От кого заимела ребенка, отчего он умер и у кого сейчас Юула в работницах. Но даже об этом он боялся спросить.
Невероятно, что Аксель поведал ему о своих детских грешках, ведь он, Лаас, не доверил Акселю о себе даже самого малого.
«...Не говори другим!» Он не в состоянии переступить через этот запрет. Но хочет, чтобы другие говорили ему об этом — пусть хоть в книгах, поэтому он так жадно их и читает.
Вдали, через залив, виднеется выступ Кийгариской банки.
— Как здоровье старого Нигуласа, все еще живой?
— Ничего не слышно. Чего там у сумасшедшего — только и всего, что молится на обрыве. Живет себе один потихоньку, кормится морем, никому не мешает. Каждое воскресенье опускает оставшиеся пенни на прокорм церкви. Третьего дня вечером Тынис говорил старому Лаасу, что не стоила она того, потаскуха эта. Не с одним только братом Нигуласа таскалась — тут и старый Оолендер, и солдаты...
Луна, огромная и ясная, висит над поднимающимся с залива туманом. Встают призрачные видения, вытягиваются неимоверно длинные бестелесные мужчины и берут прямо с неба свои ломы и топоры. Напирают прильнувшие
друг к другу всадники, верхом на серебристо-серых жеребцах, выставив вперед окутанные туманной дымкой копья, и застывают в таком положении, лишь временами плавно продвигаясь вперед...
...Хрупкая и стройная, она стояла на пристани с маленьким мальчиком за руку. Потом она приходила почти каждый день вместе с немногими отдыхающими в поселке дачниками, но теперь с ней еще восьмилетний озорной мальчишка и примерно десятилетняя светловолосая девчонка. И сама она, казалось, была не старше детей — они резвились, бегали по берегу, и звонкий радостный смех разливался вокруг почти законченного причала. И лишь когда солнышко переваливало за полдень, они уходили, мальчишка с девчонкой впереди, малыш держался за руку матери. Когда он упирался, не хотел уходить, мать ласково говорила ему: «Лаури, пойдем домой, смотри, Эне и Иль- мар уже ждут, а дядям нельзя мешать». И тогда они уходили, а ребенок все оглядывался, приостанавливались на взгорке и вскоре исчезали между соснами.
Однажды у причала остановилась большая, с таллинскими номерами коммивояжерская машина. Дюжий, крепкий, средних лет мужчина приветствовал жену и расцеловал детей. Искупались поодаль за песчаным мысом. Потом сели в машину и уехали. Дети вернулись на следующий день, а жена — только через неделю...
Уже полночь. Плотный строй всадников придвинулся ближе и вонзил в рассеивающийся лунный свет огромные секиры. Заборы впереди по-прежнему неподвижны, и ни одни ворота не шелохнулись.
«...Нет, нет,— шепчет она,— сегодня нельзя, с нами мама, мы пойдем вместе».
Они продолжали танцевать, и он ничего не сказал.
«Ты не должен думать... Я постараюсь прийти завтра вечером, попозднее, к полям. Но я не знаю...»
Вдруг в тумане что-то шевельнулось. И раздвинулись занавеси. Она идет, хрупкая и стройная, закутанная во что-то синее, и туман стелется за ней шлейфом.
— Мийя! Мийя!— шепчет он и бросается навстречу. И тут же все исчезает — лишь наплывает и наплывает туман.
Почему? Почему она не приходит?
Его охватывает отчаяние.
Хочет освободиться от него? Из тумана словно пышет кровавым паром, который забивает глаза и рот. Он перелезает забор, идет по меже, затем вдруг ему кажется, что она пришла, и он бежит назад, на край леса.
Не может быть, чтобы она не пришла или не хотела прийти; наверное, что-то случилось. И он решает подождать еще с полчаса.
И тут, вглядываясь в движение секундной стрелки, он слышит ее шаги, совсем тихие, но не с той стороны, откуда он их ожидал. Оглянувшись, видит ее рядом, между сосен.
Они смотрят друг другу в глаза.
Луна прояснилась, и тень большой сосны начинает отступать. Пролетает ворон. Они прижимаются друг к другу.
— Кто-то...— И отталкиваются.
— Нет, наверное, белочка или упала шишка.
«Я не могла прийти. Ребенок все время просыпался. Вдруг он и сейчас проснулся — и будет искать меня!» И руки ее, устремленные к дому, дрожат.
— Нет, я еще немного побуду. Ты долго ждал меня? Думала, что ушел, но все же пришла.
