Люди в доме покойника, на старом хуторе,— все старые и почтенные. Бабуленька — почему-то бабушка стала вдруг для Наадж бабуленькой — была так рада приходу внучки, и с сыном она в тот раз, казалось, обходилась по-доброму. Бабуся ужасно постарела, ее всегда розовые щеки стали восковыми, сама маленькая и на удивление ладненькая. Шла между сыном и внуком, на лице, сохранившем былую красу, светятся большие серьезные глаза. В сердце Наадж проснулась вдруг такая нежность, что, казалось, возьмет сейчас бабусю на руки и приласкает. Они сидели рядом на церковной скамье, напротив белые окна и длиннолицые пророки. И рот бабуси дрожал, словно она хотела что-то сказать внучке. Но, видно, сказать ей было нечего.
Потом, когда они с серьезными лицами стояли вокруг гроба, на который падали зеленоватые отсветы восковых свечей, ее, Наадж, вдруг охватил непомерный страх, она представила себе, что в гробу лежит бабушка, и вся затрепетала и поцеловала иконку в застывших пальцах усопшего. И бабушка рядом была уже не бабушкой, а девой Марией — хрупкой, с ореолом святости вокруг головы.
И смиренный голос священника возносил молитву к церковным сводам.
Спустя год бабушка умерла. Наадж читала ее письма, сохранившиеся все до единого — от всех ее пятерых сыновей, а также родственников. И пасхальная открытка Наадж, единственное послание внучки, тоже была там.
Солнце угасло, но Наадж отъехала еще не так далеко, хотя ветер почти унялся. В лесу, уткнувшись в пальто, она проспала два самых темных часа, тетрадь за пазухой, и все же Наадж видит во сне, что тетрадь обращается в птицу и взмывает в воздух. Огромный ястреб с клекотом устремляется ввысь, и вот они уже, словно стрелы, со свистом мчатся друг за другом. Затем возникает бабушка — дева Мария, вокруг — длиннолицые пророки. Они кланяются ей и возносят хвалу. Потом слышится резкий шелест — это птицы машут крыльями. И вот уже птица в руках девы Марии, потом за пазухой у нее, ястреб неподвижно повисает в воздухе, но он не падает на землю, и вот уже хищник обращается в длиннолицего пророка, наконец, в Иисуса и вместе с другими пророками начинает возносить хвалу богу.
Наадж просыпается. Деревья шумят, ветер, видимо, изменил направление. Солнце еще не взошло, однако вокруг светло. Наадж дрожит от холода, быстро связывает свои вещи, съедает кусочек хлеба и снова едет.
Вместо ожидаемой суровости Лаас осыпает ее нежностями и поцелуями. Наадж устала до смерти, и эти поцелуи пьянят ее. Лаас говорит, как он скучал по ней, что послал телеграмму — Наадж была тогда уже в дороге. А завтра они возвращаются. Места, правда, он не получил, но посмотрит еще в Таллине, а если и там не найдет, то после отпуска они вернутся в Уулуранна. Через год-пол- тора все равно получит место, а за это время освоит теорию, и тогда двери университета будут ему открыты; Наадж, наверное, и не нужно будет сдавать вступительные экзамены, у нее такой хороший аттестат.
— Мы будем жить хорошо,— говорит он наконец.
— Да,— отвечает Наадж.
Вечером они смотрят фильм по роману Уэллса «Покорители Вселенной». После страшной войны мир лежит в развалинах, государством правит кровожадный тиран.
Но на каком-то острове живет чудом уцелевшая группа ученых, благородных и честных людей, они приходят к власти и строят новое человеческое общество. Головокружительное совершенство техники и науки. Фильм завершается выстреливать в космос из гигантской пушки межпланетного корабля.
Наадж спит ночью беспокойно, кровавые картины войны из фильма сменяют одна другую.
...Наадж плывет на подводной лодке. Вдруг раздается треск, и вот Наадж уже глубоко на зеленом морском дне, среди самых удивительных чудищ. Вначале она вроде и не пугается их, но тут к ней начинает медленно приближаться гигантский спрут. Наадж бежит по морскому дну, преодолевая плотную, напирающую воду, прыгает через морские раковины, камни, и вот уже где-то словно бы проглянул свет. Мерзкая тварь подплывает все ближе. Наадж все бежит и бежит. Затем морское дно внезапно превращается в подводную арену военных действий, один ряд окопов следует за другим, заграждения из колючей проволоки, винтовки и пушки, смятые каски и трупы, трупы. Ей бы следовало перепрыгивать через них, но она не может, на плечах у нее какой-то груз, она спотыкается о разлагающиеся трупы. Она падает, пытается подняться, однако груз прижимает ее к ржавым грязным шипам колючей проволоки.
