Двое обучающихся делу пареньков и три женщины, которых артель взяла с собой из дому, чтобы подносили материал, возятся со своими тачками.
— Ну, тогда успеха вам и всего доброго! — говорит Хилья.
— Успех — это хорошо, это хорошо,— вслед за Лаасом повторяют стоящие поблизости мужики. Затем голова Хильи скрывается за строительными лесами.
Артель возводит модный двухэтажный дом. Инженер Нийлер кроме этого дома строит в центре еще два больших здания, сам он и оба его помощника в основном находятся там. Возведение стен отдано артели, материал на месте, и десятнику постоянно находиться здесь нет смысла. Старому Нийлеру было неловко брать своего прежнего хорошего десятника простым рабочим, и он посоветовал Лаасу поискать в другом месте. Но когда Лаас договорился со старшим в артели, Нийлер возражать не стал. Ну что ж, один десятник, по слухам, собирается уйти работать в Пярну, на новую лесопильню, когда уйдет, вот тогда Раун и займет его место, если только будет ждать. А так пока пусть все же присматривается, чтобы работу выполняли как следует и по плану.
Лаас был разочарован больше в себе, чем в Хилье. Может, нашел бы работу и в другом месте, но явился именно сюда, надеясь встретить здесь Хилью.
Лаас совершенно не понимает себя и с новым усердием берется за работу, так как отстал со своей частью стены. Но к вечеру, хотя он и устал, к нему возвращаются его прежние мысли и тревога. Остановился у Акселя, который
уехал на время отпуска в Хаапсалу, хозяйка доверила ему ключ.
Почему его больше не влечет Хилья? Потому что он женат? Но у них с Наадж еще нет ребенка, можно развестись. Нет, не это причина. Может, все из-за того, что Хилья «благородных кровей», дочь инженера Нийлера, что у Хильи есть мамочка, которая его и в грош не ставит, и что он боится, что Хилья даст ему от ворот поворот. Но кроме Хильи есть и другие славные девушки, попроще Хильи — будь то из крестьянских семей или семей городских рабочих. Сейчас ему двадцать семь — не поздно жениться на какой-нибудь Хилье и в тридцать семь... Нет, его влечет Наадж. В тетради Хильи он никогда бы не посмел написать о себе то, что написал в тетради Наадж... Да и вряд ли у Хильи могла водиться такая тетрадь... У Наадж она была, и он, Лаас, осмелился вписать туда свою историю с Юулой. Дневник Наадж и есть те Золотые Ворота, через которые он выйдет к людям из тюрьмы своего молчания. Книги — те лишь облегчали пребывание в этой тюрьме, не более того. Живого человека, будь он хоть каким порочным, ничто не заменит. Кем бы он ни назвал Наадж, он чувствует, что они будто сросшиеся близнецы, которые не могут жить друг без друга. Черт побери, это так и есть, и с этим он ничего не может поделать. Кольцо крепко сидит на пальце, хоть и мешает при работе. Теперь, когда он увидел Хилью, больше не думает о ней, а раньше все время представлял ее возле себя.
Раньше — так ли давно это было? Неделю, десять дней назад. Тогда кольцо тоже сдавливало палец, ему даже пришлось снять его, и можно было с легким сердцем идти куда хочешь. Теперь же... Темноглазая девчушка, жаждущий тепла ребенок, которому никто не даст настоящего, радостного и солнечного тепла. Отцу и матери нет до нее дела, у них хватает своих забот, она всегда была предоставлена самой себе, потому и оказывалась в топях и трясинах. Но и там все же теплее, чем на улице, где задувает холодный ветер, и она вынуждена укрываться в них. И бабушкино, далекое, уже на закате, солнышко не греет ее. Тем более что солнышко это суровое, прежде всего требует, чтобы она очистилась от грязи, и только тогда оно обещает обогреть ее своим теплом. Но она так привыкла к грязи вокруг себя, что это стало казаться ей чем-то естественным. И все же тоска по сверкающему солнцу не покидала ее. Нет, по натуре своей она все-таки человек не испорченный.
А какой же тогда он, тот, кто нерасторжимо связан с этим жаждущим тепла человеком. «Потаскун!» — кричал на него Антон. И наверное, это было справедливо — но как же тогда он может думать о том, чтобы бросить камень в Наадж?
Судья ведь должен быть лучше осуждаемого.
И все же, все же... Наадж, Наадж, если бы у тебя все- таки было чуть поменьше этих историй...
