Налево залив, полуострова, далекий маяк и отсвет исчезнувшего в море солнца. За кленами двухэтажный, с большими окнами дом.
Стол накрыт в полутемной комнате. Лаас пребывает в странном смущении, потому что перед ним сидят две женщины. Не будь здесь старого Нийлера, он, и без того малословный, вообще бы молчал.
Его узкая высокая комната располагалась на втором этаже.
Что я там говорил, пытается вспомнить Лаас. Выглядел ужасно неловким. Неправильно пользовался, наверное, вилкой, капнул из молочного стакана на скатерть.
Он открывает окно. Хотя отсюда открывается еще больший простор — за подпирающими устье залива горбами островов виднеется темная вздымающаяся грудь открытого моря,— это уже не возвращает его в счастливое забвение. Все яснее он начинает различать гладко причесанную темную голову и кажущиеся чуточку узкими глаза.
— Хилья, подай молоко!— Тихо, бесшумно протягивается загорелая детская рука.
— Как же ты, Хилья, жила тут всю эту неделю?
— Хорошо. Мы завтра поедем на Вийрелайу?
Удивительно: кажется, что все словно бы опущено
в какой-то проявитель и выступает отчетливо и контрастно на фотопластинке.
Поездка, вечер и ночь. Как-то несуразно смешиваются все мысли. Вспоминаются Золотые Ворота, его далекая детская мечта, но и их сегодня он не очень воспринимает.
Ночь наполнена какими-то призрачными снами с бесконечными падениями и крутыми взлетами. Спасаясь от кого-то, он будто устремляется ему прямо в лапы. Высокие, мерцающие башни, бакен, который все увеличивается в размерах, и птицы вокруг его огня.
Он в испуге просыпается. Полусумеречная ночь, и до него доходит, где он сейчас.
Лаас поднимается и стоит неподвижно посреди комнаты. Это был лишь сон, успокаивает он себя. Не был сном запрет Юулы: «...никому об этом не говори...» Но с тех пор прошло столько времени, и тогда он был еще совсем ребенком.
Мать и отец... Чуть было не наделил... Не было ли это воспринято с излишне преувеличенным детским трагизмом?..
Зачем Нийлер позвал меня сюда? Только чтобы я вел его машину? Десятник — может, думает, превзойти его? Верно, на строительную площадку Нийлера он утром приходил первым, а вечером уходил с нее последним, экономил деньги Нийлера, словно это были его личные сбережения. Но, наверное, так поступают и другие десятники, на двух других стройках Нийлера. Или они этого не делают?
На военной службе он был во взводе единственным, кого ни разу не наказывали. Особой честью это не считалось. Его высмеивали, называли шкурой, и его оставили бы на сверхсрочной, если бы он этого сам пожелал. Хочет ли он всю жизнь ходить у Нийлера в десятниках? Яков из-за Лии служил семь лет у Лаба, потом еще семь из-за Рахили... Но Нийлер не Лаб, а он, Лаас, не столь глуп, чтобы позволить водить себя за нос из-за какой-то напрасной надежды. Собака растет, зубы растут тоже — и растет у собаки горб, остались в его памяти слова ванатоаского Яана. Или рост горба остановился? Его привлекают дороги и мосты — только бы найти какое-нибудь место дорожного мастера.
И тут, словно наяву, перед ним возникает узкая загорелая рука, темные волосы и кажущиеся чуть узковатыми глаза. Он снова ложится и засыпает.
Просыпается от коровьего мычания. Кажется странным, что в таком месте оказываются коровы.
День ясный, за завтраком Лаас выглядит смелее. Старый Нийлер пребывает в хорошем настроении, упитанный десятилетний Олев усердно ест, и темные волосы Хильи пышут свежестью.
— Мы поедем на Вийрелайу?— спрашивает у отца Олев.
— Ты не дашь мне отдохнуть? И ветер встречный.
— Тогда будем грести.
— Тоже мне гребец! Вы, господин Раун, умеете управлять парусом?
— Вроде бы...
— Ясно, прибрежный житель. Не хотели бы поехать с ними? А я лучше полежу дома.
— У нас большая лодка и большой парус... Может, арендатор поедет с нами, если сам не хочешь?— неуверенно вставляет хозяйка.
