньей. Тогда он действительно заслуживал того, однако «боров» в устах Наадж явился ударом, который он считает сейчас обидным. Или все же...
Однажды, когда Лаас снова был занят мечтами о Хилье, он заметил, что нацарапал на бумаге: «У меня нет любви, нет верной любви». И тут же он обращает внимание, что у него нет и кольца на руке, еще с утра оно лежит на подоконнике. Он поспешил к Наадж и тайком оглядел ее руки. Благодарение богу, у Наадж все в порядке! Лаас возвращается и надевает свое кольцо на палец.
К ним заявляются гости. Юрин брат Эндель, который, вопреки запретам и крепким словечкам отца-сквернослова Яана Ванатоа, все же остался служить сверхсрочно капралом, и Аксель Лао. Эндель пришел в гражданском — столь низким званием и должностью «шкуры» хвастаться было нечего,— это был высокий стройный молодой человек, на которого с тоской засматривалась не одна девица. Лаас в Таллине однажды сам привел Энделя Ванатоа на квартиру Акселя, и, кажется, несмотря на разное образование, она нашли общий язык. И вот в это воскресенье, часов в двенадцать, они очутились тут, вспотевшие, запыхавшиеся. Отложив велосипеды, они в один голос принимаются расхваливать, как тут прекрасно.
Наадж вынуждена заняться хозяйством, Лаас вместе с гостями отплывает на остров. Посещают маяк, болтают со смотрителем. По возвращении нигде Наадж не находят. Неужто обиделась из-за того, что не смогла поехать с ними? Наконец видят, что Наадж идет из деревни с молоком. Оказывается, старой хозяйки не было дома, а к киселю обязательно надо подать молока.
Сегодня Наадж кажется особенно старательной, и, хотя обед затягивается, она все же с ним справляется. Лаас рад, что по крайней мере гости не увидят, как плохо порой ведется у него домашнее хозяйство. После обеда идут в сад. Поспела малина, хозяева разрешили им лакомиться, и они предлагают попробовать также гостям. Лаас и Аксель идут впереди, Эндель и Наадж следом. На сердце у Лааса чуточку щемит — Эндель выше его ростом, и уже на свадьбе он обратил внимание, что Наадж слишком много танцевала с Энделем, да и тот тоже сказал, что Лаас отхватил себе красивую жену. Все время, пока они лакомились малиной, это сверлит сознание Лааса, и, когда Эндель почувствовал жажду и Наадж повела его к колодцу, через некоторое время и Лаасу захотелось пить.
Эндель уже вытащил из колодца воду, и они оба прильнули к ведру. Головы их рядом, и Лаас, появившись из- за яблони, видит, как Эндель в шутку обнимает его жену и привлекает к себе.
— Не надо,— говорит Наадж,— это плохо.
— Ну что тут плохого,— доносятся слова Энделя.
— Что такого — вот увидишь, Лаас опять будет сердиться на меня.
Лаас уходит и пытается быть по-прежнему дружелюбным и веселым. Сцена слишком наивная, чтобы показать, что она задела его. Эндель, деверь сестры,— любимец семьи... Но в Лааса уже вселились чертики, и, когда Эндель и Аксель уезжают и они с Наадж вдвоем принимаются насаживать червей, он спрашивает:
— Я очень тебе мешаю?..
— Почему мешаешь?
— Ну, когда Эндель пытается тебя обнять, я замечаю, что тебе неловко.
Наадж мгновение смотрит на него, затем ей все вроде бы становится ясно, она отворачивается к ящику с крючками и говорит:
— Послушай, не будь смешным.
В Лаасе начинает клокотать злость.
— Сам знаю, какой я, но я хочу знать, кем я довожусь тебе!
— А что я должна была ему сказать? Иначе бы я от него не отвязалась. Твой родственник, что я могу?
— Да, можешь — почему он пришел тебя лапать?
— Откуда я знаю. Я пила из ведра и...
— Разве Паралепп стал бы лапать Карин, если бы она сама втайне не желала этого? А у тебя одна лишь забота: «вдруг Лаас рассердится», да, а то бы можно было все.