— Мийя, ты... Хорошо, хорошо!— И взгляд его утопает в ее больших темных глазах. Вдруг ему представляется, что он в церкви и Мийя — неземное существо. Он падает на колени и, не смея глянуть вверх, обнимает ее ноги.— Мийя, Мийя!— молит он, от душевного волнения на глазах выступают слезы.
— Ну что ты, что ты...— И он чувствует, как ее мягкие руки гладят его волосы.— Что с тобой?
— Любимая!
— Что с тобой?— Она наклоняется над ним.
— Ничего, я так счастлив, и ты такая прекрасная.
Она опускается на колени. Влажные губы касаются его
волос, лба. И вновь сливаются их уста. Опьяненные безумным желанием, он пытается раздеть ее. Но она вдруг пробуждается.
— Нет, нет... послушай... нет.— И отводит его руки.
Его охватывает стыд, он запинается:
-г- Да, я хочу тебя, но не так, не здесь.
Бредет домой, переполненный счастьем, и видит перед собой Золотые Ворота.
Ночь. Такие ночи они уже проводили. Ее хрупкое тело дрожит.
— Мийя! Мийя!— шепчет он. Ласкает ее, гладит бедра, целует ее мокрые от слез глаза.
Плач утихает, лишь слезы катятся по ее щекам.
— Это так ужасно!.,— шепчет она, наконец.— Ты не представляешь.
Что-то сдавливает ей горло, голова гудит, мысли разбегаются тысячью кругов. Кольцо сдавливает палец, на столе фотография Антона. Она судорожно цепляется за руку Лааса и целует его со всей страстью.
— Ты не уйдешь, нет!
— Но я и не ухожу!
— Ах, ты все равно уедешь, я тебе надоем...
— Ты мне надоешь? Ты? Я никуда не уеду, останусь тут. Я говорил в управлении, как только дорожный мастер уйдет, меня возьмут на его место.
— Значит, ты получишь это место — они обещали?
— Да, конечно, уже через неделю. И я переберусь туда.
Из соседней комнаты доносится сонный, полу всхлипывающий голос:
— Мама, мама!
— Подожди, я сейчас! — Она оправляет себя, и ее стройная фигура бесшумно исчезает в другой комнате.
— Мама, где ты была?— спрашивает проснувшийся ребенок.
— Я нигде не была, мама выходила на улицу.— Голос по-матерински успокаивающий, а Лаасу кажется, будто это говорит кто-то чужой.
— Ты будешь баиньки?
— Да, но и Лаури тоже должен баиньки...
Лаасу вспомнилась ночь — две недели тому назад,— когда Мийя в этой же комнате впервые отдалась ему. В ту ночь они забыли обо всем, опьянели друг от друга, и страх пропал, и их едва не застал рассвет. И после все дни были такими же чудесными. И тогда ребенок проснулся и позвал мать. Падающий в окно узкий лучик луны освещает на столе фотографию мужа Мийи. Ситуация скверная. Лаас чувствует себя" вором. И все равно нетерпеливо ждет, пока заснет ребенок и Мийя сможет вернуться.
И вот уже в полумраке в дверях неподвижно застыла ее фигура. Лаас приближается, но останавливается перед Мийей, боясь коснуться ее руки или что-либо сказать. В спальне белеют рядышком две кровати, и так тихо, что слышно, как в другой комнате дышит ребенок.
— Пойдем,— шепчет она наконец и, взяв его за руку, уводит от двери. Они сидят безмолвно, и кажется, кто-то третий стоит между ними.
— Ты очень любишь своего ребенка и... чужих детей?
— Чужих — да, не будь у меня Лаури и их, у меня бы ничего не было,— говорит она тихо.
— Вот как,— замечает он, и в голосе его слышится насмешка.
— Ты плохой — я любила своего мужа, и всерьез. Тут никого не было — осенью только грязь, зимой метели и пошлые потехи в народном доме. Тогда явился он, остановился у нас. Я не знаю, как это началось, но, когда он уехал, дом для меня опустел — и я плакала каждый день. Вскоре после этого он прислал письмо и предложил мне место в конторе. Он был очень нежный, по-отцовски заботливый, я мучила его, но он сказал, что не может без меня жить, развелся с женой и...
Лаас отодвинулся.
— А ты совсем другой, ну иди же ко мне! Будь ты здесь и пусть бы даже у тебя была жена и дети, но если бы ты желал меня — я бы тебя полюбила.
Вдруг с улицы доносится шорох, за забором по шоссе мечутся огни автомобиля.
Они вскакивают и застывают в напряжении, словно две скрипичные струны, по которым кто-то нещадно пилит смычком. Но огни тут же исчезают, и машина проносится мимо.
— Я...— шепчет Мийя, и рука Лааса, впившаяся в тяжелый дубовый стул, расслабляется.
