Однако о Юуле и ее запрете он ничего не говорит, исповедуясь: Лаас, как и раньше, з а б ы в а е т об этом.
Палата вдруг становится какой-то странно тихой, давящей. Лаас лежит неподвижно. Температуры больше нет, сознание ясное, и он чувствует, как с него что-то сходит, осыпается, спадает слоями. Его неистовая гордость и горячность улетучились. Одно из его «я» разбилось вдребезги, и эта жизнь, которая тут, в больнице, продолжается,— скорее процесс какого-то медленного изменения и преобразования.
Наадж не отталкивает, крепко обхватывает его запястья. Лаас должен быть уверен, что кинул лыжу наилучшим образом. Обман и ложь самой Мийи убили Саулина, и у Мийи нет права кидать в Лааса камнем.
Вместе с телесным выздоровлением Лаас начинает постепенно освобождаться и от чувства вины, а может, прячет ее еще глубже в закоулках души, закрывает девятью замками. В тот же день, когда Лаас выписался из больницы, он отправился в Раагвере.
На следующий день вместе с Наадж они идут в волостное управление, где фиксируется их желание вступить в брак: Лаас Раун — 27 лет, дорожный мастер, и Надежда Сенна — 19 лет, сельскохозяйственная рабочая.
Вечером отец Наадж ходил подписывать свое согласие. Наутро Лаас уехал. Наадж обещала приехать в Уулуранна через неделю.
Письма Лааса к невесте наполнились новым содержанием. Однако Наадж уже не пишет ему, как прежде. Раньше чувствовалось, что ей не хватает бумаги, она исписывала все края, теперь письма всего в несколько строчек. Лаас становится ревнивым и нетерпимым.
«Наадж! Сейчас я подумал, что не смогу полюбить никого, кроме тебя, потому что нет больше другой такой девушки.
Ответь мне скорее и напиши, что и тебе не нужен никто другой, кроме меня. Хотя ты на вечере танцевала с Харри, но ведь это было просто так.
Послал тебе письмо. Мне больно.
Опять наступил вечер, потом наступит ночь и придет утро. Я писал тебе обо всем, что вспоминал, и сейчас у меня нет других мыслей, кроме одной: когда получу твое письмо и когда ты приедешь сама».
С болезнью ослабевшие было связи с родительским домом снова стали более тесными. Он радуется внешне кажущейся счастливой семейной жизни Малль и Юри. Денег и прочего у бедных людей всегда, правда, мало, но — малым довольствуются, да и много съедается, как говорит мать. Через два месяца Малль родит своего первенца, и он, Лаас, станет дядюшкой. По крайней мере раз в неделю он бывает у родителей, пользуется отцовским верстаком, начал мастерить рамочку для фотографии Наадж. Получается оригинальная. Фотография, правда, небольшая, восьмушка почтовой открытки, но Лаас нашел среди поленьев толстый дубовый сук, выпиливает из него плошку и вставляет в нее фотографию.
У Валерия, брата Наадж, свадьба, и поэтому ее приезд откладывается еще на неделю. У нее сейчас действительно много работы — свадебные сборы, а тут еще взяли столоваться инструктора сценических курсов Хейнриха Уусса- ара. Высоченный парень, Лаас конечно же не видел еще такого высокого мужчину, ест на удивление мало и платит хорошие деньги: крону в день за еду.
Лаас пишет, что не сможет быть на свадьбе брата. Да и стоит ли ехать — ведь Наадж сразу после нее приедет к Раунам. Поэтому он пошлет лишь поздравительную открытку.
Но ни во вторник, ни в среду Наадж не появляется. Лаас нетерпеливо ждет возле почты автобуса. Наадж приезжает лишь в четверг вечером.
— Я ждал тебя! — шепчет он, беря у нее чемодан.
— Раньше никак не могла.
Лаасу вдруг становится неловко, на ногах у него большие грязные сапоги, да и сам он, в своем сером пальто, выглядит довольно жалко. А этот Ууссаар, инструктор сценических курсов, наверно, хорошо одет.
Лаас везет Наадж домой, к Раунам, там больше места, и он хочет показать невесту всем своим родственникам. Почти всю дорогу они как-то чураются друг друга. Лишь после поцелуев в Ныммеметсаском лесу становятся разговорчивее.
— Я ревную тебя к этому Ууссаару, ты писала о нем так хорошо, уж не влюбилась ли в него!
— Глупый мальчишка, он такой старый, плешивый — какой ты чудной. Он знает, что я обручена, и спросил, что же в семейной жизни самое важное. Я не знала. Он сказал, что — доверие.
— Боюсь, что ты не сможешь мне простить Мийю.
Конечно, Наадж ревнует к Мийе, однако ей и в голову
не приходит мстить Лаасу. Никого, кроме него, она полюбить не сможет.
Домашние стараются проявлять к невесте внимание и дружелюбие, стараются, но настоящей дружбы как-то не получается. Наадж в делах неумелая, а мать видит только работу.
Когда солнце проклевывает сережки, на столе у Лааса появляется целый пучок ивовых веток. Но ему некогда обращать на них внимание, и Наадж говорит, что он не чуткий к красоте.
