— И давно?
— Нет... Я должна скоро снова поехать в город. Я не могу... не в состоянии! Боже, боже, наконец-то я должна сделать то, что мне приписывали. Врачи запрещают мне
рожать, даже против Лаури возражали, у меня больные легкие.
Лаас молчит. Он и рад, что все разрешается таким образом, и все-таки он чувствует себя жалким, убогим — его ребенка не хотят. Одновременно охватывает тревога за Мийю: больница, врачи, все это может кончиться трагично.
Он говорит об этом Мийе — теперь Антон должен дать развод, если только она пожелает. Но Мийя не хочет, из этого ничего не выйдет, и снова, вспомнив про Лаури, начинает плакать.
Лаас, казалось, воспринимал жизнь со всей серьезностью. Его предыдущее существование было неизбежным следствием многих обстоятельств, он делал то, что он должен был делать. Теперь он сам стал причиной, и это пугает, ужасает его. За грехи родительские карают детей, до третьего и четвертого колена... И все же вместо того, чтобы убедить Мийю в необходимости какой-то крутой, решительной развязки, создать ей твердую опору, он лишь ласкает и продолжает твердить о разводе, сам не очень веря в это.
Когда он уходит, то выглядит сонным, усталым.
Наконец от Мийи приходит письмо.
«Теперь с этим кончено. Хочется, чтобы ты был здесь и держал меня за руку. Хочу быть возле тебя».
Мийя возвращается домой. Кроме поцелуев и обмена письмами, между ними уже долгое время ничего не было. Затем наступает август, время уборки урожая, и их опасения сгорают в новом пламени... И все-таки Лаас сознает, что он все меньше понимает происходящее. «Кто ты?» — спрашивает он иногда Мийю. Когда она не отвечает или не
знает, что ответить, он спрашивает то же самое у себя.
Осенний дождь шуршит по стенам и окнам. Резкие и жесткие порывы ветра сметают с деревьев пожелтевшую листву, швыряют ее в грязь, под ноги безразлично шагающих людей.
— Здравствуй! Что, не узнаешь?
Лаас приостанавливается и удивленно оглядывает незнакомца. Невысокий, в сером дождевике, молодой человек с острыми, бегающими глазами, с чемоданом в руке, видно,
только что с автобуса. Вроде что-то припоминается, лицо кажется знакомым, но...
Теперь уже молодой человек тушуется. Неужели перепутал с кем-то Рауна?
— Лаас Раун?
— Да.
Парень вдруг начинает смеяться, чуточку истерично и обиженно.
— Тогда и правда не узнаешь меня. Фриц, Фриц Реха. Раза два я бывал у тебя на квартире, вместе ходили в театр, собирался еще твой портрет нарисовать.
Лишь последняя деталь все объясняет. Беспокойный, целеустремленный парень, ученик художественной школы, фанатичный идеалист — искусство ради искусства! Островитянин, родом с Муху. И все же Лаасу неловко, как игроку, который забыл правила игры. Он настолько занят самим собой, что никого уже не узнает. И Фрица не узнал. А других узнал бы? Только Юула не другая... Но как раз Юулу он и должен забыть, выбросить из головы, чтобы там поселились другие.
Почему ванатоаский Яан не сказал, что... растет орел, растет орлиный клюв, орлиные крылья растут тоже...
...Но собака и горб...
Фриц приехал из Раагвере, рисовал там в новом народном доме декорации, и тут его ожидает та же работа. Как юркая корюшка, он в тот же вечер обговаривает с председателем общества свои дела, получает даже небольшой аванс — у него всегда туго с деньгами — и перебирается вместе со своими кистями на квартиру дорожного мастера Лааса.
Школу Фриц пока не закончил. Должен бы уже в Таллине быть, теперь, может, только после рождества доберется до него.
Хотя говорит он без умолку и несколько путано, в его словах и самоуверенности есть все же дуновение свежего ветерка. Лаас слушает внимательно, и Фриц становится все более откровенным. Читает отрывки из насыщенной любовью новеллы и сочиненный им самим стишок — у него раньше были литературные увлечения, в этом он напоминает Лаасу Акселя Лао. Но зато у них совершенно разные характеры и различный подход ко всему. Наконец он показывает Лаасу рисунок с изображением темноволосой девушки.
— Натурщица? — смущается Лаас.
— Нет. Восстанавливаю в памяти ее образ и сравниваю создаваемое с фотографией. Думаю, это будет лучшее, что я создал.