— И все равно ты не уйдешь со мной,— говорит грустно Лаас.
— Слушай, это же не делается... так сразу. У меня... ты не знаешь! Антон, он ведь с ума сойдет! Он отобрал у жены дочку и сына, решил, что я воспитаю их лучше. Сказать по правде, и не гожусь тебе в жены, буду со своим ребенком в тягость, обузой. Да и стара я для тебя.
— Боже мой, разницы-то два года. Ты и в семьдесят два будешь моложе меня, семидесятилетнего.
— Но я уже в сорок два буду старой женщиной, а ты еще молодым человеком.
В другом крыле дома хлопает дверь и слышны девчоночьи легкие шаги. Лаас и Мийя снова напрягаются, стоят, пока шаги не возвращаются назад.
— Знаешь, потерпи еще несколько лет. Я выращу для тебя Эне.
— Уж она-то выберет себе богатого торгаша — тогда я и для любовника буду слишком старым.
И опять тишина и безмолвие. Наконец Мийя берет его за руку.
— Ты все-таки нехороший. Где ты был пять лет назад!
— Пять лет назад для меня не существовало ни одной женщины.
Пищит и с шорохом пробегает на чердаке мышь.
— Мышка шуршит,— шепчет Мийя. Ее «р» мягкое и такое нежное, что Лаас невольно повторяет его. Ощупывает сквозь легкий халатик ее голое тело, оно пьянит его словно вино, и Мийю тоже вдруг охватывает дрожь. Они опускаются на кровать.
Когда они снова начинают различать что-нибудь, кроме себя, то оказывается, что луна уже выскользнула из комнаты и лишь узенький лучик света падает еще на одежду Лааса, которая валяется на полу.
— Уходи, мать и служанка, даже дети просыпаются очень рано.
— Они знают, догадываются о чем-нибудь?
— Нет, но мне страшно.
Въедливое дребезжание будильника режет слух. Лаас поднимается. Сквозь открытое окно в комнату задувает холодный ветер, занавески колышутся.
Быстро одевается.
Огромный темный чердак — он идет и идет по его песчаному полу, в который мягко проваливаются ноги. И тут перед ним нависла паутина, чем больше он ее рвет, тем сильнее она обволакивает его руки и лицо. И все равно он должен идти дальше. Начинает преследовать какой-то страх. Надо бежать, но руки и ноги словно задубевшие култышки, и глаза не видят, сколько бы он ни сдирал с них паутину. Страх растет, надо бежать как от чумы, сальные, липкие руки приближаются к нему, и тут он спотыкается, падает и не может подняться, «Мийя! Мийя!» — последним усилием выдавливает он из стянутого паутиной рта и — просыпается.
Черт побери! Вчера поздно вечером он несся на велосипеде из города, раньше найти инженера не удалось. Вечером кружил вокруг Дома Мийи — окна ее были освещены,— однако сквозь занавеси всего лишь разок показалось лицо матери, самой же Мийи нигде видно не было.
Но он все равно стоял на улице под моросящим дождиком, пока не погасли огни, продолжал стоять еще и в тем* ноте и только ночью, насквозь промокший, добрался до своей квартиры.
Куда? Зачем? Хочет ли она его видеть? А сам — женился бы он на ней? Получит в придачу и ребенка, переберется обратно в Таллин, найдет там работу.
Я как-то свыклась с Антоном, говорила Мийя, но вряд ли только поэтому. Детям нужен отец, свой отец.
А тем, другим — «добрая мачеха», уколол он тогда.
Ох, ничего ты не понимаешь, не будь детей, пошла бы за тобой на край света.
Лаас моется до пояса холодной водой и заставляет себя сесть за отчеты. Эти бумажки о количестве привезенного гравия и рабочих днях и без того уже запоздали. За шесть минут до половины седьмого он с ними справляется, быстро набрасывает на себя пальто и бежит на почту, едва успев к отправке утренней почты.
Вернувшись домой, садится за стол и достает с полки «Анализ» Курана. Однако мысли бегут от формул.
К счастью, в передней слышатся волочащиеся шаги. В дверь стучат.
— Есть ли у господина время позавтракать?
Он встает и идет вслед за сгорбленной, всегда печальной старушкой, которая каждое воскресенье ходит в церковь оплакивать своего единственного погибшего на войне сына.
Приземистый старичок встает со своего рабочего места, вокруг куски кожи, колодки и полу готовая обувь.
Лаасу привозят из дому продукты и дрова, жена сапожника готовит ему еду.
— Вчера вечером, когда вас не было дома, приходил Сандер, из Кообассяяре. Справлялся, не нужно ли возить гравий. Сказал, что знает вас и вашего отца.