— Послушай, я же не думала об этом всерьез, мне ничего другого не пришло на ум, чтобы он тут же отвязался от меня.
— Нет, это твоя натура, с какой стати тебе должно было что-то прийти на ум. Я сердитый! Но если меня нет рядом и я не сержусь, значит, ты можешь позволять себе все... Тогда всяк, кому только заблагорассудится, может тебя лапать... В тебе нет никакой твердости. Настоящая жена одним своим видом отводит от себя все сомнительное, для этого ей не нужны слова.
Голос его дрожит от неловкости и злости. Чем больше он говорит, тем тверже становится, тем яснее для него ситуация. И Наадж вроде чувствует, что сделала что-то не так, хотя и обиженная, она пытается оправдаться. Если бы чужой, а то ведь родственник Лааса.
— Родственник! Верная жена строго посмотрела бы на него и спросила бы: «Эндель, что это тебе взбрело в голову?»— и он престижно отошел бы. А ты... «вдруг Лаас рассердится...».
Лааса неожиданно охватывает необъяснимая боль. Будто комок застрял в горле. Он поднимается, спускается вниз, к морю. Оно шумит, кажется, у самого уха, солнце садится, но необъяснимая глухая боль нисколько не унимается. Наконец он ощущает на себе руки, чужие руки, но не отстраняет их.
— Лаас, послушай, Лаас,— всхлипывает жена,— да, мне не хватает твердости... но ты не знаешь моей жизни... В Таллине — грязные, запущенные лестничные переходы, уличные девки, пропахшие водкой каморки... Лаас, если ты обещаешь не бросить меня... то я,— и она закрывает ладонями лицо,— тогда я расскажу тебе.— Наадж хватает его за руку и тянет домой. Он идет.
Но когда они входят в комнату и садятся на кровать, Наадж не в состоянии продолжать. Валится на колени перед мужем, закусывает пальцы, закрывает рукой лицо и прерывисто, будто ребенок, которому очень больно, плачет.
— Я не... могу больше, Лаас, я...
Он опять спокоен, и в нем просыпается инстинкт охотника, который видит барахтающуюся на болоте птицу, но не может достать выстрелом, и теперь он пытается мягким голосом подманить ее поближе.
— Наадж, да я никуда не ухожу, ты моя жена, я с тобой — говори.
Но она продолжает плакать.
— Боже... боже, я не могу...
Она утыкается головой ему в колени и, обхватив его ноги, судорожно прижимает их к своей груди, выдавливает слова, словно отрывает от себя куски мяса.
— Лаас, боже, боже!
Вся в слезах опускается на пол, будто в ожидании удара. Лаас сперва не понимает, а когда до него что-то доходит, в подсознании его уже настороже охотник, который не дает совершить ему глупость. Да и вообще, что такого уж страшного могло с нею произойти? Он гладит волосы жены и говорит:
— Наадж, милая девочка, ты не понимаешь, насколько ты стала близка мне, как никогда...
У нее появляется крупица надежды. Но вслед за этим Наадж охватывает новый приступ страха.
— Ты это говоришь просто так, сейчас ты хочешь быть добрым и великодушным...
Наадж встает, чтобы идти на кухню, и Лаас в ужасе, что она в отчаянии сделает что-нибудь непоправимое. Он возвращает жену и усаживает рядом с собой.
— Наадж, глупенькая, это очень просто, отрубить себе руку, но пользы тут никакой. Скорее рукой этой придется отмыть и убрать всю грязь.
Наадж снова заливается слезами.
— Ты только любопытствуешь, но ты не простишь меня, в глубине души не простишь — и ты не сможешь больше... завидовать мне. Боже, боже, почему моя жизнь пошла вот так, почему ты создал меня такой...
— Наадж, не случилось ведь никакой беды, ты расскажешь мне все, и наша жизнь снова наладится.
Он берет ее на руки, гладит волосы, прижимает к себе, и тогда она сквозь слезы, с дрожью в голосе, говорит:
— ...В Таллине, когда мама держала лавку, а отец сидел в тюрьме, какой-то незнакомый мужчина позвал меня... я была совсем юной... и я боялась и не пошла... но там
был темный подвал, и туда ходили дети...