Сходятся на том, что Нийлер и хозяйка поедут вместе со всеми. Лаас тащит из сарая паруса и устанавливает мачту. Унижение, причиненное недоверием хозяйки, забывается, когда Хилья, входя в лодку, касается его руки. Это удивительное возбуждение, которое расходится от пальцев к запястью. Во время плавания он смотрит на небо и на море, а видит при этом только узкий девичий профиль и словно бы слышит, как безмолвно сидит на банке Хилъя.
Лодка скрежещет килем по прибрежной гальке. Большие пахучие наносы водорослей, пронзительные крики чаек. Хилья снимает с ног туфли и соскальзывает через борт в воду, но, сделав пару шагов, спотыкается об острые камни. Лаас хочет ей снова помочь.
— Нет, нет!— отстраняет она его руку.
Ему неловко, и в продолжение всего пребывания на островке он не может освободиться от этого ощущения. К счастью, при возвращении ветер дует почти навстречу, и, помогая парусам, Лаас находит выход в том, что гребет изо всех сил. У причала плещутся мальчишки — видимо, дети арендатора, обычно личные причалы безлюдны.
Они решают искупаться. Дамы раздеваются за деревьями, мужчины прямо на причале. Плавают друг от друга довольно далеко, и вода достаточно прохладная.
Дома старого Нийлера ждет приглашение на деревенский праздник.
— Послушай, Линда,— обращается он к служанке,— нас приглашают на праздник. Где это Разикуское поле и что там делают?..
Спектакль кончился, и уже ночь. В небе звезды, и горит несколько огней. Трубы устали, начинает играть гармонь. Толстый вспотевший парень подхватывает служанку на танец.
Лаасу страшно. Он и раньше переживал, что не может делать того, что нужно, но еще никогда его отчаяние из-за этого не было столь острым. Вот приближается молодой
господин, какой-нибудь учитель или пограничник в гражданском,— и Лаас угадывает их намерения.
— Разрешите пригласить.
— Благодарю, я не танцую.
Руки у Лааса дрожат. А потом от счастья он становится совсем кротким, искренним и спрашивает Хилью:
— Вы действительно не танцуете?
— Нет, вы ведь тоже не танцуете.
— Я не умею,— говорит он кротко.
— И я не умею. Походила несколько раз на курсы, но из этого ничего не вышло, наверное, была слишком неловкой и...
Они стоят рядом. Вот ее старшая сестра, говорит Хилья, танцует, они с ней совершенно разные по натуре. Айно училась на математическом, теперь она в Париже в художественной школе, даже на лето не приехала домой. А ее, Хилью, интересует философия, только философия, не языки и не история. Впереди конкурсные экзамены — только бы поступить в университет!
Танцы все разгорались.
— И когда эта Линда соберется уходить!— вздыхает Хилья.
— Если она хочет остаться, мы можем пойти.
Летняя ночь полна тихого дыхания. Роса нагнула тяжелую рожь. Проходя по краю поля, они чувствуют, как прохладные колосья касаются их рук и одежды. Они идут рядом, раздающиеся на празднике возгласы отступают все дальше.
— Вы, наверное, очень послушны?— спрашивает Лаас, вспоминая мать Хильи.
— Ох, не знаю... Иначе вроде и не получается. А вот вы совершенно свободны, независимы.
— Если человек ни от кого не зависит, то тем больше он зависит от каждого — от рабочего, предпринимателя и так далее.
— Быть свободным все же лучше.
И они идут дальше. Покос, поле. Где-то звенит колокольчик под дугой. Толстый парень, проходя мимо, подозрительно смотрит на них, затем дорога заворачивает в высокий лес.
— Я здесь немного боюсь.
Голоса стихают. Слышны только их собственные шаги. Темно. Время от времени их руки касаются, и тогда Лааса охватывает ощущение удивительного счастья.
— Ну и тишина...— И через некоторое время:— И все же словно бы кто-то перебирает струны какого-то инструмента. Будто дух какой.
Будто дух — и действительно, будто кто-то перебирает глухие струны контрабаса.
— Вы ничего не говорите. Сказали, что вы один. Но ведь у вас сестра, отец, мать...
Отец и мать... «Чуть было не наделил...» — вспоминается на мгновение. Но тут же он оттесняет все это куда-то в закоулки души и говорит:
— Мой отец плавал на судне только перед мачтой.
— Что это значит — перед мачтой?
— На полубаке. На судне матросское жилье находится на носу, перед первой мачтой. А в деревне мы безземельные, просто земельки.
— Простые люди часто лучше...
— Не знаю, если ты всего лишь матрос или рыбак...
— Однако сами вы кое-чего достигли.