— Гравий требуется только на дорогу в Ансуметса, больше никуда.
— Я тоже ему так сказал. Какой гравий теперь, среди лета. Сейчас господа носятся взад и вперед, и дороги уже должны быть разглажены. Вчера тут супруг госпожи Мийи, великий коммивояжер, привез еще одного господина, но у себя поселить было негде, приходили сюда справляться о жилье. Хоть бы одну комнату. Нет у меня для них комнаты. Послал к Тууле.
...Муж Мийи. Лицо Лааса исказила гримаса, рот перекосило, словно туда запихнули нечто безвкусное, причиняющее боль. Но Лаас видит, что сапожник разглядывает его, и делает попытку улыбнуться, говорит сравнительно спокойно:
— Отдыхающие должны бы приносить пользу здешнему люду, что-то все-таки перепадает.
— Я от них ничего не видел. Прошлым летом у меня был один деятель — за десять крон грудной ребенок в доме. Ну прямо как с войны пришел или из сумасшедшего дома. Раньше восьми-девяти о работе и помышлять не мог, видишь ли, господину моя стукотня на нервы действует. С тех пор...
Неужели они что-нибудь учуяли? Такой ли уж он простодушный, этот сгорбленный старичок? Раньше будто бы плавал на заграничном судне, на заработанные деньги купил себе дом, знает языки, волостной уполномоченный. Простодушной скорее могла быть его жена — но в этом маленьком поселке стоит упасть булавке, как об этом тут же все узнают.
— Но ведь сюда приезжают и богатые и разумные люди.
— Для богатых — Пярну и Нарва-Йыэсуу, чего им делать в нашей глухомани на Сааремаа. Есть тут у нас Саулин, гоняет по острову и торгует материей, такой ли уж у него с этого приварок. Разумный мужик не оставит без пригляда свою жену — мать двух детей. Позарился на девку, выписал ее на зиму в таллинскую контору. По весне приехали сюда вдвоем на утиную охоту, и ружье для приличия было с собой. Вскорости после того пошел слух, что разводится с женой. Не пойму я, почему одна баба может лучше другой быть...
— Да что там с мужика возьмешь, Мийя сама подвела себя под такой крест,— тихо добавляет жена сапожника.— Чужие дети — разве они забудут свою мать, какая бы она ни была. Будто ее с этим замужеством беда гнала. Отец оставил два больших дома, лавки дают доход. В Кообасеяяре лесное угодье, сама ученая и с лица — не урод. Говорят, был у нее на примете музыкант, из городских,— но с Саулином так все вдруг обернулось...
— Любовь, надо думать,— поддевает сапожник.
Лаас уходит в свою комнату. Рассеянно копается в чем-
то, затем берет велосипед и катит из поселка за двадцать километров, в прибрежную деревню. Есть дело. Вечером вернется назад.
1 Так в буржуазной Эстонии называли социал-демократов.
Ночью слышит тихий стук. Поднимается, открывает дверь, и они оказываются лицом к лицу.
— Мийя!
— Он вчера уехал, но в субботу вернется и останется здесь. Ты... должен быть благоразумным, ты не смеешь...
— Мийя! Мийя!
Щеки ее мокрые, и губы холодные, но они быстро согреваются, прижимаясь к губам Лааса.
— Милый!
— Несколько часов тому назад ты это же говорила другому.
— Да пойми ты, пойми, послушай... послушай,— и шепот ее переходит в плач. Она протягивает к нему руки, шепчет: — Милый!
Они забываются, хотя в окна уже заглядывает заря.
— Я задержалась у тебя...
— Не отпущу тебя — если уйдешь, должна вернуться.
— И без того, наверное, видели, что я здесь. В субботу гулянье, танцуй со мной — нет, не надо. Приходи в библиотеку... Ох, я не знаю, послушай, ты не смеешь приходить, должен потерпеть один год, подождать, тогда все выяснится — так быстро нельзя, ты не должен связывать себя со мной. Поищи себе помоложе, у которой нет детей.
— Я искал тебя!
— Целуй меня, целуй!
Она приводит себя в порядок и уходит.
Он стоит неподвижно у окна. Все у него в голове перемешалось. Он ждет утра, снова жена сапожника еле волочит свои ноги, а сапожник заводит выведывающий разговор. Потом Лаас отправляется к себе на работу.
В небе проносятся тучи. Когда Лаас выезжает из-за церкви, в лицо ударяет ветер, хватает за грудки и трясет его, будто обезумевший человек.