Она умолкает.
— Наадж, птичка моя, ты ведь мне жена, почему же ты боишься меня, я тебе наперед все простил — да и прощать, я уверен, нечего.
— Я не могу!.. Тогда они играли... и трогали одного мальчика, который был голым... но я не трогала... Нет!
— А с дядей, когда это было?
— В то же время... Мы с братом были летом на хуторе у дедушки, и там он... но потом, на другое лето, когда я однажды гнала коров, он остановил меня на дороге, а я убежала от него, и он страшно рассердился, обещал рассказать всем ребятам о том, какая я. Но я с ним не была, я даже еще не знала, с каких лет можно заиметь ребенка. Я боялась его, мне было страшно...
— А с Альбертом как?
— С Альбертом у меня правда ничего не было, поверь, Лаас. Вначале я не решалась рассказывать тебе о себе, но когда ты понял, что я не девушка, тогда я должна была тебе кое-что сказать. Лаас, с ним я не была!
Слезы у Наадж просыхают, и, пытаясь поймать в сумерках взгляд мужа, она говорит уже более спокойным голосом:
— Лаас, верь мне, я действительно не была с ним.
На дворе уже ночь. Ветра нет, ветка яблони мирно уткнулась в оконный косяк, и в их маленькой комнатке удивительно тихо, даже море не шумит тут же за порогом. Снасти лежат в сарае, крючки наживлены, однако сейчас ставить переметы поздно, ничего не видно, да и устали они. Лаас снова берет на руки свою молодую жену и ласкает ее.
— Бедная девочка, что они с тобой сделали! Твое сердце тянулось к теплу, к любви, они же толкали тебя в огонь, где все горит и испепеляется. Ты страдала от жажды, они же предлагали тебе вместо чистой свежей воды грязную жижу.
И Наадж рассказывает о своих родителях. В Таллине, когда отец был в тюрьме, мать могла бы вести себя приличней. Лавка давала неплохой доход. Мать навещали знакомые, с Хийю и из других мест, и тогда они, бывало, пили ночи напролет.
Когда она окончила среднюю школу и получила хорошее свидетельство, мать гордилась этим. Она, Наадж, была скаковой лошадью, чьи достижения родители записывали
на свой счет. После окончания школы мать водила ее на вечеринки волостных секретарей и учителей — ведь теперь она была причислена к «обществу».
И все же ради дочери ни от одного привычного удовольствия не отказывалась. Деньги на ее учебу выкраивались с трудом, но все равно из-за этого отец не отказался ни от одной пачки папирос и ни от одной рюмки вина по воскресеньям. На это всегда находились деньги. При этом не уставали твердить, как они любят свою дочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Лаас уходит в работу, занимается математикой и видит Наадж, разве что когда соскучится. Или когда она приходит и подает ему в открытое окно горсть ранней земляники, которую она невесть где набрала.
Лаас наделал переметов, затем они нарыли червей, и Наадж нацепляет их на крючки. Вначале она немного побаивается этой работы, потом привыкает. Однажды при штормовой и дождливой погоде — Лаас помнит еще по старому рыбацкому опыту, что ловятся угри,— они еще с утра ставят донники. Маленькая белая лодочка скачет на волнах, вода перекидывается через борт, и, когда Наадж наконец бросает буек, они уже насквозь промокли и лодка до половины залита водой. Вечером у них и впрямь солидный улов, дюжина крупных, черных угрей, и Наадж прямо-таки вне себя от радости. Из меньших угрей варят уху, тех, что крупнее, относят на другой конец деревни скупщику и по-детски радуются этим нескольким кронам — действительно «своими руками заработанным деньгам».
Однажды, в другой и уже безветренный вечер, когда они закончили выбирать донники и смотрят на заходящее за море солнце, они видят большой торговый пароход, который, приближаясь, все увеличивается в размерах.
— Лаас, смотри, смотри! Морской дракон! — восклицает Наадж.