В его пафосе столько искренности, что он не кажется смешным. Лаас старается быть деликатным и ни о чем не спрашивает. Однако сам Фриц не успокаивается, пока не выплескивает наружу своего вдохновения. Какой профиль! Лаас должен увидеть ее: все утонченное — нос, глаза, лоб, волосы. Наконец шепчет имя — Наадж, Надежда Сенна — и как-то стыдливо и виновато улыбается.
На следующий день Фриц с жаром окунается в работу. Рано утром он уже в народном доме. На плечах измазанный краской рабочий халат, он рисует большой задник, отбегает, чтобы посмотреть издали, и снова рисует. Рисует и насвистывает песни. Ждет письма, и оно приходит.
Через две недели в субботнюю ночь — дня не хватило — он закончил последнюю кулису и, получив в воскресенье утром полный расчет, вдруг загорается желанием в тот же день уехать. Автобус же идет только завтра. Нельзя ли достать мотоцикл, заплатит, сколько надо!
Лаас находит мотоцикл, оставляет Мийе письмо, и они уезжают. Мотоцикл старенький, с коляской. Фриц сидит сзади и держится за Лааса. Холодный ветер задувает с северо-востока, гонит по осеннему небу белые облака, и их перемещающиеся тени и солнечные просветы ложатся на дорогу. Лаас едет осторожно, не осмеливаясь поддать газу, кто знает, выдержит ли машина.
Лес кончился, исчезли покосы и даже поросли, деревня, магазин, потом пошли низинные земли, высокая насыпь шоссе извивалась между неприкаянными кустиками можжевельника. Наконец показался маленький городок с рядами приземистых домиков, мостовая в выбоинах. И опять поросшее можжевельником мокрое пастбище, под звон колокольчиков дорогу перебегает табунок тощих лошадей. Опушка смешанного леса и снова утопающие в воде кочки. Телеграфные столбы и серое шоссе разбегаются в разные стороны, и все же что-то притягивает их друг к другу, и после опушки леса они опять рядом.
Фриц на заднем сиденье все время пребывает в каком- то возбуждении. Выкрикивает, порой довольно беспричинно смеется, будто ребенок, и франтовато приподнимает перед встречными кепку. Считает километровые столбы и прикидывает, сколько им еще ехать. «Вдруг бензин кончится!»— тревожится он.
Ряд поблекших высоких каменных строений — поселение, которое обосновалось в зданиях старой мызы и вокруг нее. Фриц почти потерял голову. Просит остановиться перед магазином и спрыгивает, чтобы прочитать приклеенное на стене большое объявление о праздничном вечере.
Мотор снова запускается. Свернув с дороги, они въезжают в лужу. Двое пьяных парней, которых они обрызгали, клянут их, а привязанная к коновязи лошадь шарахается.
Фриц просит подъехать к какому-то сараю и вбегает в волостной дом. Там он задерживается. Лаас приводит в порядок себя и мотоцикл, пока Фриц не возвращается с невысоким лысым господином.
— Господин секретарь Урбан — дорожный мастер Лаас Раун,— представляет Фриц.
Кажется, у Фрица здесь имеются какие-то связи. Их ведут в дом, предлагают поесть, они чистят свою загрязненную одежду, а потом все вместе спешат в народный дом.
Длинные доклады о системе образования, общественной деятельности и подъеме культуры земледелия перебиваются четырьмя однотонными маршами — их исполняют восемь трубачей. Непонятно почему злясь на себя и на других тоже, Лаас выглядит слишком вялым, скучным. Напряжение Фрица, кажется, достигло предела. Он беспокойно озирается, разговаривает громко, обращая на себя внимание, велит Лаасу посмотреть на сцену: это он нарисовал декорации, потом они их еще посмотрят повнимательнее. И снова глаза его бегают по залу.
— Там, возле окна...
Лаас тоже видит девушку. Она разговаривает с каким- то парнем, потом опять уединяется. Продолговатое, обрамленное густыми черными волосами лицо — строгое, несколько мрачноватое. В ней действительно есть что-то необычное.
— Чего тянешь, иди присаживайся к ней. Время — деньги: Лыхмус берет за мотоцикл шесть крон.
Фриц и не слышит подтрунивания друга.
— Греческий профиль, будто изваяние! — шепчет он.
— Возможно. Чем занимается ее отец? Торговец? — допытывается Лаас.
Кончился доклад, и слушатели поднимаются.