— Это только кажется. Иногда чувствуешь, что все это только внешне, будто сон, а сам я все еще ставлю сети. Жизнь в какой-то мере словно бы остановилась с тех пор, как я наперекор всему ушел в город.
— А мне кажется, что вы сильный, и папа думает, что вы непременно пойдете очень далеко.
— А-а...— отмахивается Лаас.
Они идут дальше, и его все больше охватывает опьянение. Чувства становятся простыми и бесхитростными, как у ребенка, и ему хочется стать на колени перед той, что идет рядом, прижаться головой к ее коленям и целовать их.
Они молча идут по высокому ночному лесу. Тихо переговариваются макушки, невидимая белочка роняет на сухой сучок шишку, вскрикивает во сне одинокая птичка. Потом лес кончается, и они вглядываются через поле. Но сегодняшняя ночь темнее вчерашней, залив и полуострова сливаются, яснее видятся проблески маяка.
— Вам не кажется, что в старой риге живут духи? — шепчет Хилья, придвигаясь к Лаасу. И действительно, под высокими стропилами и соломенной крышей вроде бы слышится какое-то движение, словно бы давно умершие господа справляют здесь со своими кучерами какой-то праздник.
По кленам, то дремля, то переваливаясь, гуляет сонный ветерок.
Очутившись на веранде, Хилья шепчет:
— Что, если они теперь закрыли дверь?
Дверь открывается беззвучно, но Хилья тут же закрывает ее. И тогда они стоят друг против друга, не зная, что делать.
— Вы хотите пойти наверх — спать?— спрашивает девушка.
— Ах, я, наверное, уже не усну.
— Я тоже по вечерам не могу уснуть. Ночи странные, они почему-то прекраснее дня.
На веранде мрак от кроны больших лиственных деревьев. Откуда-то сочится едва уловимое дуновение. И опять странная, опьяняющая тишина.
— Как хорошо вот так,— говорит Лаас.
— Да,— шепчет девушка.
У Лааса все мысли улетучиваются из головы. Есть только он и рядом с ним Хилья.
Откуда-то доносится шорох.
— Линда! — шепчет Хилья. Но больше ни звука — видно, это был ветер.
— Вам же надо утром, совсем скоро, собираться уезжать, не сможете и поспать,— беспокоится Хилья.
— Чего там спать,— отмахивается Лаас.
— Но вы днем сидели за веслами, а завтра, вернее сегодня — опять работа,— в ее голосе чувствуется печальная озабоченность.
Теперь и впрямь что-то грохочет в хлеву или в доме арендатора.
— Идем, идите, идите же! — И она тянет Лааса за собой. Дверь открывается, они крадутся сквозь сени.
— Доброй ночи!
Ее длинные пальчики дрожат в его руке.
— Доброй ночи.— И Лаас поднимается вверх по темной лестнице.
Усевшись на кровати, он чувствует, будто стянут тысячами тугих веревок. Ноги и руки двигаются, но ощущение сдавленности все усиливается, и он уже готов звать на помощь, будто пленник, который вдруг выброшен на незнакомую землю. Он ходит по комнате, открывает окно, но ничто не помогает.
Мысли теснятся, одна призрачная картина сменяет другую. Они опять в лодке — высокие наносы водорослей на островке, крики чаек и блещущее солнце. Потом ржаное поле, «я не танцую», мягкое, мелодичное дрожание в голосе. Сегодня он не может обвинять себя. Все было нормально. Снова и снова он видит себя идущим рядом с девушкой, видит ее губы, уносится думами дальше, и тут с ним происходит то же, что со сказочным дровосеком, который, возжелав стать богом, не удовольствовался королевской короной: он возвращается снова к действительности. Вспоминаются домашние, домишко в Канарбику, Юула...
Но то, что было сегодня вечером и ночью, это столь прекрасно и чисто, что об этом хочется и можно рассказывать всем, всем... кроме матери Хильи. Зато отец Хильи думает, что он, Лаас, непременно пойдет в жизни далеко... Может, еще все-таки удастся достичь Золотых Ворот и при этом держать в своей руке узенькую, слегка подрагивающую руку Хильи.
Лаас и не замечает, как долго пребывает в нахлынувших на него мыслях, а тем временем небо на востоке уже начинает алеть. Едва показалось солнце, как он тихо крадется по лестнице и идет к морю. Поднявшиеся с бухты клоки тумана медленно движутся посередине залива, скрывая рыбацкие сараи на противоположном берегу, но стоило солнышку подняться сажени на две — и туман начинает синеть, становится просвечивающим и рассеивается.