Действительно, за кормой парохода волочится многоголовое чудище, а хвост, боже помилуй, где же кончается этот хвост! Весь гребень моря заполнен им! И Лаас смотрит широко открытыми глазами: что же это за обман зрения?.. Чем дальше от парохода, тем больше уходит в воду извивающееся чудовище — наверное, кончик его хвоста уже в воде. Неужто капитан и впрямь выловил в каком-то южном море сказочного дракона и привязал его за корму парохода! Вот это сенсация!
Они не отрывают глаз от дракона, и лишь когда солнце склоняется ниже и пароход оказывается посреди залива, Лаас и Наадж догадываются, что это лесовоз: пять-шесть привязанных канатами к корме лодок образуют голову чудовища — люди, будто черные точечки, передвигаются по ней,— а хвост — это кильватерные волны, которые тянутся вслед за лесовозом. Если смотреть на солнце, которое нависло над горизонтом, то затененный кильватерный след и впрямь кажется изгибающимся хвостом какого-то морского чудища.
Они рады, что поняли это одновременно. Затем заключают пари: Лаас говорит, что пароход бросит якорь раньше, чем солнце коснется морской глади, а Наадж утверждает обратное. Лаас проигрывает и вынужден откупаться поцелуями. Потом они тихо лежат в лодке. Ветра нет, и они смотрят на обрамленные золотом края облаков.
— Посмотри на это большое облако слева, прямо над нашим домом. Не кажется ли тебе, что у него длинная белая борода и прищуренные серьезные глаза, как у господа бога? А вон там нос и даже рот, спрятанные под густой бородой.— И Наадж выискивает в золотых облаках все новые и новые образы, пока не наступает темнота и они не принимаются грести к берегу.
— Вдвоем жить лучше всего,— шепчет Лаас в этот вечер и твердо верит в сказанное. И все же это не мешает ему завтра думать совсем наоборот.
Суббота. Наадж прибралась в их маленьких комнатках, и они ужинают. Когда Лаас помогает жене относить посуду на кухню, он впервые замечает, что она уже не такая чистая, как была у хозяйки. Смахивает рукой паутину, а когда Наадж хочет оставить посуду невымытой, то он уже не выдерживает:
— Послушай, ну как же так, субботний вечер — и мухи расплодятся тоже.
— Так нет же теплой воды, да и чего там — одну ночь...
— Теплой и не надо, можно холодной. Если не хочешь, я сам могу вымыть.
— Ну вот, помешался на мытье посуды.
Теперь сердится Лаас. Его мать всегда мыла посуду сразу же, какой бы она ни была усталой. Может, Наадж собирается вести хозяйство, как в Раагвере.
— Какая трагедия, что ты не смог взять в жены свою прилежную мать!
Она моет посуду холодной водой, и они мирятся, но с этого вечера между ними что-то пролегло. Лаас вновь начинает подмечать недостатки Наадж и волей-неволей сравнивает ее со своей матерью. Даже сейчас, когда у Наадж нет почти никакого дела, она не в состоянии образцово вести их небольшое хозяйство. Все делается кое-как, и завтракают они частенько лишь около двенадцати. Руки у Наадж какие-то скованные, и временами она смотрит перед собой застывшим взглядом.
Если нужно пойти в деревню купить мяса, делать это должен Лаас, требуется что-то уладить или устроить, опять все ложится на плечи мужа. К тому же Наадж оказалась на удивление робкой, она словно боится всех женщин, лишь с мужчинами договаривается проще. Да и тут какие-то странности.
Однажды Наадж прибегает домой и говорит, что какой- то пограничник странно посмотрел на нее.
— Как странно?— спрашивает Лаас.
— Ну так, дурно.
— Ну и что, разве это пристанет к тебе?
— Ах, брось ты умничать.
В другой раз она говорит, что тот же самый пограничник поздоровался с ней и она ответила ему. Но в этом нет ничего такого, было бы неловко проходить молчком мимо.
— Ведь правда, Лаас, иначе я покажу, что боюсь его?
— Конечно, только я не понимаю, чего ты кадило раздуваешь...
Они ссорятся. Где дым, там и огонь... вспоминаются Лаасу слова матери. Он, правда, не говорит этого, однако на языке так и вертится.
Лаасу порой вспоминается Хилья. Иногда, когда он работает, ему кажется, что она входит к нему в комнату и направляется к столу.