Возле дороги грохочет камнедробилка. Моторист и руководитель работ наняты уездной властью, ей подчиняются также поденные рабочие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Невероятно, что Аксель поведал ему о своих детских грешках, ведь он, Лаас, не доверил Акселю о себе даже самого малого.
«...Не говори другим!» Он не в состоянии переступить через этот запрет. Но хочет, чтобы другие говорили ему об этом — пусть хоть в книгах, поэтому он так жадно их и читает.
Вдали, через залив, виднеется выступ Кийгариской банки.
— Как здоровье старого Нигуласа, все еще живой?
— Ничего не слышно. Чего там у сумасшедшего — только и всего, что молится на обрыве. Живет себе один потихоньку, кормится морем, никому не мешает. Каждое воскресенье опускает оставшиеся пенни на прокорм церкви. Третьего дня вечером Тынис говорил старому Лаасу, что не стоила она того, потаскуха эта. Не с одним только братом Нигуласа таскалась — тут и старый Оолендер, и солдаты...
Луна, огромная и ясная, висит над поднимающимся с залива туманом. Встают призрачные видения, вытягиваются неимоверно длинные бестелесные мужчины и берут прямо с неба свои ломы и топоры. Напирают прильнувшие
друг к другу всадники, верхом на серебристо-серых жеребцах, выставив вперед окутанные туманной дымкой копья, и застывают в таком положении, лишь временами плавно продвигаясь вперед...
...Хрупкая и стройная, она стояла на пристани с маленьким мальчиком за руку. Потом она приходила почти каждый день вместе с немногими отдыхающими в поселке дачниками, но теперь с ней еще восьмилетний озорной мальчишка и примерно десятилетняя светловолосая девчонка. И сама она, казалось, была не старше детей — они резвились, бегали по берегу, и звонкий радостный смех разливался вокруг почти законченного причала. И лишь когда солнышко переваливало за полдень, они уходили, мальчишка с девчонкой впереди, малыш держался за руку матери. Когда он упирался, не хотел уходить, мать ласково говорила ему: «Лаури, пойдем домой, смотри, Эне и Иль- мар уже ждут, а дядям нельзя мешать». И тогда они уходили, а ребенок все оглядывался, приостанавливались на взгорке и вскоре исчезали между соснами.
Однажды у причала остановилась большая, с таллинскими номерами коммивояжерская машина. Дюжий, крепкий, средних лет мужчина приветствовал жену и расцеловал детей. Искупались поодаль за песчаным мысом. Потом сели в машину и уехали. Дети вернулись на следующий день, а жена — только через неделю...
Уже полночь. Плотный строй всадников придвинулся ближе и вонзил в рассеивающийся лунный свет огромные секиры. Заборы впереди по-прежнему неподвижны, и ни одни ворота не шелохнулись.
«...Нет, нет,— шепчет она,— сегодня нельзя, с нами мама, мы пойдем вместе».
Они продолжали танцевать, и он ничего не сказал.
«Ты не должен думать... Я постараюсь прийти завтра вечером, попозднее, к полям. Но я не знаю...»
Вдруг в тумане что-то шевельнулось. И раздвинулись занавеси. Она идет, хрупкая и стройная, закутанная во что-то синее, и туман стелется за ней шлейфом.
— Мийя! Мийя!— шепчет он и бросается навстречу. И тут же все исчезает — лишь наплывает и наплывает туман.
Почему? Почему она не приходит?
Его охватывает отчаяние.
Хочет освободиться от него? Из тумана словно пышет кровавым паром, который забивает глаза и рот. Он перелезает забор, идет по меже, затем вдруг ему кажется, что она пришла, и он бежит назад, на край леса.
Не может быть, чтобы она не пришла или не хотела прийти; наверное, что-то случилось. И он решает подождать еще с полчаса.
И тут, вглядываясь в движение секундной стрелки, он слышит ее шаги, совсем тихие, но не с той стороны, откуда он их ожидал. Оглянувшись, видит ее рядом, между сосен.
Они смотрят друг другу в глаза.
Луна прояснилась, и тень большой сосны начинает отступать. Пролетает ворон. Они прижимаются друг к другу.
— Кто-то...— И отталкиваются.
— Нет, наверное, белочка или упала шишка.
«Я не могла прийти. Ребенок все время просыпался. Вдруг он и сейчас проснулся — и будет искать меня!» И руки ее, устремленные к дому, дрожат.
— Нет, я еще немного побуду. Ты долго ждал меня? Думала, что ушел, но все же пришла.
— Мийя, ты... Хорошо, хорошо!— И взгляд его утопает в ее больших темных глазах. Вдруг ему представляется, что он в церкви и Мийя — неземное существо. Он падает на колени и, не смея глянуть вверх, обнимает ее ноги.— Мийя, Мийя!— молит он, от душевного волнения на глазах выступают слезы.