В эту ночь он, собственно, и не засыпает, а, ворочаясь в полусне, продолжает искать свои Золотые Ворота. Это какое-то наваждение: он видит, как где-то пылает огненное золото, и бежит туда, но вскоре оно гаснет, горизонт начинает пылать в другом месте. И тогда Золотые Ворота меняют свой облик. И на горизонте возникают серые озабоченные глаза матери, и тут же в вечернем солнце — медленно перекатывающиеся морские волны, грузные, темные скалы — на одной из них Мийя, на другой Наадж. Потом вдруг море преображается в прекрасную женскую фигуру, но он бежит от нее. Затем вырастают небоскребы, фабрики, необыкновенные города — может, это и есть Золотые Ворота, и если это так, то как бы найти к ним дорогу?
Утро и новый день заполнены бесконечной тоской по Наадж. Придя вечером домой, находит письмо:
«Вернулась вся в слезах, руки одеревенели, я никак не могла открыть замок.
Сегодня мне полегче. Временами меня охватывает странное спокойствие. Сегодня на какое-то мгновение я даже почувствовала себя счастливой. Не знаю, из-за вереска это или просто так. Сегодня в небе легкие облачка, и солнце за ними такое яркое, что даже ветер кажется светлым. Я шла по той тропке, где однажды увидела белочек и где росли водосборы. Дорожка вела к пустоши, узенькая, пружинистая тропка. Там росли молодые сосенки, совсем синие, повсюду светлый, радостный вереск и страшно много воздуха между деревцами. Я представила себе, как радостно было бы гулять здесь моему маленькому сыну. Я стала разговаривать с ним, спрашивала и отвечала за него. Показывала ему коричневые боровики, пыталась объяснить, как они растут.
Принесла оттуда с собой целую охапку вереска и поставила в воду, возле твоей фотографии.
Я не прочла того, что ты написал в моем дневнике. Уже на первой строчке я закрыла глаза и тут же захлопнула тетрадь. Я испугалась, а вдруг ты написал, что хочешь навсегда уйти от меня, но мне хочется быть счастливой, хотя скоро всему наступит конец. Я сокращаю время, как говорят в спорте, делаю время несуществующим.
Ты мой друг. Постепенно я привыкну, что ты не любишь меня. Но ведь ты позволил, чтобы я любила тебя, тянулась к тебе.
Лаас, какой бы я ни была, но ребенок мой будет лучше меня, я начну копить на это силы. Твоим ребенком я не осмелюсь его назвать, твой ребенок должен зародиться и расти в ком-нибудь лучше меня. Мои родители не хотели детей, когда создавали семью, не думали о детях, может, поэтому я и такая. Но все же я немного лучше их.
Ты работаешь у Нийлера. Там ты встретишь Хилью и уйдешь от меня навсегда. Я не уверена, есть ли у меня силы идти куда-нибудь. И море тоже холодное, синее и злобное — нет, Лаас, не волнуйся, больше я туда не побегу».
Лаас выезжает в ночь — немедленно. Слава богу, здоровье пока позволяет. Все же он не в состоянии ехать без остановки, спит несколько часов ночью в лесу под деревьями и только на следующий день часов в двенадцать добирается до места.
Наадж, единственная! Наверное, в ее огромных темных глазах засветится радость, когда она его увидит.
Однако их маленький домик встречает тишиной. Занавеси на окнах опущены и дверь закрыта, будто...
Он нащупывает ключ, который оставлен на прежнем месте, открывает дверь. Испуганно смотрит на стены, кровати, плиту, поднимает занавеси на окнах, трогает тарелки и ножи на полках. Бежит на берег, потом в сарай — велосипеда нет.
Харри... Ууссаар... Альберт...
Стучится в дверь к старой хозяйке. Да, видела, что в доме пусто,— ей ничего не сказали, на росной траве следы велосипеда. Может, пошла в поселок на рынок, путь отсюда не близкий, но сейчас должна уже быть дома...
Лаас возвращается к себе в комнату. Под окном, на полу, пепел, здесь кто-то недавно жег бумаги и письма. Лаас отчетливо представляет себе, как это было.
Видимо, Наадж все-таки прочла до конца его историю с Юулой и уехала... У Харри не было никакой Юулы, никакого «...не говори этого другим...», и Харри куда лучше относится к ней, он теплее и человечнее.