Нет здесь, наверное, лова, кроме как осенью. Но зачем же тогда эти лодки притулились на том берегу? Ах, какое мне дело до этих посудин!
Когда он возвращается, навстречу ему идет парень — сын арендатора или молоденький батрак, с уздечкой на плече и с ломтем хлеба в руке. Видно, лошадь не дается в руки. Парень учтиво здоровается, и Лаасу вспоминается время, когда он сам приводил с пастбища Кырба. Забавно, что именно сегодня утром он встречается со своим старым, забытым детством.
Лаас направляется в сарай и тихонько заводит мотор. Все в порядке. Уже полпятого — по крайней мере к шести будут на месте.
— Господин! Вас просят в комнату,— служанка поворачивается и уходит, во всем ее теле чувствуется явная усталость от вчерашних танцев и бессонной ночи.
— Ну, где же вы, Раун? Линда вас повсюду ищет,— спрашивает Нийлер.
Еда поставлена только для отъезжающих, хозяйка в ночном халате сидит просто так.
— Как вам понравилось гулянье? Я слышала, Хилья вернулась только в два часа. Пришли, видно, вместе? Линда пришла позже. Вы же не выспались.
— Чего там сон для молодого человека! — отвечает за него старый Нийлер.
Когда они выезжают со двора, Лаасу кажется, будто в окне показался узкий прелестный профиль.
— Послушайте, не гоните вы так!— предостерегает Нийлер.
Лаас снижает скорость, но после этого у него начинают дрожать от какого-то напряжения руки. Нога сама собой все глубже давит на газ, и машина на опасной скорости берет повороты.
Шесть рабочих дней тянутся друг за другом. Но в очередную и даже следующую субботу инженер в его помощи больше не нуждается — явно, что госпожа Нийлер руководит и властвует дома. Лаас живет в каком-то нервном напряжении, он стал резким и нетерпеливым даже с рабочими. При этом у него возник вообще интерес к женщинам. Примечает с лесов торопливо проходящих дам — смотрит им вслед. Правда, с девушками, которые приходят посмотреть на строительство, он по- прежнему смущенно-учтив, но в разговоре с ними начинает подчеркивать свою роль, из-за чего потом ему становится не по себе. Задерживается взглядом на интимных газетных объявлениях, на рекламах экскурсионных поездов, а по воскресеньям начинает ходить на пляж. И в постели долго не дают ему заснуть грезы о сказочном воскресенье в Меремызе.
Хилья...
В работу и в подсчеты вкрадываются ошибки. Эротические мысли появляются все чаще, они тревожат его во сне, и вечером он отправляется на улицу с единственной целью посмотреть на сомнительных женщин. Но это оказывается вовсе не так просто. Он слышал, что стоит лишь вечером пройтись по Виру, и они сами привяжутся к тебе.
Сегодня ни одной такой не видно. Появляется группа щебечущих школьниц, наверное, с танцевальных курсов, перед кинотеатром толпятся люди. Прогуливаются с девушками военные. Лаас сворачивает в проулок, из портовой корчмы доносится шум, но и тут никто не хватает его за полу, все проходят мимо. Впереди идет какая-то солидная дама. Кто ее знает — уж простая-то работница не в состоянии нацепить на себя такую лису, а состоятельнее кто не станут так поздно ходить по этим улицам. Таможня, Армия спасения и тут самоуверенная рука дамы толкает дверь богатого частного дома.
Черт побери! Но даже разочарование лучше постоянной нерешительности, и эту ночь он спит спокойно.
И тем не менее на другой день все возвращается, и еще острее, чем раньше. Воображение восстанавливает в ярких красках все слышанные рассказы об «этих» дамах. Вспоминается Аксель Лао, который уже испытал нечто подобное.
С Акселем он познакомился на военной службе. Долговязый худощавый парень, студент философского факультета, он никак не мог обучиться муштре и все же оставался удивительно спокойным и, тихонько посмеиваясь, отбывал свои наряды. Лаас, для которого и самое малое наказание всегда казалось большим унижением, лишь восхищался Акселем. И, как явные противоположности, они великолепно подходили друг к другу. Один — отрешенный философ, по-своему Ганди, другой — суровый, жесткий, стремящийся продвинуться в жизни парень из прибрежья. Аксель о завтрашнем дне особо не заботился, зато Лаас разметил свою жизнь лет на пять вперед, и у него был свой банковский счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Стол накрыт в полутемной комнате. Лаас пребывает в странном смущении, потому что перед ним сидят две женщины. Не будь здесь старого Нийлера, он, и без того малословный, вообще бы молчал.