«Скинь его с себя!» — доносится из виднеющегося впереди просвета голос бабушки.
Наадж ощупывает свою спину, но груз словно сросся с одеждой, когда она пытается стряхнуть его с себя, ей становится больно.
Мерзкие щупальца твари все приближаются к ней, у Наадж уже нет сил, а спереди из просвета снова доносится бабушкин голос:
«Скинь его с себя!»
Наадж сбрасывает груз и видит, что это — тетрадь.
Просыпается, испуганно озирается в темноте, нащупывает спящего рядом с собой мужа, но усталость берет свое, и она снова засыпает.
Но едва она забывается, как повторяется тот же сон, но только еще более ужасный. Наадж просыпается, вся дрожа от страха, руки и ноги покрылись потом и дрожат, словно она выполняла тяжкую работу. Включает электричество, яркий свет в свою очередь пугает ее, и когда она видит спокойно спящего рядом мужа, его ввалившиеся щеки,
резко очерченный рот и его руки с синими набухшими венами, она начинает плакать.
— Наадж, что с тобой?— просыпается Лаас и садится в постели.
Но Наадж ничего не говорит. Всхлипывая, выбирается из кровати, перебирает какие-то бумаги в папке, пока не протягивает мужу тетрадь.
— Я не смогла отстирать белье. И не осмелилась сказать тебе все — до последнего, все равно осталось еще. Харри, поцелуи Ууссаара и...
Лаас вначале ничего не понимает. В комнате так тихо, что громко разносится слабое тиканье часов. Наадж перестала всхлипывать, ей словно бы и не о чем больше плакать. Теперь она обнажилась до конца, вот она здесь, на краешке кровати,— чужой для себя человек. А Лаас с большими жилистыми руками и усталыми глазами кажется гораздо ближе, и она довольно спокойно, не притворяясь и ничего не скрывая, рассказывает ему о себе:
— Ты, Лаас, хотел, чтобы я рассказала тебе все. Считай, что теперь все. Должна была рассказать тебе все в самом начале, но тогда ты не захотел бы взять меня в жены. Ты и теперь не очень этого хочешь, но все-таки какое-то время мы были вместе. Когда я поняла, что ты, собственно, и не хочешь этого, я сказала Харри, что готова выйти за него замуж. Он сперва не знал, как поступить, боялся сказать об этом дома, но потом согласился. А тогда уже я не захотела, потому что ты иногда присылал мне такие чудесные письма. И любовь к Харри словно бы остывала. Он желал меня, но я наврала, что еще, ну, невинная, другое дело, если бы он взял меня насильно. Потом — ты не приехал на свадьбу брата, я очень тебя ждала. На свадьбе был Ууссаар — он разок поцеловал меня в волостном доме, во время свадьбы, в комнате наверху, он привлек меня к себе и еще раз поцеловал. Все спрашивали, где жених Наадж,— я ничего не могла ответить — ведь я не знала, возьмешь ли ты меня в жены. Собиралась сразу после свадьбы поехать к тебе, но не поехала; думала о Харри — я не видела его на свадьбе, отец не позвал,— а во вторник ночью он пришел, и мы гуляли по улице. Он говорил, что я необыкновенная и... Боже, боже, я хотела быть к нему доброй и остаться у него в памяти, но между нами ничего не было. Он спросил, поеду ли я к тебе. Сказала — да, на что он заявил, что я не люблю его, что никакая это не любовь. Я дала ему свою фотографию, а в тот день, когда поехала к тебе, послала «Ингеборг», у меня была эта книга.
Однажды перед нашей свадьбой, когда я наведалась домой, в народном доме был вечер. Я пошла туда вместе с матерью. Харри пригласил меня на танец, он был навеселе и спросил, что же будет с нами. Я сказала, что с нами ничего не будет. Больше я с ним не разговаривала.
С Альбертом я была за день до того, как мы с тобой увиделись впервые, и потом еще раз, когда ты уже писал мне.
И дядя, наверное, взял меня не совсем насильно, самой тоже было немного интересно...
Теперь все. Может, забылась еще какая-нибудь малость, но если она забылась, значит, не было в ней ничего дурного.