...Какая тишина... и все же изредка кто-то словно бы извлекает из виолончели мягкие звуки, это дух...
Лаас сидит опьяненный, и, когда Наадж входит в комнату, он смотрит на свою молодую жену, будто на чужого человека. Когда он приходит в себя, ему бывает вдвойне больно. Хоть и не наяву, но он мысленно уже разрушает свою молодую семью.
А когда вдобавок к этому в штормовые ночи Лаас слышит еще, как Антон на море зовет на помощь, он готов променять свой идиллический рай на жуткое морское дно.
Оба они жаждут совершенной, гармоничной жизни, и никто из них не способен на это. Работа у Лааса не движется, он вялый, и в ночных излишествах мозг его как бы опустошается. Избегает иметь детей, боится этого. Лаас и Наадж становятся нетерпимы друг к другу. В странный заколдованный круг замкнулась их жизнь в этом простом, чудесном домике, принадлежащем благоразумной девушке-служанке. Вместо шести часов утра они умудряются просыпаться лишь в девять, но и тогда весь день проходит в потягиваниях и зеваниях. Ссоры между ними учащаются. Лаас видит лйшь недостатки жены, но, когда однажды он, по привычке, прилег после обеда, Наадж недовольно ворчит, что он развалился, как наевшийся боров.
Лаас огорчен, что за столь короткое время они успели со своими «комплиментами» зайти так далеко, но тут же ему вспоминается, что в одном из писем к Наадж он и сам называл себя свиньей. Тогда он действительно заслуживал того, однако «боров» в устах Наадж явился ударом, который он считает сейчас обидным. Или все же...
Однажды, когда Лаас снова был занят мечтами о Хилье, он заметил, что нацарапал на бумаге: «У меня нет любви, нет верной любви». И тут же он обращает внимание, что у него нет и кольца на руке, еще с утра оно лежит на подоконнике. Он поспешил к Наадж и тайком оглядел ее руки. Благодарение богу, у Наадж все в порядке! Лаас возвращается и надевает свое кольцо на палец.
К ним заявляются гости. Юрин брат Эндель, который, вопреки запретам и крепким словечкам отца-сквернослова Яана Ванатоа, все же остался служить сверхсрочно капралом, и Аксель Лао. Эндель пришел в гражданском — столь низким званием и должностью «шкуры» хвастаться было нечего,— это был высокий стройный молодой человек, на которого с тоской засматривалась не одна девица. Лаас в Таллине однажды сам привел Энделя Ванатоа на квартиру Акселя, и, кажется, несмотря на разное образование, она нашли общий язык. И вот в это воскресенье, часов в двенадцать, они очутились тут, вспотевшие, запыхавшиеся. Отложив велосипеды, они в один голос принимаются расхваливать, как тут прекрасно.
Наадж вынуждена заняться хозяйством, Лаас вместе с гостями отплывает на остров. Посещают маяк, болтают со смотрителем. По возвращении нигде Наадж не находят. Неужто обиделась из-за того, что не смогла поехать с ними? Наконец видят, что Наадж идет из деревни с молоком. Оказывается, старой хозяйки не было дома, а к киселю обязательно надо подать молока.
Сегодня Наадж кажется особенно старательной, и, хотя обед затягивается, она все же с ним справляется. Лаас рад, что по крайней мере гости не увидят, как плохо порой ведется у него домашнее хозяйство. После обеда идут в сад. Поспела малина, хозяева разрешили им лакомиться, и они предлагают попробовать также гостям. Лаас и Аксель идут впереди, Эндель и Наадж следом. На сердце у Лааса чуточку щемит — Эндель выше его ростом, и уже на свадьбе он обратил внимание, что Наадж слишком много танцевала с Энделем, да и тот тоже сказал, что Лаас отхватил себе красивую жену. Все время, пока они лакомились малиной, это сверлит сознание Лааса, и, когда Эндель почувствовал жажду и Наадж повела его к колодцу, через некоторое время и Лаасу захотелось пить.
Эндель уже вытащил из колодца воду, и они оба прильнули к ведру. Головы их рядом, и Лаас, появившись из- за яблони, видит, как Эндель в шутку обнимает его жену и привлекает к себе.