— Пойдем, я представлю тебя! — Фриц хватает Лааса за руку, и они пробираются между рядами скамеек.
Рука девушки кажется несколько вялой. Девушка хорошо сложена. Она недоверчиво смотрит на Лааса, и ее почти черные глаза сужаются. С Фрицем она держится с достоинством, хотя они и на «ты», наверное давнишние знакомые.
Барышня Сенна нарасхват — даже Лаас два раза танцевал с ней, и оттого Фриц грустный. Но грусть его развеивается, как только Наадж приглашает их обоих к себе домой. Там, правда, не очень красиво, пусть господин Лаас не разочаровывается.
У Лааса на уме Мийя, уже ночь, и надо бы возвращаться в Уулуранна, и все же он остается. В нем зарождается какой-то неосознанный интерес к этой экзотической девушке, у которой такое странное имя. Кто она?
— А мне удобно?— спрашивает он у Фрица.
— Конечно, я сказал Наадж, что ты невероятно много читаешь и собираешься преуспеть в жизни.
— А если вдруг я отобью ее у тебя?
— Не верю, ты не такой бессердечный.
Бессердечный! Святая простота. Он и в жизни видит
одни плоскости и декорации. Явно испытал удары судьбы, но закрывает глаза, делает вид, что не ощущает их, живет в своем воображаемом одномерном мире, не ведая, что, по Эйнштейну, в мире четыре измерения!
Они идут втроем. На улице темно, ветер усилился, и временами мокрую осеннюю землю обдает порывами дождя. Лучи карманных фонариков в руках у пьяных парней блуждают по выходящим на улицу людям и по дощатому забору.
Фриц освещает дорогу. Какая-то странная, напоминающая бег ходьба. Лаас не привык к роли человека, которому указывают дорогу, но теперь он и впрямь не знает, куда идти. Они не сворачивают на шоссе, а идут по какой-то грязной деревенской улице, в грязи которой норовят увязнуть галоши.
Где тут магазин?
— Еще далеко?
— Дорога плохая. Я не должна была вас приглашать. Вы утомились?
— Да что там я! Я только подумал, хорошо ли это, если магазин находится так далеко от шоссе.
— Магазин? Какой магазин?— удивляется Наадж и останавливается.
— Разве у вашего отца нет...
— Ты — наврал!— оборачивается она к Фрицу, и в ее
тихом глухом голосе звучит возмущение.
— Фриц? Нет, я сам подумал.
— Почему же вы подумали? Тогда лучше не ходите, у меня очень бедный дом, маленькая каморка под крышей.
Они идут дальше. Фонарик Фрица освещает колодец; где же начало двора, ворот, кажется, и не было? И тут они останавливаются перед серой облезлой дверью казенного здания. В неприбранных сенях стоит пара деревянных башмаков, в нос ударяет запах нечистот, затем луч света крадется вверх по узкой деревянной лестнице.
Что за дом? И все-таки предупреждение девушки пока остается каким-то буфером между воображаемым и реальным, поэтому и не появляется разочарования, скорее возникает любопытство. Магазин? В самом деле, почему он подумал, что здесь должен быть магазин. Сверху доносится громкий мужской смех, деревянная лесенка скрипит, и скоро они оказываются в крохотной, странно обставленной комнатке.
Грузный, в очках, сорокалетний мужчина и примерно такого же возраста женщина — отец и мать Наадж. Подвыпивший лысый волостной секретарь и еще какой-то молодой господин, видимо учитель или сельский советник. Но прежде всего Лаасу в глаза бросается нарисованная маслом картина: голая женщина, полуголый мужчина и убегающий монах.
В картине чувствуется смелость, но также и некоторая развращенность.
— Не правда ли, необычный мотив. Работа господина Сенна,— хвалит Фриц.
— Ну чего болтаешь! Ты же не веришь в то, что говоришь! Господин Раун, присаживайтесь.— И Наадж, которая, кажется, относится к окружающим и родителям с каким-то пренебрежительным превосходством, подводит его к зеленой деревянной софе, которая служит, видимо, и кроватью. На другой такой же софе сидят мужчины, которые встают для приветствия.
— Ну, господин Реха опять объявился в наших краях. Такая уж она жизнь у художников, сегодня здесь, завтра там, а мы, деревенские кроты, вынуждены толочься на одном месте и довольствоваться одной женой.
Фриц воспринимает из сказанного лишь то, что относится к нему как к художнику, и громче всех смеется над остротой волостного секретаря.