— Ну что ты, что ты...— И он чувствует, как ее мягкие руки гладят его волосы.— Что с тобой?
— Любимая!
— Что с тобой?— Она наклоняется над ним.
— Ничего, я так счастлив, и ты такая прекрасная.
Она опускается на колени. Влажные губы касаются его
волос, лба. И вновь сливаются их уста. Опьяненные безумным желанием, он пытается раздеть ее. Но она вдруг пробуждается.
— Нет, нет... послушай... нет.— И отводит его руки.
Его охватывает стыд, он запинается:
-г- Да, я хочу тебя, но не так, не здесь.
Бредет домой, переполненный счастьем, и видит перед собой Золотые Ворота.
Ночь. Такие ночи они уже проводили. Ее хрупкое тело дрожит.
— Мийя! Мийя!— шепчет он. Ласкает ее, гладит бедра, целует ее мокрые от слез глаза.
Плач утихает, лишь слезы катятся по ее щекам.
— Это так ужасно!.,— шепчет она, наконец.— Ты не представляешь.
Что-то сдавливает ей горло, голова гудит, мысли разбегаются тысячью кругов. Кольцо сдавливает палец, на столе фотография Антона. Она судорожно цепляется за руку Лааса и целует его со всей страстью.
— Ты не уйдешь, нет!
— Но я и не ухожу!
— Ах, ты все равно уедешь, я тебе надоем...
— Ты мне надоешь? Ты? Я никуда не уеду, останусь тут. Я говорил в управлении, как только дорожный мастер уйдет, меня возьмут на его место.
— Значит, ты получишь это место — они обещали?
— Да, конечно, уже через неделю. И я переберусь туда.
Из соседней комнаты доносится сонный, полу всхлипывающий голос:
— Мама, мама!
— Подожди, я сейчас! — Она оправляет себя, и ее стройная фигура бесшумно исчезает в другой комнате.
— Мама, где ты была?— спрашивает проснувшийся ребенок.
— Я нигде не была, мама выходила на улицу.— Голос по-матерински успокаивающий, а Лаасу кажется, будто это говорит кто-то чужой.
— Ты будешь баиньки?
— Да, но и Лаури тоже должен баиньки...
Лаасу вспомнилась ночь — две недели тому назад,— когда Мийя в этой же комнате впервые отдалась ему. В ту ночь они забыли обо всем, опьянели друг от друга, и страх пропал, и их едва не застал рассвет. И после все дни были такими же чудесными. И тогда ребенок проснулся и позвал мать. Падающий в окно узкий лучик луны освещает на столе фотографию мужа Мийи. Ситуация скверная. Лаас чувствует себя" вором. И все равно нетерпеливо ждет, пока заснет ребенок и Мийя сможет вернуться.
И вот уже в полумраке в дверях неподвижно застыла ее фигура. Лаас приближается, но останавливается перед Мийей, боясь коснуться ее руки или что-либо сказать. В спальне белеют рядышком две кровати, и так тихо, что слышно, как в другой комнате дышит ребенок.
— Пойдем,— шепчет она наконец и, взяв его за руку, уводит от двери. Они сидят безмолвно, и кажется, кто-то третий стоит между ними.
— Ты очень любишь своего ребенка и... чужих детей?
— Чужих — да, не будь у меня Лаури и их, у меня бы ничего не было,— говорит она тихо.
— Вот как,— замечает он, и в голосе его слышится насмешка.
— Ты плохой — я любила своего мужа, и всерьез. Тут никого не было — осенью только грязь, зимой метели и пошлые потехи в народном доме. Тогда явился он, остановился у нас. Я не знаю, как это началось, но, когда он уехал, дом для меня опустел — и я плакала каждый день. Вскоре после этого он прислал письмо и предложил мне место в конторе. Он был очень нежный, по-отцовски заботливый, я мучила его, но он сказал, что не может без меня жить, развелся с женой и...
Лаас отодвинулся.
— А ты совсем другой, ну иди же ко мне! Будь ты здесь и пусть бы даже у тебя была жена и дети, но если бы ты желал меня — я бы тебя полюбила.
Вдруг с улицы доносится шорох, за забором по шоссе мечутся огни автомобиля.
Они вскакивают и застывают в напряжении, словно две скрипичные струны, по которым кто-то нещадно пилит смычком. Но огни тут же исчезают, и машина проносится мимо.
— Я...— шепчет Мийя, и рука Лааса, впившаяся в тяжелый дубовый стул, расслабляется.