Его узкая высокая комната располагалась на втором этаже.
Что я там говорил, пытается вспомнить Лаас. Выглядел ужасно неловким. Неправильно пользовался, наверное, вилкой, капнул из молочного стакана на скатерть.
Он открывает окно. Хотя отсюда открывается еще больший простор — за подпирающими устье залива горбами островов виднеется темная вздымающаяся грудь открытого моря,— это уже не возвращает его в счастливое забвение. Все яснее он начинает различать гладко причесанную темную голову и кажущиеся чуточку узкими глаза.
— Хилья, подай молоко!— Тихо, бесшумно протягивается загорелая детская рука.
— Как же ты, Хилья, жила тут всю эту неделю?
— Хорошо. Мы завтра поедем на Вийрелайу?
Удивительно: кажется, что все словно бы опущено
в какой-то проявитель и выступает отчетливо и контрастно на фотопластинке.
Поездка, вечер и ночь. Как-то несуразно смешиваются все мысли. Вспоминаются Золотые Ворота, его далекая детская мечта, но и их сегодня он не очень воспринимает.
Ночь наполнена какими-то призрачными снами с бесконечными падениями и крутыми взлетами. Спасаясь от кого-то, он будто устремляется ему прямо в лапы. Высокие, мерцающие башни, бакен, который все увеличивается в размерах, и птицы вокруг его огня.
Он в испуге просыпается. Полусумеречная ночь, и до него доходит, где он сейчас.
Лаас поднимается и стоит неподвижно посреди комнаты. Это был лишь сон, успокаивает он себя. Не был сном запрет Юулы: «...никому об этом не говори...» Но с тех пор прошло столько времени, и тогда он был еще совсем ребенком.
Мать и отец... Чуть было не наделил... Не было ли это воспринято с излишне преувеличенным детским трагизмом?..
Зачем Нийлер позвал меня сюда? Только чтобы я вел его машину? Десятник — может, думает, превзойти его? Верно, на строительную площадку Нийлера он утром приходил первым, а вечером уходил с нее последним, экономил деньги Нийлера, словно это были его личные сбережения. Но, наверное, так поступают и другие десятники, на двух других стройках Нийлера. Или они этого не делают?
На военной службе он был во взводе единственным, кого ни разу не наказывали. Особой честью это не считалось. Его высмеивали, называли шкурой, и его оставили бы на сверхсрочной, если бы он этого сам пожелал. Хочет ли он всю жизнь ходить у Нийлера в десятниках? Яков из-за Лии служил семь лет у Лаба, потом еще семь из-за Рахили... Но Нийлер не Лаб, а он, Лаас, не столь глуп, чтобы позволить водить себя за нос из-за какой-то напрасной надежды. Собака растет, зубы растут тоже — и растет у собаки горб, остались в его памяти слова ванатоаского Яана. Или рост горба остановился? Его привлекают дороги и мосты — только бы найти какое-нибудь место дорожного мастера.
И тут, словно наяву, перед ним возникает узкая загорелая рука, темные волосы и кажущиеся чуть узковатыми глаза. Он снова ложится и засыпает.
Просыпается от коровьего мычания. Кажется странным, что в таком месте оказываются коровы.
День ясный, за завтраком Лаас выглядит смелее. Старый Нийлер пребывает в хорошем настроении, упитанный десятилетний Олев усердно ест, и темные волосы Хильи пышут свежестью.
— Мы поедем на Вийрелайу?— спрашивает у отца Олев.
— Ты не дашь мне отдохнуть? И ветер встречный.
— Тогда будем грести.
— Тоже мне гребец! Вы, господин Раун, умеете управлять парусом?
— Вроде бы...
— Ясно, прибрежный житель. Не хотели бы поехать с ними? А я лучше полежу дома.
— У нас большая лодка и большой парус... Может, арендатор поедет с нами, если сам не хочешь?— неуверенно вставляет хозяйка.
Сходятся на том, что Нийлер и хозяйка поедут вместе со всеми. Лаас тащит из сарая паруса и устанавливает мачту. Унижение, причиненное недоверием хозяйки, забывается, когда Хилья, входя в лодку, касается его руки. Это удивительное возбуждение, которое расходится от пальцев к запястью. Во время плавания он смотрит на небо и на море, а видит при этом только узкий девичий профиль и словно бы слышит, как безмолвно сидит на банке Хилъя.