— Тогда глотни,— продолжает секретарь.— Каждый серьезный художник должен почитать государство.
Фриц не соглашается и сразу оказывается в центре внимания. Но когда его порядком принуждали и еще несколько раз назвали художником, он выпивает. И как следует.
Предлагают и Лаасу.
— Трезвость?
— Полная.
— Жалкие мужики, зато барышня Наадж покажет, на что она способна!
— Ладно уж вам!— отмахивается она.
— Ну-ну, что же это значит? Единственная стоящая девушка в Раагвере — и раньше рюмка не убивала наповал, и сегодня ничего не случится. Кончила с отличием государственную гимназию — и на тебе!
Наадж отворачивается, ей неловко.
— Чего наседаете, если человек не хочет, нашли что предлагать,— вступается мать.
Она еще довольно красивая. На Лааса эта женщина производит смешанное впечатление. Кажется, будто она немного играет, и при этом все же непонятно, в чем эта игра состоит.
— Когда вы закончили гимназию, барышня Сенна? — спрашивает Лаас.
— Весной.
— На одни пятерки!— добавляет мать.
— Собираетесь учиться дальше?
— Хотела бы, но не получается.
Лаас замечает на миниатюрном, с краями бильярде пару брошюр антирелигиозного содержания и книгу Шоу «Назад к Мафусаилу».
— Ваши книги?
— Нет, из библиотеки.
Интерес Лааса растет. В разговоре выясняется, что в Наадж нет ничего наигранного, кажется, она понимает парадоксы великого ирландца.
При всей малости комнаты возникает две группы собеседников. Центром одной стали Наадж и Лаас, другой — волостной секретарь и советник, остальные попеременно примыкали то к одним, то к другим.
Лаас листает книгу, его взгляд задерживается на скептическом размышлении Шоу о счастье.
— А что вы считаете счастьем?— спрашивает он.
— Красивые мечты, которые никогда не исполняются и о которых никто, кроме меня самой, не знает.
И у Лааса есть свое определение счастья, по Ромену Роллану: «Счастье — это знать свои пределы и любить их».
Наадж находит, что это правильно, и просит, чтобы Лаас написал эти слова в ее дневник.
Фриц выглядит очень несчастным, слушая их рассуждения о счастье. Наадж не оказывает ему достаточного внимания. Фриц присоединяется к компании «повес», но там его то и дело поддевают, и он не выпускает из виду девушку. Двигается с табуретом то туда, то сюда, при этом все больше хмелея, и начинает с безудержным восторгом одарять Наадж высокопарными комплиментами.
— Не приставай!— отмахивается она, когда Фриц пытается взять ее за руку.
И Фриц отодвигается и, прикидываясь еще более опьяневшим, принимает философскую позу и бормочет:
— Счастье... счастье!
— Фриц, что с тобой?
Фриц уже не смотрит в сторону Лааса и, угрюмо уставившись в одну точку на полу, встает с табурета.
— Ну зачем он вам, пускай идет,— Наадж удерживает Лааса за руку, когда тот собирается тоже встать. Фриц снова безмолвно садится, продолжая хмуриться. Руки Лааса и Наадж слегка соприкасаются, но кажется, что именно это легкое прикосновение и притягивает их, пока еще совершенно чужих людей, друг к другу.
Лестница скрипит, и в комнату вваливаются два полупьяных парня. Один из них, медлительный молодой человек с русским именем Валерий, оказывается братом Наадж.
— Ну что, танцульки кончились?
— Кончаются, но есть и другие танцы,— отзывается Валерий.
Лаас смотрит на часы. Действительно, уже полвторого. Как же это время так пронеслось? Валерий, несмотря на протесты матери, уходит на поцелуи, как пошутил опьяневший секретарь. Рука Лааса по-прежнему касается руки Наадж. Он пребывает в каком-то хмелю, который исходит из каждого уголка этой маленькой, напоминающей оранжерею комнаты и от голого тела на картине. Он восхищается девушкой, чей резко очерченный, узкий профиль, чья благоухающая свежесть резко контрастируют со
всем тем, что ее здесь окружает, даже с ее собственным красным платьем.
Фриц, вышедший вместе с Валерием на улицу, уже вернулся и опять уселся возле них. Когда Лаас спрашивает у него, как там погода, он лишь бормочет, уставившись в пол:
— Мрак и погибель...