— Не надо,— говорит Наадж,— это плохо.
— Ну что тут плохого,— доносятся слова Энделя.
— Что такого — вот увидишь, Лаас опять будет сердиться на меня.
Лаас уходит и пытается быть по-прежнему дружелюбным и веселым. Сцена слишком наивная, чтобы показать, что она задела его. Эндель, деверь сестры,— любимец семьи... Но в Лааса уже вселились чертики, и, когда Эндель и Аксель уезжают и они с Наадж вдвоем принимаются насаживать червей, он спрашивает:
— Я очень тебе мешаю?..
— Почему мешаешь?
— Ну, когда Эндель пытается тебя обнять, я замечаю, что тебе неловко.
Наадж мгновение смотрит на него, затем ей все вроде бы становится ясно, она отворачивается к ящику с крючками и говорит:
— Послушай, не будь смешным.
В Лаасе начинает клокотать злость.
— Сам знаю, какой я, но я хочу знать, кем я довожусь тебе!
— А что я должна была ему сказать? Иначе бы я от него не отвязалась. Твой родственник, что я могу?
— Да, можешь — почему он пришел тебя лапать?
— Откуда я знаю. Я пила из ведра и...
— Разве Паралепп стал бы лапать Карин, если бы она сама втайне не желала этого? А у тебя одна лишь забота: «вдруг Лаас рассердится», да, а то бы можно было все.
— Послушай, я же не думала об этом всерьез, мне ничего другого не пришло на ум, чтобы он тут же отвязался от меня.
— Нет, это твоя натура, с какой стати тебе должно было что-то прийти на ум. Я сердитый! Но если меня нет рядом и я не сержусь, значит, ты можешь позволять себе все... Тогда всяк, кому только заблагорассудится, может тебя лапать... В тебе нет никакой твердости. Настоящая жена одним своим видом отводит от себя все сомнительное, для этого ей не нужны слова.
Голос его дрожит от неловкости и злости. Чем больше он говорит, тем тверже становится, тем яснее для него ситуация. И Наадж вроде чувствует, что сделала что-то не так, хотя и обиженная, она пытается оправдаться. Если бы чужой, а то ведь родственник Лааса.
— Родственник! Верная жена строго посмотрела бы на него и спросила бы: «Эндель, что это тебе взбрело в голову?»— и он престижно отошел бы. А ты... «вдруг Лаас рассердится...».
Лааса неожиданно охватывает необъяснимая боль. Будто комок застрял в горле. Он поднимается, спускается вниз, к морю. Оно шумит, кажется, у самого уха, солнце садится, но необъяснимая глухая боль нисколько не унимается. Наконец он ощущает на себе руки, чужие руки, но не отстраняет их.
— Лаас, послушай, Лаас,— всхлипывает жена,— да, мне не хватает твердости... но ты не знаешь моей жизни... В Таллине — грязные, запущенные лестничные переходы, уличные девки, пропахшие водкой каморки... Лаас, если ты обещаешь не бросить меня... то я,— и она закрывает ладонями лицо,— тогда я расскажу тебе.— Наадж хватает его за руку и тянет домой. Он идет.
Но когда они входят в комнату и садятся на кровать, Наадж не в состоянии продолжать. Валится на колени перед мужем, закусывает пальцы, закрывает рукой лицо и прерывисто, будто ребенок, которому очень больно, плачет.
— Я не... могу больше, Лаас, я...
Он опять спокоен, и в нем просыпается инстинкт охотника, который видит барахтающуюся на болоте птицу, но не может достать выстрелом, и теперь он пытается мягким голосом подманить ее поближе.
— Наадж, да я никуда не ухожу, ты моя жена, я с тобой — говори.
Но она продолжает плакать.
— Боже... боже, я не могу...
Она утыкается головой ему в колени и, обхватив его ноги, судорожно прижимает их к своей груди, выдавливает слова, словно отрывает от себя куски мяса.
— Лаас, боже, боже!