Лаас ощущает в глазах какую-то странную резь, трудно дышать, словно воздух, которым он дышит, сухой, обжигающий. Наконец он слышит за окном какой-то звук. Вжик, вжик — почти в такт. Он поднимается и видит: старая хозяйка косит под окном.
Лаас убеждает себя в том, что он поедет в Раагвере к Наадж и будет умолять, чтобы она вернулась к нему. Скажет это в присутствии Харри, если вдруг они окажутся втроем. Ведь у Наадж тут осталось еще столько вещей, даже дневник лежит на полке.
Он листает эту небольшую, в черной обложке, тетрадь, которая, возможно, нарочно оставлена на виду.
«2 мая.
Писала сочинение «Бедность». Была у Вихма. Мы снова говорили о любви и сексуальных проблемах. Дал мне «Новые пути к здоровью». Читаю с упоением, щеки пылают. Мне страшно перед какой-то неотвратимостью». И два дня спустя, 5 мая:
«Думаю временами о своем ребенке. Я хочу его иметь, нуждаюсь в нем. Иначе я зашла бы в своей жизни в тупик. Я была бы бесплодной знойного облачка. Хочу вырастить своего ребенка чистым и сильным человеком. Лучше себя. Заново родиться вместе с ним, вместе с ним и совершенствоваться. Это было бы счастьем, нет, это жизненная потребность, мое право и мой долг».
Лаас берет карандаш и пишет своим крупным угловатым почерком:
«Наадж! Один человек, уставший, со слезами на глазах, опять пишет тебе в дневник. Он листал его и прочел, что ты хочешь ребенка. Ты выписала из какой-то книги.
Это правда? Что такое правда?
Он ничего не знает.
Он искал свои Золотые Ворота и наконец нашел их. Это ты, Наадж,— с искренним, открытым сердцем человек. Но
Любовь — это жизнь. Думы в других покоятся. Радость — забыть самого себя.
именно сейчас, когда ты нужна мне больше всего, ты убежала отсюда.
Наадж, где ты? Я тоскую по тебе. И ничего не могу с собой поделать».
Лаас оставляет дневник открытым — на всякий случай, вдруг Наадж сама вернется назад. Здесь, на побережье, люди не крадут и не зарятся на чужие вещи, здешние люди обладают врожденной деликатностью. Затем отправляется в путь. И все же едет через Таллин. Явившись утром на свое рабочее место, забирается на леса и, прежде чем успевает сказать «доброе утро», видит знакомую фигуру возле тачки с раствором.
Бежит к жене:
— Наадж, ты здесь, Наадж...— Он берется за тачку.
— Вот так оно и бывает, когда мужика одолевает лень и он бежит от работы,— смеется старший в артели, Иван Луйскама, заметив их воркованье,— тогда приходится жене надевать хомут на шею.
— Как ты сюда попала, смотри, измазалась вся,— шепчет Лаас и тянет ее от лесов к выложенной кирпичной стене, где никто их не услышит, у самого от радости перехватило горло.
— Я думала, что ты тут с Хильей. Мне сказали, что ты поехал ко мне, и я решила не возвращаться. Они тут все такие работящие, и мне стало стыдно, я начала сперва помогать одной женщине и...
— Глупая девочка, ты испортишь свои руки. Я думал, что ты ушла к Харри, и собирался как раз поехать в Раагвере.
— Какой же ты...— она гладит своими перепачканными известью пальцами его руку,— я так рада. Если ты поговоришь со старшим, то я смогу остаться тут, пока ты здесь,— немножко они все-таки будут платить.
Сперва Лаас возражает, эта работа не для Наадж, но затем быстро соглашается и в субботу радуется, что Наадж добавляет к его заработку свои несколько крон.
Вечером они едут к себе, на побережье. Там лежит дневник — «книга» Наадж. И она осмеливается прочитать то, что вписал туда Лаас.
Отложив дневник, она ничего не говорит, обнимает мужа и долгим поцелуем лишает его возможности что-либо сказать.
...Что-то колышется, движется... Откуда-то льется яркий свет... Потом кто-то склоняется над ним, вот уже совсем близко... Затем появляется Доброе-Доброе. Он касается ручонками чего-то мягкого и теплого — чем его кормят. Улыбается. Но стоит еще кто-то, теперь он улыбается и ему.
Эти два человека, которые разглядывают его, могли бы вырасти без изъянов, прямыми, как два стройных дерева. Потом жениться и плодить детей.
Но почему-то все было иначе.