Лаас и Наадж смотрят друг на друга. В их взгляде есть уже какое-то взаимопонимание, невысказанный заговор против кого-то третьего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Нет... Я должна скоро снова поехать в город. Я не могу... не в состоянии! Боже, боже, наконец-то я должна сделать то, что мне приписывали. Врачи запрещают мне
рожать, даже против Лаури возражали, у меня больные легкие.
Лаас молчит. Он и рад, что все разрешается таким образом, и все-таки он чувствует себя жалким, убогим — его ребенка не хотят. Одновременно охватывает тревога за Мийю: больница, врачи, все это может кончиться трагично.
Он говорит об этом Мийе — теперь Антон должен дать развод, если только она пожелает. Но Мийя не хочет, из этого ничего не выйдет, и снова, вспомнив про Лаури, начинает плакать.
Лаас, казалось, воспринимал жизнь со всей серьезностью. Его предыдущее существование было неизбежным следствием многих обстоятельств, он делал то, что он должен был делать. Теперь он сам стал причиной, и это пугает, ужасает его. За грехи родительские карают детей, до третьего и четвертого колена... И все же вместо того, чтобы убедить Мийю в необходимости какой-то крутой, решительной развязки, создать ей твердую опору, он лишь ласкает и продолжает твердить о разводе, сам не очень веря в это.
Когда он уходит, то выглядит сонным, усталым.
Наконец от Мийи приходит письмо.
«Теперь с этим кончено. Хочется, чтобы ты был здесь и держал меня за руку. Хочу быть возле тебя».
Мийя возвращается домой. Кроме поцелуев и обмена письмами, между ними уже долгое время ничего не было. Затем наступает август, время уборки урожая, и их опасения сгорают в новом пламени... И все-таки Лаас сознает, что он все меньше понимает происходящее. «Кто ты?» — спрашивает он иногда Мийю. Когда она не отвечает или не
знает, что ответить, он спрашивает то же самое у себя.
Осенний дождь шуршит по стенам и окнам. Резкие и жесткие порывы ветра сметают с деревьев пожелтевшую листву, швыряют ее в грязь, под ноги безразлично шагающих людей.
— Здравствуй! Что, не узнаешь?
Лаас приостанавливается и удивленно оглядывает незнакомца. Невысокий, в сером дождевике, молодой человек с острыми, бегающими глазами, с чемоданом в руке, видно,
только что с автобуса. Вроде что-то припоминается, лицо кажется знакомым, но...
Теперь уже молодой человек тушуется. Неужели перепутал с кем-то Рауна?
— Лаас Раун?
— Да.
Парень вдруг начинает смеяться, чуточку истерично и обиженно.
— Тогда и правда не узнаешь меня. Фриц, Фриц Реха. Раза два я бывал у тебя на квартире, вместе ходили в театр, собирался еще твой портрет нарисовать.
Лишь последняя деталь все объясняет. Беспокойный, целеустремленный парень, ученик художественной школы, фанатичный идеалист — искусство ради искусства! Островитянин, родом с Муху. И все же Лаасу неловко, как игроку, который забыл правила игры. Он настолько занят самим собой, что никого уже не узнает. И Фрица не узнал. А других узнал бы? Только Юула не другая... Но как раз Юулу он и должен забыть, выбросить из головы, чтобы там поселились другие.
Почему ванатоаский Яан не сказал, что... растет орел, растет орлиный клюв, орлиные крылья растут тоже...
...Но собака и горб...
Фриц приехал из Раагвере, рисовал там в новом народном доме декорации, и тут его ожидает та же работа. Как юркая корюшка, он в тот же вечер обговаривает с председателем общества свои дела, получает даже небольшой аванс — у него всегда туго с деньгами — и перебирается вместе со своими кистями на квартиру дорожного мастера Лааса.
Школу Фриц пока не закончил. Должен бы уже в Таллине быть, теперь, может, только после рождества доберется до него.
Хотя говорит он без умолку и несколько путано, в его словах и самоуверенности есть все же дуновение свежего ветерка. Лаас слушает внимательно, и Фриц становится все более откровенным. Читает отрывки из насыщенной любовью новеллы и сочиненный им самим стишок — у него раньше были литературные увлечения, в этом он напоминает Лаасу Акселя Лао. Но зато у них совершенно разные характеры и различный подход ко всему. Наконец он показывает Лаасу рисунок с изображением темноволосой девушки.
— Натурщица? — смущается Лаас.
— Нет. Восстанавливаю в памяти ее образ и сравниваю создаваемое с фотографией. Думаю, это будет лучшее, что я создал.