Лодка скрежещет килем по прибрежной гальке. Большие пахучие наносы водорослей, пронзительные крики чаек. Хилья снимает с ног туфли и соскальзывает через борт в воду, но, сделав пару шагов, спотыкается об острые камни. Лаас хочет ей снова помочь.
— Нет, нет!— отстраняет она его руку.
Ему неловко, и в продолжение всего пребывания на островке он не может освободиться от этого ощущения. К счастью, при возвращении ветер дует почти навстречу, и, помогая парусам, Лаас находит выход в том, что гребет изо всех сил. У причала плещутся мальчишки — видимо, дети арендатора, обычно личные причалы безлюдны.
Они решают искупаться. Дамы раздеваются за деревьями, мужчины прямо на причале. Плавают друг от друга довольно далеко, и вода достаточно прохладная.
Дома старого Нийлера ждет приглашение на деревенский праздник.
— Послушай, Линда,— обращается он к служанке,— нас приглашают на праздник. Где это Разикуское поле и что там делают?..
Спектакль кончился, и уже ночь. В небе звезды, и горит несколько огней. Трубы устали, начинает играть гармонь. Толстый вспотевший парень подхватывает служанку на танец.
Лаасу страшно. Он и раньше переживал, что не может делать того, что нужно, но еще никогда его отчаяние из-за этого не было столь острым. Вот приближается молодой
господин, какой-нибудь учитель или пограничник в гражданском,— и Лаас угадывает их намерения.
— Разрешите пригласить.
— Благодарю, я не танцую.
Руки у Лааса дрожат. А потом от счастья он становится совсем кротким, искренним и спрашивает Хилью:
— Вы действительно не танцуете?
— Нет, вы ведь тоже не танцуете.
— Я не умею,— говорит он кротко.
— И я не умею. Походила несколько раз на курсы, но из этого ничего не вышло, наверное, была слишком неловкой и...
Они стоят рядом. Вот ее старшая сестра, говорит Хилья, танцует, они с ней совершенно разные по натуре. Айно училась на математическом, теперь она в Париже в художественной школе, даже на лето не приехала домой. А ее, Хилью, интересует философия, только философия, не языки и не история. Впереди конкурсные экзамены — только бы поступить в университет!
Танцы все разгорались.
— И когда эта Линда соберется уходить!— вздыхает Хилья.
— Если она хочет остаться, мы можем пойти.
Летняя ночь полна тихого дыхания. Роса нагнула тяжелую рожь. Проходя по краю поля, они чувствуют, как прохладные колосья касаются их рук и одежды. Они идут рядом, раздающиеся на празднике возгласы отступают все дальше.
— Вы, наверное, очень послушны?— спрашивает Лаас, вспоминая мать Хильи.
— Ох, не знаю... Иначе вроде и не получается. А вот вы совершенно свободны, независимы.
— Если человек ни от кого не зависит, то тем больше он зависит от каждого — от рабочего, предпринимателя и так далее.
— Быть свободным все же лучше.
И они идут дальше. Покос, поле. Где-то звенит колокольчик под дугой. Толстый парень, проходя мимо, подозрительно смотрит на них, затем дорога заворачивает в высокий лес.
— Я здесь немного боюсь.
Голоса стихают. Слышны только их собственные шаги. Темно. Время от времени их руки касаются, и тогда Лааса охватывает ощущение удивительного счастья.
— Ну и тишина...— И через некоторое время:— И все же словно бы кто-то перебирает струны какого-то инструмента. Будто дух какой.
Будто дух — и действительно, будто кто-то перебирает глухие струны контрабаса.
— Вы ничего не говорите. Сказали, что вы один. Но ведь у вас сестра, отец, мать...
Отец и мать... «Чуть было не наделил...» — вспоминается на мгновение. Но тут же он оттесняет все это куда-то в закоулки души и говорит:
— Мой отец плавал на судне только перед мачтой.
— Что это значит — перед мачтой?
— На полубаке. На судне матросское жилье находится на носу, перед первой мачтой. А в деревне мы безземельные, просто земельки.
— Простые люди часто лучше...
— Не знаю, если ты всего лишь матрос или рыбак...
— Однако сами вы кое-чего достигли.