Наадж смотрит на себя со стороны. И думает, знает ли она что-нибудь еще об этой женщине. Нет, больше ничего не вспоминается. Новое ее «я» было еще слабым и бессильным, подобно только что родившемуся ребенку, и душа его была оголена. У этого нового «я» не было еще ни стыда, ни страха, а было лишь какое-то слабое желание жить.
Глаза Лааса пустые, бесцветные. Грудь его все же вздымается, руки теплые, а Наадж совершенно обессилена. Она больше не спрашивает, прогонит ее муж или нет. Она сейчас просто маленькая девочка, совсем еще ребенок и забирается к старшему брату погреться и тут же засыпает. Лаас поправляет на ней одеяло, затем начинает медленно вышагивать по комнате. Тикают часы, горит электрическая лампочка. Сон Наадж такой глубокий, что дыхание ее временами, кажется, вовсе пропадает.
В ночи, далеко в нижнем городе, громыхает телега. Взгляд Лааса останавливается на тетради. Он читает карандашные строчки жены — наверное, так оно и было. Невеста, помолвленная, за день до того как приехать к нему, целуется в лесу с другим мужчиной. Инструктор сценических курсов, который говорит, что доверие — основа семейной жизни, и сам же опровергает это.
Ну что ж. Наадж водила за нос не только его, обманывала их всех: Альберта, священника, врача, инструктора, Харри — и наконец стала его женой. «Всякая рыбина будет ликом своим походить на то дно, с которого ее подняли»,— сказал бы старый сапожных дел мастер, который утешал его возле реки Эмайыги. Ванатоаский Яан, тот бы просто отрубил: невтерпеж было девке, вот и давала она жару. Может, и добавил бы, что такие, что жару дают, так незамужними и остаются, только ведь у каждой свой
крест...
Лаас уткнулся глазами в те строчки, в которых Наадж признавалась, что дядя, наверное, взял ее не совсем насильно, что самой тоже было немного интересно...
...А если бы Юула не сказала ему: «Не говори этого другим», может, ему бы и самому захотелось еще раз поиграть в эту игру, но Юулин шепот нагнал на него страху. Шепот этот обернулся шипением, до сих пор это шипение у него в ушах и испортило ему всю жизнь. Это шипение замкнуло перед ним чудесное, с открытыми воротами солнечное детство, шипение это преследовало его день за днем, год за годом, запирая на замок новые и новые двери впереди.
Что оставалось ему, так это книги. Разве не жил он долгие годы, как рыба в озере подо льдом? Кое-какие книги из тех, что попадались ему, помогали глотнуть свежего воздуха, словно из возникшей неожиданно проруби.
Разве и с Наадж не происходило то же самое?
Для Хильи книги в университете были учебным пособием, по ним она училась. Он же искал в книгах другого — того, что помогало ему жить.
И все же, все же... Никакая книга не смогла ему заменить трепетного, страдающего, ошибающегося, ищущего человека, такой другой, ради которой «...муж оставляет своего отца и свою мать и держится жены своей, чтобы они были одной плотью».
Наадж доверила ему свою жизнь, и, наверное, она и есть та, кому и он мог бы себя доверить... Целых двадцать три года он не мог преодолеть тюремную стену — запрет Юулы; может, доверие к Наадж и есть те Золотые Ворота, через которые он выйдет в другую жизнь...
А если Наадж после этого отвергнет его? Вдруг она подумает, что он, Лаас, уже с самого детства был куда испорченнее, чем она сама.
Как бы там ни было и что бы ни было, он возьмет тетрадь Наадж и припишет туда свою жизнь, ту часть своей жизни, которую он пока еще никому не раскрывал.
Постепенно город просыпался. Прогрохотала одна телега, следом — другая, со станции донеслось гиканье паровозного гудка, прямо под окном пронеслась машина. Свет в комнате уже не нужен, и Лаас выключает его.
Он откладывает карандаш, ополаскивает лицо и начинает укладывать свои нехитрые вещи. Старается делать
все осторожно, однако, несмотря на глубокий сон, Наадж, словно чувствуя что-то, просыпается.
— Лаас, ты куда?
— Собирался оставить тебе письмо, чтобы ты дня два отдохнула здесь, потом вернулась бы. Отпуск мой кончился, придется съездить еще в Таллин, может, что и найду.
— А где же мне быть?
— Квартира у моря оплачена наперед, можешь пока там пожить. В Уулуранна я не поеду, пошлю письмо, чтобы они взяли на мое место другого человека. Какую-нибудь работу в Таллине надеюсь подыскать, сколь дешевой и черной она ни была бы. Но я не могу отказаться от университета, в Уулуранна из этой затеи ничего не выйдет. Не знаю только, как быть с тобой, — у меня нет твердой зарплаты — тут мы с Харри сравнялись,— может, захочешь вернуться к нему. У него все-таки крыша над головой, а над моей головой только ветры.