В его пафосе столько искренности, что он не кажется смешным. Лаас старается быть деликатным и ни о чем не спрашивает. Однако сам Фриц не успокаивается, пока не выплескивает наружу своего вдохновения. Какой профиль! Лаас должен увидеть ее: все утонченное — нос, глаза, лоб, волосы. Наконец шепчет имя — Наадж, Надежда Сенна — и как-то стыдливо и виновато улыбается.
На следующий день Фриц с жаром окунается в работу. Рано утром он уже в народном доме. На плечах измазанный краской рабочий халат, он рисует большой задник, отбегает, чтобы посмотреть издали, и снова рисует. Рисует и насвистывает песни. Ждет письма, и оно приходит.
Через две недели в субботнюю ночь — дня не хватило — он закончил последнюю кулису и, получив в воскресенье утром полный расчет, вдруг загорается желанием в тот же день уехать. Автобус же идет только завтра. Нельзя ли достать мотоцикл, заплатит, сколько надо!
Лаас находит мотоцикл, оставляет Мийе письмо, и они уезжают. Мотоцикл старенький, с коляской. Фриц сидит сзади и держится за Лааса. Холодный ветер задувает с северо-востока, гонит по осеннему небу белые облака, и их перемещающиеся тени и солнечные просветы ложатся на дорогу. Лаас едет осторожно, не осмеливаясь поддать газу, кто знает, выдержит ли машина.
Лес кончился, исчезли покосы и даже поросли, деревня, магазин, потом пошли низинные земли, высокая насыпь шоссе извивалась между неприкаянными кустиками можжевельника. Наконец показался маленький городок с рядами приземистых домиков, мостовая в выбоинах. И опять поросшее можжевельником мокрое пастбище, под звон колокольчиков дорогу перебегает табунок тощих лошадей. Опушка смешанного леса и снова утопающие в воде кочки. Телеграфные столбы и серое шоссе разбегаются в разные стороны, и все же что-то притягивает их друг к другу, и после опушки леса они опять рядом.
Фриц на заднем сиденье все время пребывает в каком- то возбуждении. Выкрикивает, порой довольно беспричинно смеется, будто ребенок, и франтовато приподнимает перед встречными кепку. Считает километровые столбы и прикидывает, сколько им еще ехать. «Вдруг бензин кончится!»— тревожится он.
Ряд поблекших высоких каменных строений — поселение, которое обосновалось в зданиях старой мызы и вокруг нее. Фриц почти потерял голову. Просит остановиться перед магазином и спрыгивает, чтобы прочитать приклеенное на стене большое объявление о праздничном вечере.
Мотор снова запускается. Свернув с дороги, они въезжают в лужу. Двое пьяных парней, которых они обрызгали, клянут их, а привязанная к коновязи лошадь шарахается.
Фриц просит подъехать к какому-то сараю и вбегает в волостной дом. Там он задерживается. Лаас приводит в порядок себя и мотоцикл, пока Фриц не возвращается с невысоким лысым господином.
— Господин секретарь Урбан — дорожный мастер Лаас Раун,— представляет Фриц.
Кажется, у Фрица здесь имеются какие-то связи. Их ведут в дом, предлагают поесть, они чистят свою загрязненную одежду, а потом все вместе спешат в народный дом.
Длинные доклады о системе образования, общественной деятельности и подъеме культуры земледелия перебиваются четырьмя однотонными маршами — их исполняют восемь трубачей. Непонятно почему злясь на себя и на других тоже, Лаас выглядит слишком вялым, скучным. Напряжение Фрица, кажется, достигло предела. Он беспокойно озирается, разговаривает громко, обращая на себя внимание, велит Лаасу посмотреть на сцену: это он нарисовал декорации, потом они их еще посмотрят повнимательнее. И снова глаза его бегают по залу.
— Там, возле окна...
Лаас тоже видит девушку. Она разговаривает с каким- то парнем, потом опять уединяется. Продолговатое, обрамленное густыми черными волосами лицо — строгое, несколько мрачноватое. В ней действительно есть что-то необычное.
— Чего тянешь, иди присаживайся к ней. Время — деньги: Лыхмус берет за мотоцикл шесть крон.
Фриц и не слышит подтрунивания друга.
— Греческий профиль, будто изваяние! — шепчет он.
— Возможно. Чем занимается ее отец? Торговец? — допытывается Лаас.
Кончился доклад, и слушатели поднимаются.