— Это только кажется. Иногда чувствуешь, что все это только внешне, будто сон, а сам я все еще ставлю сети. Жизнь в какой-то мере словно бы остановилась с тех пор, как я наперекор всему ушел в город.
— А мне кажется, что вы сильный, и папа думает, что вы непременно пойдете очень далеко.
— А-а...— отмахивается Лаас.
Они идут дальше, и его все больше охватывает опьянение. Чувства становятся простыми и бесхитростными, как у ребенка, и ему хочется стать на колени перед той, что идет рядом, прижаться головой к ее коленям и целовать их.
Они молча идут по высокому ночному лесу. Тихо переговариваются макушки, невидимая белочка роняет на сухой сучок шишку, вскрикивает во сне одинокая птичка. Потом лес кончается, и они вглядываются через поле. Но сегодняшняя ночь темнее вчерашней, залив и полуострова сливаются, яснее видятся проблески маяка.
— Вам не кажется, что в старой риге живут духи? — шепчет Хилья, придвигаясь к Лаасу. И действительно, под высокими стропилами и соломенной крышей вроде бы слышится какое-то движение, словно бы давно умершие господа справляют здесь со своими кучерами какой-то праздник.
По кленам, то дремля, то переваливаясь, гуляет сонный ветерок.
Очутившись на веранде, Хилья шепчет:
— Что, если они теперь закрыли дверь?
Дверь открывается беззвучно, но Хилья тут же закрывает ее. И тогда они стоят друг против друга, не зная, что делать.
— Вы хотите пойти наверх — спать?— спрашивает девушка.
— Ах, я, наверное, уже не усну.
— Я тоже по вечерам не могу уснуть. Ночи странные, они почему-то прекраснее дня.
На веранде мрак от кроны больших лиственных деревьев. Откуда-то сочится едва уловимое дуновение. И опять странная, опьяняющая тишина.
— Как хорошо вот так,— говорит Лаас.
— Да,— шепчет девушка.
У Лааса все мысли улетучиваются из головы. Есть только он и рядом с ним Хилья.
Откуда-то доносится шорох.
— Линда! — шепчет Хилья. Но больше ни звука — видно, это был ветер.
— Вам же надо утром, совсем скоро, собираться уезжать, не сможете и поспать,— беспокоится Хилья.
— Чего там спать,— отмахивается Лаас.
— Но вы днем сидели за веслами, а завтра, вернее сегодня — опять работа,— в ее голосе чувствуется печальная озабоченность.
Теперь и впрямь что-то грохочет в хлеву или в доме арендатора.
— Идем, идите, идите же! — И она тянет Лааса за собой. Дверь открывается, они крадутся сквозь сени.
— Доброй ночи!
Ее длинные пальчики дрожат в его руке.
— Доброй ночи.— И Лаас поднимается вверх по темной лестнице.
Усевшись на кровати, он чувствует, будто стянут тысячами тугих веревок. Ноги и руки двигаются, но ощущение сдавленности все усиливается, и он уже готов звать на помощь, будто пленник, который вдруг выброшен на незнакомую землю. Он ходит по комнате, открывает окно, но ничто не помогает.
Мысли теснятся, одна призрачная картина сменяет другую. Они опять в лодке — высокие наносы водорослей на островке, крики чаек и блещущее солнце. Потом ржаное поле, «я не танцую», мягкое, мелодичное дрожание в голосе. Сегодня он не может обвинять себя. Все было нормально. Снова и снова он видит себя идущим рядом с девушкой, видит ее губы, уносится думами дальше, и тут с ним происходит то же, что со сказочным дровосеком, который, возжелав стать богом, не удовольствовался королевской короной: он возвращается снова к действительности. Вспоминаются домашние, домишко в Канарбику, Юула...
Но то, что было сегодня вечером и ночью, это столь прекрасно и чисто, что об этом хочется и можно рассказывать всем, всем... кроме матери Хильи. Зато отец Хильи думает, что он, Лаас, непременно пойдет в жизни далеко... Может, еще все-таки удастся достичь Золотых Ворот и при этом держать в своей руке узенькую, слегка подрагивающую руку Хильи.
Лаас и не замечает, как долго пребывает в нахлынувших на него мыслях, а тем временем небо на востоке уже начинает алеть. Едва показалось солнце, как он тихо крадется по лестнице и идет к морю. Поднявшиеся с бухты клоки тумана медленно движутся посередине залива, скрывая рыбацкие сараи на противоположном берегу, но стоило солнышку подняться сажени на две — и туман начинает синеть, становится просвечивающим и рассеивается.