— И все равно ты не уйдешь со мной,— говорит грустно Лаас.
— Слушай, это же не делается... так сразу. У меня... ты не знаешь! Антон, он ведь с ума сойдет! Он отобрал у жены дочку и сына, решил, что я воспитаю их лучше. Сказать по правде, и не гожусь тебе в жены, буду со своим ребенком в тягость, обузой. Да и стара я для тебя.
— Боже мой, разницы-то два года. Ты и в семьдесят два будешь моложе меня, семидесятилетнего.
— Но я уже в сорок два буду старой женщиной, а ты еще молодым человеком.
В другом крыле дома хлопает дверь и слышны девчоночьи легкие шаги. Лаас и Мийя снова напрягаются, стоят, пока шаги не возвращаются назад.
— Знаешь, потерпи еще несколько лет. Я выращу для тебя Эне.
— Уж она-то выберет себе богатого торгаша — тогда я и для любовника буду слишком старым.
И опять тишина и безмолвие. Наконец Мийя берет его за руку.
— Ты все-таки нехороший. Где ты был пять лет назад!
— Пять лет назад для меня не существовало ни одной женщины.
Пищит и с шорохом пробегает на чердаке мышь.
— Мышка шуршит,— шепчет Мийя. Ее «р» мягкое и такое нежное, что Лаас невольно повторяет его. Ощупывает сквозь легкий халатик ее голое тело, оно пьянит его словно вино, и Мийю тоже вдруг охватывает дрожь. Они опускаются на кровать.
Когда они снова начинают различать что-нибудь, кроме себя, то оказывается, что луна уже выскользнула из комнаты и лишь узенький лучик света падает еще на одежду Лааса, которая валяется на полу.
— Уходи, мать и служанка, даже дети просыпаются очень рано.
— Они знают, догадываются о чем-нибудь?
— Нет, но мне страшно.
Въедливое дребезжание будильника режет слух. Лаас поднимается. Сквозь открытое окно в комнату задувает холодный ветер, занавески колышутся.
Быстро одевается.
Огромный темный чердак — он идет и идет по его песчаному полу, в который мягко проваливаются ноги. И тут перед ним нависла паутина, чем больше он ее рвет, тем сильнее она обволакивает его руки и лицо. И все равно он должен идти дальше. Начинает преследовать какой-то страх. Надо бежать, но руки и ноги словно задубевшие култышки, и глаза не видят, сколько бы он ни сдирал с них паутину. Страх растет, надо бежать как от чумы, сальные, липкие руки приближаются к нему, и тут он спотыкается, падает и не может подняться, «Мийя! Мийя!» — последним усилием выдавливает он из стянутого паутиной рта и — просыпается.
Черт побери! Вчера поздно вечером он несся на велосипеде из города, раньше найти инженера не удалось. Вечером кружил вокруг Дома Мийи — окна ее были освещены,— однако сквозь занавеси всего лишь разок показалось лицо матери, самой же Мийи нигде видно не было.
Но он все равно стоял на улице под моросящим дождиком, пока не погасли огни, продолжал стоять еще и в тем* ноте и только ночью, насквозь промокший, добрался до своей квартиры.
Куда? Зачем? Хочет ли она его видеть? А сам — женился бы он на ней? Получит в придачу и ребенка, переберется обратно в Таллин, найдет там работу.
Я как-то свыклась с Антоном, говорила Мийя, но вряд ли только поэтому. Детям нужен отец, свой отец.
А тем, другим — «добрая мачеха», уколол он тогда.
Ох, ничего ты не понимаешь, не будь детей, пошла бы за тобой на край света.
Лаас моется до пояса холодной водой и заставляет себя сесть за отчеты. Эти бумажки о количестве привезенного гравия и рабочих днях и без того уже запоздали. За шесть минут до половины седьмого он с ними справляется, быстро набрасывает на себя пальто и бежит на почту, едва успев к отправке утренней почты.
Вернувшись домой, садится за стол и достает с полки «Анализ» Курана. Однако мысли бегут от формул.
К счастью, в передней слышатся волочащиеся шаги. В дверь стучат.
— Есть ли у господина время позавтракать?
Он встает и идет вслед за сгорбленной, всегда печальной старушкой, которая каждое воскресенье ходит в церковь оплакивать своего единственного погибшего на войне сына.
Приземистый старичок встает со своего рабочего места, вокруг куски кожи, колодки и полу готовая обувь.
Лаасу привозят из дому продукты и дрова, жена сапожника готовит ему еду.
— Вчера вечером, когда вас не было дома, приходил Сандер, из Кообассяяре. Справлялся, не нужно ли возить гравий. Сказал, что знает вас и вашего отца.