Нет, не действует в этом мире мудрость тех, кто считает, что прямая линия между точками — самое короткое расстояние.
1937
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Ну, тогда успеха вам и всего доброго! — говорит Хилья.
— Успех — это хорошо, это хорошо,— вслед за Лаасом повторяют стоящие поблизости мужики. Затем голова Хильи скрывается за строительными лесами.
Артель возводит модный двухэтажный дом. Инженер Нийлер кроме этого дома строит в центре еще два больших здания, сам он и оба его помощника в основном находятся там. Возведение стен отдано артели, материал на месте, и десятнику постоянно находиться здесь нет смысла. Старому Нийлеру было неловко брать своего прежнего хорошего десятника простым рабочим, и он посоветовал Лаасу поискать в другом месте. Но когда Лаас договорился со старшим в артели, Нийлер возражать не стал. Ну что ж, один десятник, по слухам, собирается уйти работать в Пярну, на новую лесопильню, когда уйдет, вот тогда Раун и займет его место, если только будет ждать. А так пока пусть все же присматривается, чтобы работу выполняли как следует и по плану.
Лаас был разочарован больше в себе, чем в Хилье. Может, нашел бы работу и в другом месте, но явился именно сюда, надеясь встретить здесь Хилью.
Лаас совершенно не понимает себя и с новым усердием берется за работу, так как отстал со своей частью стены. Но к вечеру, хотя он и устал, к нему возвращаются его прежние мысли и тревога. Остановился у Акселя, который
уехал на время отпуска в Хаапсалу, хозяйка доверила ему ключ.
Почему его больше не влечет Хилья? Потому что он женат? Но у них с Наадж еще нет ребенка, можно развестись. Нет, не это причина. Может, все из-за того, что Хилья «благородных кровей», дочь инженера Нийлера, что у Хильи есть мамочка, которая его и в грош не ставит, и что он боится, что Хилья даст ему от ворот поворот. Но кроме Хильи есть и другие славные девушки, попроще Хильи — будь то из крестьянских семей или семей городских рабочих. Сейчас ему двадцать семь — не поздно жениться на какой-нибудь Хилье и в тридцать семь... Нет, его влечет Наадж. В тетради Хильи он никогда бы не посмел написать о себе то, что написал в тетради Наадж... Да и вряд ли у Хильи могла водиться такая тетрадь... У Наадж она была, и он, Лаас, осмелился вписать туда свою историю с Юулой. Дневник Наадж и есть те Золотые Ворота, через которые он выйдет к людям из тюрьмы своего молчания. Книги — те лишь облегчали пребывание в этой тюрьме, не более того. Живого человека, будь он хоть каким порочным, ничто не заменит. Кем бы он ни назвал Наадж, он чувствует, что они будто сросшиеся близнецы, которые не могут жить друг без друга. Черт побери, это так и есть, и с этим он ничего не может поделать. Кольцо крепко сидит на пальце, хоть и мешает при работе. Теперь, когда он увидел Хилью, больше не думает о ней, а раньше все время представлял ее возле себя.
Раньше — так ли давно это было? Неделю, десять дней назад. Тогда кольцо тоже сдавливало палец, ему даже пришлось снять его, и можно было с легким сердцем идти куда хочешь. Теперь же... Темноглазая девчушка, жаждущий тепла ребенок, которому никто не даст настоящего, радостного и солнечного тепла. Отцу и матери нет до нее дела, у них хватает своих забот, она всегда была предоставлена самой себе, потому и оказывалась в топях и трясинах. Но и там все же теплее, чем на улице, где задувает холодный ветер, и она вынуждена укрываться в них. И бабушкино, далекое, уже на закате, солнышко не греет ее. Тем более что солнышко это суровое, прежде всего требует, чтобы она очистилась от грязи, и только тогда оно обещает обогреть ее своим теплом. Но она так привыкла к грязи вокруг себя, что это стало казаться ей чем-то естественным. И все же тоска по сверкающему солнцу не покидала ее. Нет, по натуре своей она все-таки человек не испорченный.
А какой же тогда он, тот, кто нерасторжимо связан с этим жаждущим тепла человеком. «Потаскун!» — кричал на него Антон. И наверное, это было справедливо — но как же тогда он может думать о том, чтобы бросить камень в Наадж?
Судья ведь должен быть лучше осуждаемого.
И все же, все же... Наадж, Наадж, если бы у тебя все- таки было чуть поменьше этих историй...