Нет здесь, наверное, лова, кроме как осенью. Но зачем же тогда эти лодки притулились на том берегу? Ах, какое мне дело до этих посудин!
Когда он возвращается, навстречу ему идет парень — сын арендатора или молоденький батрак, с уздечкой на плече и с ломтем хлеба в руке. Видно, лошадь не дается в руки. Парень учтиво здоровается, и Лаасу вспоминается время, когда он сам приводил с пастбища Кырба. Забавно, что именно сегодня утром он встречается со своим старым, забытым детством.
Лаас направляется в сарай и тихонько заводит мотор. Все в порядке. Уже полпятого — по крайней мере к шести будут на месте.
— Господин! Вас просят в комнату,— служанка поворачивается и уходит, во всем ее теле чувствуется явная усталость от вчерашних танцев и бессонной ночи.
— Ну, где же вы, Раун? Линда вас повсюду ищет,— спрашивает Нийлер.
Еда поставлена только для отъезжающих, хозяйка в ночном халате сидит просто так.
— Как вам понравилось гулянье? Я слышала, Хилья вернулась только в два часа. Пришли, видно, вместе? Линда пришла позже. Вы же не выспались.
— Чего там сон для молодого человека! — отвечает за него старый Нийлер.
Когда они выезжают со двора, Лаасу кажется, будто в окне показался узкий прелестный профиль.
— Послушайте, не гоните вы так!— предостерегает Нийлер.
Лаас снижает скорость, но после этого у него начинают дрожать от какого-то напряжения руки. Нога сама собой все глубже давит на газ, и машина на опасной скорости берет повороты.
Шесть рабочих дней тянутся друг за другом. Но в очередную и даже следующую субботу инженер в его помощи больше не нуждается — явно, что госпожа Нийлер руководит и властвует дома. Лаас живет в каком-то нервном напряжении, он стал резким и нетерпеливым даже с рабочими. При этом у него возник вообще интерес к женщинам. Примечает с лесов торопливо проходящих дам — смотрит им вслед. Правда, с девушками, которые приходят посмотреть на строительство, он по- прежнему смущенно-учтив, но в разговоре с ними начинает подчеркивать свою роль, из-за чего потом ему становится не по себе. Задерживается взглядом на интимных газетных объявлениях, на рекламах экскурсионных поездов, а по воскресеньям начинает ходить на пляж. И в постели долго не дают ему заснуть грезы о сказочном воскресенье в Меремызе.
Хилья...
В работу и в подсчеты вкрадываются ошибки. Эротические мысли появляются все чаще, они тревожат его во сне, и вечером он отправляется на улицу с единственной целью посмотреть на сомнительных женщин. Но это оказывается вовсе не так просто. Он слышал, что стоит лишь вечером пройтись по Виру, и они сами привяжутся к тебе.
Сегодня ни одной такой не видно. Появляется группа щебечущих школьниц, наверное, с танцевальных курсов, перед кинотеатром толпятся люди. Прогуливаются с девушками военные. Лаас сворачивает в проулок, из портовой корчмы доносится шум, но и тут никто не хватает его за полу, все проходят мимо. Впереди идет какая-то солидная дама. Кто ее знает — уж простая-то работница не в состоянии нацепить на себя такую лису, а состоятельнее кто не станут так поздно ходить по этим улицам. Таможня, Армия спасения и тут самоуверенная рука дамы толкает дверь богатого частного дома.
Черт побери! Но даже разочарование лучше постоянной нерешительности, и эту ночь он спит спокойно.
И тем не менее на другой день все возвращается, и еще острее, чем раньше. Воображение восстанавливает в ярких красках все слышанные рассказы об «этих» дамах. Вспоминается Аксель Лао, который уже испытал нечто подобное.
С Акселем он познакомился на военной службе. Долговязый худощавый парень, студент философского факультета, он никак не мог обучиться муштре и все же оставался удивительно спокойным и, тихонько посмеиваясь, отбывал свои наряды. Лаас, для которого и самое малое наказание всегда казалось большим унижением, лишь восхищался Акселем. И, как явные противоположности, они великолепно подходили друг к другу. Один — отрешенный философ, по-своему Ганди, другой — суровый, жесткий, стремящийся продвинуться в жизни парень из прибрежья. Аксель о завтрашнем дне особо не заботился, зато Лаас разметил свою жизнь лет на пять вперед, и у него был свой банковский счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26