— Не нужен мне Харри, мне нужен ты. Я тоже могу работать, что-то и я умею. Вот увидишь, я больше не буду тебе помехой, если ты только не прогонишь меня. Возьми меня с собой в Таллин.
— Не знаю, думаю, все-таки лучше тебе вернуться к морю. Прочитаешь то, что я сегодня ночью написал о себе в твою тетрадь. Пусть наконец будет полная ясность.
— Что бы там ни было — я, Лаас, не уйду больше от тебя, разве только если прогонишь. Я не хочу возвращаться в Раагвере. Там дышать нечем. Вот увидишь, я стану лучше, теперь меня уже ничто не мучает, если ты не сможешь любить меня, то я буду твоим другом — у меня ведь нет никого, кроме тебя. Я никому не рассказывала о себе, и если ты меня сейчас прогонишь, то я погибну. Я не стану мешать тебе, ты даже можешь привести новую жену, но останься мне другом, пока я немного окрепну. Я ведь не смогу одна, Лаас, ты же видишь, какая я.
Наадж забывает о своей усталости, снова связывает в узелок свои вещи. Часы показывают всего лишь пять утра — они оставляют школьному товарищу Лааса записку, дворничиха открывает ворота, и они уезжают. Ветер попутный, и к вечеру Лаас надеется быть в Таллине.
Потом дороги их расходятся. Они слезают ненадолго с велосипедов, делят еду и деньги.
— Ну что ж, до свидания.
— Всего доброго.
Лаас как-то непривычно робко подает ей руку, и у Наадж тоже не хватает смелости проявить нежность, хотя видит, что муж тоже оглянулся, прежде чем между ними встали густые сосны.
В обеденный перерыв Лаас накидывает на себя пиджак, едет на почту и отправляет Наадж открытку:
«Устроился поденщиком в артель к мухам. У них заболел один мужик, а работа не ждет. Те же люди, у которых я три года тому назад был десятником,— ничего не поделаешь, хорошо хоть это нашлось. На сдельщине тоже можно заработать то, что за месяц получает дорожный мастер, одна беда — работа временная. Слишком долго торчал в Уулуранна, старые знакомые обросли новыми приятелями. От должности дорожного мастера отказался».
Это, наверное, все, что он мог сейчас написать, открытка была исписана. И все же он приписывает сбоку:
«Это тот же Нийлер, у которого я уже работал. Может, в дальнейшем удастся получить место десятника».
Приклеивает марку, опускает открытку в почтовый ящик и спешит на работу. И чем больше мыслей проносится в голове, тем быстрее растет кирпичная стена. Может статься, что к вечеру каждый каменщик выложит кирпичей на шесть крон, и ему, Лаасу, тоже не хочется выглядеть хуже. Старого, доброжелательного Нийлера Лаас отыскал, как отыскивает проторенную тропу сбившееся с дороги животное.
Однажды на лесах появилась Хилья.
У Лааса сползает с кельмы раствор, и он застывает как изваяние. Хилья подходит ближе и хочет протянуть руку, но у Лааса руки так испачканы, что из этого ничего не получается. Какое-то время они беспомощно смотрят друг на друга.
— Вы опять здесь, господин Раун?— говорит она тихим голосом.
— Да,— запинается он.
— Вас все это время не было в Таллине?
— Да.
Хилья замечает на его перепачканной цементным раствором руке обручальное кольцо.
— Вы женаты — давно?
— С этой весны.
Другие мужчины, прервав было работу, снова взялись за дело, и Лааса охватывает странное замешательство. Рука с кирпичом движется к стене, дважды взгляд его окидывает Хилью с ног до головы, и дважды Лаас не осмеливается посмотреть ей в глаза. Наконец он все же решается на это. Какая же она? Тонкий, острый нос, темные глаза, нежный рот, простое синее платьице. Хилья?.. Да, конечно, Хилья, и тем не менее...
— И как же вам, барышня Нийлер, живется?— вдруг смело и свободно спрашивает он.— Философию уже одолели?
— Все еще студентка. Философия — страшное дело. И у вас инженерная наука, наверное, на половине?
— Даже не начиналась. Но...— и он кладет кирпич в стену. Затем второй, третий, четвертый. Барышня Нийлер некоторое время еще наблюдает за тем, как он работает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26