В эту ночь он, собственно, и не засыпает, а, ворочаясь в полусне, продолжает искать свои Золотые Ворота. Это какое-то наваждение: он видит, как где-то пылает огненное золото, и бежит туда, но вскоре оно гаснет, горизонт начинает пылать в другом месте. И тогда Золотые Ворота меняют свой облик. И на горизонте возникают серые озабоченные глаза матери, и тут же в вечернем солнце — медленно перекатывающиеся морские волны, грузные, темные скалы — на одной из них Мийя, на другой Наадж. Потом вдруг море преображается в прекрасную женскую фигуру, но он бежит от нее. Затем вырастают небоскребы, фабрики, необыкновенные города — может, это и есть Золотые Ворота, и если это так, то как бы найти к ним дорогу?
Утро и новый день заполнены бесконечной тоской по Наадж. Придя вечером домой, находит письмо:
«Вернулась вся в слезах, руки одеревенели, я никак не могла открыть замок.
Сегодня мне полегче. Временами меня охватывает странное спокойствие. Сегодня на какое-то мгновение я даже почувствовала себя счастливой. Не знаю, из-за вереска это или просто так. Сегодня в небе легкие облачка, и солнце за ними такое яркое, что даже ветер кажется светлым. Я шла по той тропке, где однажды увидела белочек и где росли водосборы. Дорожка вела к пустоши, узенькая, пружинистая тропка. Там росли молодые сосенки, совсем синие, повсюду светлый, радостный вереск и страшно много воздуха между деревцами. Я представила себе, как радостно было бы гулять здесь моему маленькому сыну. Я стала разговаривать с ним, спрашивала и отвечала за него. Показывала ему коричневые боровики, пыталась объяснить, как они растут.
Принесла оттуда с собой целую охапку вереска и поставила в воду, возле твоей фотографии.
Я не прочла того, что ты написал в моем дневнике. Уже на первой строчке я закрыла глаза и тут же захлопнула тетрадь. Я испугалась, а вдруг ты написал, что хочешь навсегда уйти от меня, но мне хочется быть счастливой, хотя скоро всему наступит конец. Я сокращаю время, как говорят в спорте, делаю время несуществующим.
Ты мой друг. Постепенно я привыкну, что ты не любишь меня. Но ведь ты позволил, чтобы я любила тебя, тянулась к тебе.
Лаас, какой бы я ни была, но ребенок мой будет лучше меня, я начну копить на это силы. Твоим ребенком я не осмелюсь его назвать, твой ребенок должен зародиться и расти в ком-нибудь лучше меня. Мои родители не хотели детей, когда создавали семью, не думали о детях, может, поэтому я и такая. Но все же я немного лучше их.
Ты работаешь у Нийлера. Там ты встретишь Хилью и уйдешь от меня навсегда. Я не уверена, есть ли у меня силы идти куда-нибудь. И море тоже холодное, синее и злобное — нет, Лаас, не волнуйся, больше я туда не побегу».
Лаас выезжает в ночь — немедленно. Слава богу, здоровье пока позволяет. Все же он не в состоянии ехать без остановки, спит несколько часов ночью в лесу под деревьями и только на следующий день часов в двенадцать добирается до места.
Наадж, единственная! Наверное, в ее огромных темных глазах засветится радость, когда она его увидит.
Однако их маленький домик встречает тишиной. Занавеси на окнах опущены и дверь закрыта, будто...
Он нащупывает ключ, который оставлен на прежнем месте, открывает дверь. Испуганно смотрит на стены, кровати, плиту, поднимает занавеси на окнах, трогает тарелки и ножи на полках. Бежит на берег, потом в сарай — велосипеда нет.
Харри... Ууссаар... Альберт...
Стучится в дверь к старой хозяйке. Да, видела, что в доме пусто,— ей ничего не сказали, на росной траве следы велосипеда. Может, пошла в поселок на рынок, путь отсюда не близкий, но сейчас должна уже быть дома...
Лаас возвращается к себе в комнату. Под окном, на полу, пепел, здесь кто-то недавно жег бумаги и письма. Лаас отчетливо представляет себе, как это было.
Видимо, Наадж все-таки прочла до конца его историю с Юулой и уехала... У Харри не было никакой Юулы, никакого «...не говори этого другим...», и Харри куда лучше относится к ней, он теплее и человечнее.
Лаас ощущает в глазах какую-то странную резь, трудно дышать, словно воздух, которым он дышит, сухой, обжигающий. Наконец он слышит за окном какой-то звук. Вжик, вжик — почти в такт. Он поднимается и видит: старая хозяйка косит под окном.