— Гравий требуется только на дорогу в Ансуметса, больше никуда.
— Я тоже ему так сказал. Какой гравий теперь, среди лета. Сейчас господа носятся взад и вперед, и дороги уже должны быть разглажены. Вчера тут супруг госпожи Мийи, великий коммивояжер, привез еще одного господина, но у себя поселить было негде, приходили сюда справляться о жилье. Хоть бы одну комнату. Нет у меня для них комнаты. Послал к Тууле.
...Муж Мийи. Лицо Лааса исказила гримаса, рот перекосило, словно туда запихнули нечто безвкусное, причиняющее боль. Но Лаас видит, что сапожник разглядывает его, и делает попытку улыбнуться, говорит сравнительно спокойно:
— Отдыхающие должны бы приносить пользу здешнему люду, что-то все-таки перепадает.
— Я от них ничего не видел. Прошлым летом у меня был один деятель — за десять крон грудной ребенок в доме. Ну прямо как с войны пришел или из сумасшедшего дома. Раньше восьми-девяти о работе и помышлять не мог, видишь ли, господину моя стукотня на нервы действует. С тех пор...
Неужели они что-нибудь учуяли? Такой ли уж он простодушный, этот сгорбленный старичок? Раньше будто бы плавал на заграничном судне, на заработанные деньги купил себе дом, знает языки, волостной уполномоченный. Простодушной скорее могла быть его жена — но в этом маленьком поселке стоит упасть булавке, как об этом тут же все узнают.
— Но ведь сюда приезжают и богатые и разумные люди.
— Для богатых — Пярну и Нарва-Йыэсуу, чего им делать в нашей глухомани на Сааремаа. Есть тут у нас Саулин, гоняет по острову и торгует материей, такой ли уж у него с этого приварок. Разумный мужик не оставит без пригляда свою жену — мать двух детей. Позарился на девку, выписал ее на зиму в таллинскую контору. По весне приехали сюда вдвоем на утиную охоту, и ружье для приличия было с собой. Вскорости после того пошел слух, что разводится с женой. Не пойму я, почему одна баба может лучше другой быть...
— Да что там с мужика возьмешь, Мийя сама подвела себя под такой крест,— тихо добавляет жена сапожника.— Чужие дети — разве они забудут свою мать, какая бы она ни была. Будто ее с этим замужеством беда гнала. Отец оставил два больших дома, лавки дают доход. В Кообасеяяре лесное угодье, сама ученая и с лица — не урод. Говорят, был у нее на примете музыкант, из городских,— но с Саулином так все вдруг обернулось...
— Любовь, надо думать,— поддевает сапожник.
Лаас уходит в свою комнату. Рассеянно копается в чем-
то, затем берет велосипед и катит из поселка за двадцать километров, в прибрежную деревню. Есть дело. Вечером вернется назад.
1 Так в буржуазной Эстонии называли социал-демократов.
Ночью слышит тихий стук. Поднимается, открывает дверь, и они оказываются лицом к лицу.
— Мийя!
— Он вчера уехал, но в субботу вернется и останется здесь. Ты... должен быть благоразумным, ты не смеешь...
— Мийя! Мийя!
Щеки ее мокрые, и губы холодные, но они быстро согреваются, прижимаясь к губам Лааса.
— Милый!
— Несколько часов тому назад ты это же говорила другому.
— Да пойми ты, пойми, послушай... послушай,— и шепот ее переходит в плач. Она протягивает к нему руки, шепчет: — Милый!
Они забываются, хотя в окна уже заглядывает заря.
— Я задержалась у тебя...
— Не отпущу тебя — если уйдешь, должна вернуться.
— И без того, наверное, видели, что я здесь. В субботу гулянье, танцуй со мной — нет, не надо. Приходи в библиотеку... Ох, я не знаю, послушай, ты не смеешь приходить, должен потерпеть один год, подождать, тогда все выяснится — так быстро нельзя, ты не должен связывать себя со мной. Поищи себе помоложе, у которой нет детей.
— Я искал тебя!
— Целуй меня, целуй!
Она приводит себя в порядок и уходит.
Он стоит неподвижно у окна. Все у него в голове перемешалось. Он ждет утра, снова жена сапожника еле волочит свои ноги, а сапожник заводит выведывающий разговор. Потом Лаас отправляется к себе на работу.
В небе проносятся тучи. Когда Лаас выезжает из-за церкви, в лицо ударяет ветер, хватает за грудки и трясет его, будто обезумевший человек.
Возле дороги грохочет камнедробилка. Моторист и руководитель работ наняты уездной властью, ей подчиняются также поденные рабочие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26