Вся в слезах опускается на пол, будто в ожидании удара. Лаас сперва не понимает, а когда до него что-то доходит, в подсознании его уже настороже охотник, который не дает совершить ему глупость. Да и вообще, что такого уж страшного могло с нею произойти? Он гладит волосы жены и говорит:
— Наадж, милая девочка, ты не понимаешь, насколько ты стала близка мне, как никогда...
У нее появляется крупица надежды. Но вслед за этим Наадж охватывает новый приступ страха.
— Ты это говоришь просто так, сейчас ты хочешь быть добрым и великодушным...
Наадж встает, чтобы идти на кухню, и Лаас в ужасе, что она в отчаянии сделает что-нибудь непоправимое. Он возвращает жену и усаживает рядом с собой.
— Наадж, глупенькая, это очень просто, отрубить себе руку, но пользы тут никакой. Скорее рукой этой придется отмыть и убрать всю грязь.
Наадж снова заливается слезами.
— Ты только любопытствуешь, но ты не простишь меня, в глубине души не простишь — и ты не сможешь больше... завидовать мне. Боже, боже, почему моя жизнь пошла вот так, почему ты создал меня такой...
— Наадж, не случилось ведь никакой беды, ты расскажешь мне все, и наша жизнь снова наладится.
Он берет ее на руки, гладит волосы, прижимает к себе, и тогда она сквозь слезы, с дрожью в голосе, говорит:
— ...В Таллине, когда мама держала лавку, а отец сидел в тюрьме, какой-то незнакомый мужчина позвал меня... я была совсем юной... и я боялась и не пошла... но там
был темный подвал, и туда ходили дети...
Она умолкает.
— Наадж, птичка моя, ты ведь мне жена, почему же ты боишься меня, я тебе наперед все простил — да и прощать, я уверен, нечего.
— Я не могу!.. Тогда они играли... и трогали одного мальчика, который был голым... но я не трогала... Нет!
— А с дядей, когда это было?
— В то же время... Мы с братом были летом на хуторе у дедушки, и там он... но потом, на другое лето, когда я однажды гнала коров, он остановил меня на дороге, а я убежала от него, и он страшно рассердился, обещал рассказать всем ребятам о том, какая я. Но я с ним не была, я даже еще не знала, с каких лет можно заиметь ребенка. Я боялась его, мне было страшно...
— А с Альбертом как?
— С Альбертом у меня правда ничего не было, поверь, Лаас. Вначале я не решалась рассказывать тебе о себе, но когда ты понял, что я не девушка, тогда я должна была тебе кое-что сказать. Лаас, с ним я не была!
Слезы у Наадж просыхают, и, пытаясь поймать в сумерках взгляд мужа, она говорит уже более спокойным голосом:
— Лаас, верь мне, я действительно не была с ним.
На дворе уже ночь. Ветра нет, ветка яблони мирно уткнулась в оконный косяк, и в их маленькой комнатке удивительно тихо, даже море не шумит тут же за порогом. Снасти лежат в сарае, крючки наживлены, однако сейчас ставить переметы поздно, ничего не видно, да и устали они. Лаас снова берет на руки свою молодую жену и ласкает ее.
— Бедная девочка, что они с тобой сделали! Твое сердце тянулось к теплу, к любви, они же толкали тебя в огонь, где все горит и испепеляется. Ты страдала от жажды, они же предлагали тебе вместо чистой свежей воды грязную жижу.
И Наадж рассказывает о своих родителях. В Таллине, когда отец был в тюрьме, мать могла бы вести себя приличней. Лавка давала неплохой доход. Мать навещали знакомые, с Хийю и из других мест, и тогда они, бывало, пили ночи напролет.
Когда она окончила среднюю школу и получила хорошее свидетельство, мать гордилась этим. Она, Наадж, была скаковой лошадью, чьи достижения родители записывали
на свой счет. После окончания школы мать водила ее на вечеринки волостных секретарей и учителей — ведь теперь она была причислена к «обществу».
И все же ради дочери ни от одного привычного удовольствия не отказывалась. Деньги на ее учебу выкраивались с трудом, но все равно из-за этого отец не отказался ни от одной пачки папирос и ни от одной рюмки вина по воскресеньям. На это всегда находились деньги. При этом не уставали твердить, как они любят свою дочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26