Лаас убеждает себя в том, что он поедет в Раагвере к Наадж и будет умолять, чтобы она вернулась к нему. Скажет это в присутствии Харри, если вдруг они окажутся втроем. Ведь у Наадж тут осталось еще столько вещей, даже дневник лежит на полке.
Он листает эту небольшую, в черной обложке, тетрадь, которая, возможно, нарочно оставлена на виду.
«2 мая.
Писала сочинение «Бедность». Была у Вихма. Мы снова говорили о любви и сексуальных проблемах. Дал мне «Новые пути к здоровью». Читаю с упоением, щеки пылают. Мне страшно перед какой-то неотвратимостью». И два дня спустя, 5 мая:
«Думаю временами о своем ребенке. Я хочу его иметь, нуждаюсь в нем. Иначе я зашла бы в своей жизни в тупик. Я была бы бесплодной знойного облачка. Хочу вырастить своего ребенка чистым и сильным человеком. Лучше себя. Заново родиться вместе с ним, вместе с ним и совершенствоваться. Это было бы счастьем, нет, это жизненная потребность, мое право и мой долг».
Лаас берет карандаш и пишет своим крупным угловатым почерком:
«Наадж! Один человек, уставший, со слезами на глазах, опять пишет тебе в дневник. Он листал его и прочел, что ты хочешь ребенка. Ты выписала из какой-то книги.
Это правда? Что такое правда?
Он ничего не знает.
Он искал свои Золотые Ворота и наконец нашел их. Это ты, Наадж,— с искренним, открытым сердцем человек. Но
Любовь — это жизнь. Думы в других покоятся. Радость — забыть самого себя.
именно сейчас, когда ты нужна мне больше всего, ты убежала отсюда.
Наадж, где ты? Я тоскую по тебе. И ничего не могу с собой поделать».
Лаас оставляет дневник открытым — на всякий случай, вдруг Наадж сама вернется назад. Здесь, на побережье, люди не крадут и не зарятся на чужие вещи, здешние люди обладают врожденной деликатностью. Затем отправляется в путь. И все же едет через Таллин. Явившись утром на свое рабочее место, забирается на леса и, прежде чем успевает сказать «доброе утро», видит знакомую фигуру возле тачки с раствором.
Бежит к жене:
— Наадж, ты здесь, Наадж...— Он берется за тачку.
— Вот так оно и бывает, когда мужика одолевает лень и он бежит от работы,— смеется старший в артели, Иван Луйскама, заметив их воркованье,— тогда приходится жене надевать хомут на шею.
— Как ты сюда попала, смотри, измазалась вся,— шепчет Лаас и тянет ее от лесов к выложенной кирпичной стене, где никто их не услышит, у самого от радости перехватило горло.
— Я думала, что ты тут с Хильей. Мне сказали, что ты поехал ко мне, и я решила не возвращаться. Они тут все такие работящие, и мне стало стыдно, я начала сперва помогать одной женщине и...
— Глупая девочка, ты испортишь свои руки. Я думал, что ты ушла к Харри, и собирался как раз поехать в Раагвере.
— Какой же ты...— она гладит своими перепачканными известью пальцами его руку,— я так рада. Если ты поговоришь со старшим, то я смогу остаться тут, пока ты здесь,— немножко они все-таки будут платить.
Сперва Лаас возражает, эта работа не для Наадж, но затем быстро соглашается и в субботу радуется, что Наадж добавляет к его заработку свои несколько крон.
Вечером они едут к себе, на побережье. Там лежит дневник — «книга» Наадж. И она осмеливается прочитать то, что вписал туда Лаас.
Отложив дневник, она ничего не говорит, обнимает мужа и долгим поцелуем лишает его возможности что-либо сказать.
...Что-то колышется, движется... Откуда-то льется яркий свет... Потом кто-то склоняется над ним, вот уже совсем близко... Затем появляется Доброе-Доброе. Он касается ручонками чего-то мягкого и теплого — чем его кормят. Улыбается. Но стоит еще кто-то, теперь он улыбается и ему.
Эти два человека, которые разглядывают его, могли бы вырасти без изъянов, прямыми, как два стройных дерева. Потом жениться и плодить детей.
Но почему-то все было иначе.
Нет, не действует в этом мире мудрость тех, кто считает, что прямая линия между точками — самое короткое расстояние.
1937
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26