— Пойдем, я представлю тебя! — Фриц хватает Лааса за руку, и они пробираются между рядами скамеек.
Рука девушки кажется несколько вялой. Девушка хорошо сложена. Она недоверчиво смотрит на Лааса, и ее почти черные глаза сужаются. С Фрицем она держится с достоинством, хотя они и на «ты», наверное давнишние знакомые.
Барышня Сенна нарасхват — даже Лаас два раза танцевал с ней, и оттого Фриц грустный. Но грусть его развеивается, как только Наадж приглашает их обоих к себе домой. Там, правда, не очень красиво, пусть господин Лаас не разочаровывается.
У Лааса на уме Мийя, уже ночь, и надо бы возвращаться в Уулуранна, и все же он остается. В нем зарождается какой-то неосознанный интерес к этой экзотической девушке, у которой такое странное имя. Кто она?
— А мне удобно?— спрашивает он у Фрица.
— Конечно, я сказал Наадж, что ты невероятно много читаешь и собираешься преуспеть в жизни.
— А если вдруг я отобью ее у тебя?
— Не верю, ты не такой бессердечный.
Бессердечный! Святая простота. Он и в жизни видит
одни плоскости и декорации. Явно испытал удары судьбы, но закрывает глаза, делает вид, что не ощущает их, живет в своем воображаемом одномерном мире, не ведая, что, по Эйнштейну, в мире четыре измерения!
Они идут втроем. На улице темно, ветер усилился, и временами мокрую осеннюю землю обдает порывами дождя. Лучи карманных фонариков в руках у пьяных парней блуждают по выходящим на улицу людям и по дощатому забору.
Фриц освещает дорогу. Какая-то странная, напоминающая бег ходьба. Лаас не привык к роли человека, которому указывают дорогу, но теперь он и впрямь не знает, куда идти. Они не сворачивают на шоссе, а идут по какой-то грязной деревенской улице, в грязи которой норовят увязнуть галоши.
Где тут магазин?
— Еще далеко?
— Дорога плохая. Я не должна была вас приглашать. Вы утомились?
— Да что там я! Я только подумал, хорошо ли это, если магазин находится так далеко от шоссе.
— Магазин? Какой магазин?— удивляется Наадж и останавливается.
— Разве у вашего отца нет...
— Ты — наврал!— оборачивается она к Фрицу, и в ее
тихом глухом голосе звучит возмущение.
— Фриц? Нет, я сам подумал.
— Почему же вы подумали? Тогда лучше не ходите, у меня очень бедный дом, маленькая каморка под крышей.
Они идут дальше. Фонарик Фрица освещает колодец; где же начало двора, ворот, кажется, и не было? И тут они останавливаются перед серой облезлой дверью казенного здания. В неприбранных сенях стоит пара деревянных башмаков, в нос ударяет запах нечистот, затем луч света крадется вверх по узкой деревянной лестнице.
Что за дом? И все-таки предупреждение девушки пока остается каким-то буфером между воображаемым и реальным, поэтому и не появляется разочарования, скорее возникает любопытство. Магазин? В самом деле, почему он подумал, что здесь должен быть магазин. Сверху доносится громкий мужской смех, деревянная лесенка скрипит, и скоро они оказываются в крохотной, странно обставленной комнатке.
Грузный, в очках, сорокалетний мужчина и примерно такого же возраста женщина — отец и мать Наадж. Подвыпивший лысый волостной секретарь и еще какой-то молодой господин, видимо учитель или сельский советник. Но прежде всего Лаасу в глаза бросается нарисованная маслом картина: голая женщина, полуголый мужчина и убегающий монах.
В картине чувствуется смелость, но также и некоторая развращенность.
— Не правда ли, необычный мотив. Работа господина Сенна,— хвалит Фриц.
— Ну чего болтаешь! Ты же не веришь в то, что говоришь! Господин Раун, присаживайтесь.— И Наадж, которая, кажется, относится к окружающим и родителям с каким-то пренебрежительным превосходством, подводит его к зеленой деревянной софе, которая служит, видимо, и кроватью. На другой такой же софе сидят мужчины, которые встают для приветствия.
— Ну, господин Реха опять объявился в наших краях. Такая уж она жизнь у художников, сегодня здесь, завтра там, а мы, деревенские кроты, вынуждены толочься на одном месте и довольствоваться одной женой.
Фриц воспринимает из сказанного лишь то, что относится к нему как к художнику, и громче всех смеется над остротой волостного секретаря.
— Тогда глотни,— продолжает секретарь.— Каждый серьезный художник должен почитать государство.
Фриц не соглашается и сразу оказывается в центре внимания. Но когда его порядком принуждали и еще несколько раз назвали художником, он выпивает. И как следует.
Предлагают и Лаасу.
— Трезвость?
— Полная.
— Жалкие мужики, зато барышня Наадж покажет, на что она способна!
— Ладно уж вам!— отмахивается она.
— Ну-ну, что же это значит? Единственная стоящая девушка в Раагвере — и раньше рюмка не убивала наповал, и сегодня ничего не случится. Кончила с отличием государственную гимназию — и на тебе!
Наадж отворачивается, ей неловко.
— Чего наседаете, если человек не хочет, нашли что предлагать,— вступается мать.
Она еще довольно красивая. На Лааса эта женщина производит смешанное впечатление. Кажется, будто она немного играет, и при этом все же непонятно, в чем эта игра состоит.
— Когда вы закончили гимназию, барышня Сенна? — спрашивает Лаас.
— Весной.
— На одни пятерки!— добавляет мать.
— Собираетесь учиться дальше?
— Хотела бы, но не получается.
Лаас замечает на миниатюрном, с краями бильярде пару брошюр антирелигиозного содержания и книгу Шоу «Назад к Мафусаилу».
— Ваши книги?
— Нет, из библиотеки.
Интерес Лааса растет. В разговоре выясняется, что в Наадж нет ничего наигранного, кажется, она понимает парадоксы великого ирландца.
При всей малости комнаты возникает две группы собеседников. Центром одной стали Наадж и Лаас, другой — волостной секретарь и советник, остальные попеременно примыкали то к одним, то к другим.
Лаас листает книгу, его взгляд задерживается на скептическом размышлении Шоу о счастье.
— А что вы считаете счастьем?— спрашивает он.
— Красивые мечты, которые никогда не исполняются и о которых никто, кроме меня самой, не знает.
И у Лааса есть свое определение счастья, по Ромену Роллану: «Счастье — это знать свои пределы и любить их».
Наадж находит, что это правильно, и просит, чтобы Лаас написал эти слова в ее дневник.
Фриц выглядит очень несчастным, слушая их рассуждения о счастье. Наадж не оказывает ему достаточного внимания. Фриц присоединяется к компании «повес», но там его то и дело поддевают, и он не выпускает из виду девушку. Двигается с табуретом то туда, то сюда, при этом все больше хмелея, и начинает с безудержным восторгом одарять Наадж высокопарными комплиментами.
— Не приставай!— отмахивается она, когда Фриц пытается взять ее за руку.
И Фриц отодвигается и, прикидываясь еще более опьяневшим, принимает философскую позу и бормочет:
— Счастье... счастье!
— Фриц, что с тобой?
Фриц уже не смотрит в сторону Лааса и, угрюмо уставившись в одну точку на полу, встает с табурета.
— Ну зачем он вам, пускай идет,— Наадж удерживает Лааса за руку, когда тот собирается тоже встать. Фриц снова безмолвно садится, продолжая хмуриться. Руки Лааса и Наадж слегка соприкасаются, но кажется, что именно это легкое прикосновение и притягивает их, пока еще совершенно чужих людей, друг к другу.
Лестница скрипит, и в комнату вваливаются два полупьяных парня. Один из них, медлительный молодой человек с русским именем Валерий, оказывается братом Наадж.
— Ну что, танцульки кончились?
— Кончаются, но есть и другие танцы,— отзывается Валерий.
Лаас смотрит на часы. Действительно, уже полвторого. Как же это время так пронеслось? Валерий, несмотря на протесты матери, уходит на поцелуи, как пошутил опьяневший секретарь. Рука Лааса по-прежнему касается руки Наадж. Он пребывает в каком-то хмелю, который исходит из каждого уголка этой маленькой, напоминающей оранжерею комнаты и от голого тела на картине. Он восхищается девушкой, чей резко очерченный, узкий профиль, чья благоухающая свежесть резко контрастируют со
всем тем, что ее здесь окружает, даже с ее собственным красным платьем.
Фриц, вышедший вместе с Валерием на улицу, уже вернулся и опять уселся возле них. Когда Лаас спрашивает у него, как там погода, он лишь бормочет, уставившись в пол:
— Мрак и погибель...
Лаас и Наадж смотрят друг на друга. В их взгляде есть уже какое-то взаимопонимание, невысказанный заговор против кого-то третьего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26