Весной у Лааса много работы, он не может каждый день бывать дома, и Наадж частенько грустит. Однажды Лаас приносит ей из поселка письмо.
— Кто это тебе пишет?— спрашивает он.
— Не знаю.— Почувствовав его ревность, она вскрывает письмо. В конверте несколько фотографий: на двух- трех Наадж с отцом и матерью, потом еще какая-то семейная группа, возле Наадж сидит высокий мужчина.
— Это Ууссаар?— спрашивает Лаас.
— Да,— просто отвечает Наадж,
— Чего это он рядом с тобой?
— Ты смешной, человек навел аппарат, другого места не было.
На обороте одной фотографии карандашом написана пара строчек:
«Девочка! Посылаю Тебе эти снимки и осмеливаюсь оставить у себя авторские экземпляры. Рад буду видеть Тебя!»
Лаас немеет, что-то словно резануло его, и он уходит в другую комнату. Наадж идет за ним:
— Лаас, Лаас! Ну почему ты сердишься на меня? Что я могу поделать, если он такой глупый! Я не разрешала ему обращаться ко мне на «ты», но ведь ему не завяжешь рот.
Лаас взбешен и не может успокоиться. Это же просто бесстыдство, как он осмеливается писать так чужим девушкам. Хотя мужик он неглупый — все же инструктор сценических курсов, и голова не плешивая, и довольно еще молодой.
Наадж понадобилось приложить массу усилий, употребить всю свою нежность, чтобы уверить Лааса в том, что между нею и этим человеком ничего не было. Однако новое сомнение все же прибавилось к прежним мелким подозрениям.
Сомнение это обращается чуть ли не в сцену ревности, когда Лаас приносит из Уулуранна новое письмо, от того же Ууссаара:
«Девочка, жду Тебя в воскресенье на вечере в Таммисту. Очень хочу Тебя видеть, Ты должна прийти!»
— Какая ты ему девочка,— в отчаянии говорит Лаас.— Не представляю себе, чтобы я мог написать такое чужому человеку. Доверие — это он так понимает доверие между нами?
— Не все такие, как ты, таких, как ты, очень мало. Ты не можешь представить, что люди пьют и курят, и все же они делают это, почти все поступают так. Ты исключение, Лаас.
От этих слов он немного теплеет. Но все равно не успокаивается, пока Наадж не составляет Ууссаару ответ. Однако утром, когда Лаас собрался было отнести его на почту, она нигде не может отыскать этого вчерашнего письма. Оно просто исчезло, хотя Наадж, вся в слезах, и ищет его.
В тот день письмо Ууссаару так и остается отосланным. Лаас расстроен. Придя вечером домой, он исписывает для Наадж целую страничку записной книжки. «Даже воробей не упадет с дерева без божьего соизволения — как же без такого соизволения могло исчезнуть твое письмо?»
Наадж так и не нашла его и написала новое:
«Вы не только бесстыжий, Вы еще и глупый. Я очень люблю своего жениха. И никакая я Вам не «девочка». Вы не смеете обращаться ко мне на «ты». Больше я не стану читать Ваши письма, буду бросать их в огонь.
Н. Сенна».
Лаас сам относит письмо и успокаивается, лишь когда Наадж вместе с письмами Ууссаара сжигает и присланные им фотографии.
Был уже конец апреля, когда Лаас, отправившись на велосипеде к родителям, нагнал по дороге мать. В эту весну мужикам везет на уловы, и мать частенько ездит в город торговать рыбой. Лаас слезает с велосипеда, и они разговаривают о том о сем. Наконец мать говорит, что слышала про Лааса плохое.
«Мийя!» — проносится у него в голове. Он ни о чем не спрашивает, только шаг его становится тяжелее.
— Говорят, что ты отбил невесту?
— Ну-ну!— смелеет Лаас и идет возле матери.— Где ты слышала? Чья же тогда Наадж невеста...
— Какой-то большой художник, или кто он там, уже давно ухаживал...
— Ничего там не было. Я знаю этого парня уже несколько лет, еще по Таллину. У него и тогда были невесты — на расстоянии, и Наадж, наверное, была одной из них.
— Ладно, пусть будет...— Больше мать ничего не говорит, хотя ей рассказывали еще об одном парне из ремесленного училища, о каком-то священнике и двух других «женихах» Наадж.
— Наадж мне все рассказывала,— махнул рукой Лаас.
— Откуда ты знаешь, что все?
— Она поведала о себе и больше того, пустяков скрывать она бы не стала.
Лицо у матери серьезное, видно, у нее что-то еще на душе.
— Ты недовольна Наадж?— спрашивает наконец Лаас.
— Довольна, недовольна — поди, не для меня жену берешь. Только трудового человека из нее не выйдет, руки не приучены. Если она по грамоте... то мог бы присмотреть себе человека, который своей грамотой копейку зарабатывает. А пока у нее ни учености, ни обученности, да и у тебя все наполовину. Мало ли учительниц тут, получают хорошие деньги, взял бы кого из них. Ужасно неприятно слышать, когда про человека дурное говорят. Где дым, там и огонь.
— Дым был, когда и ты с отцом сходилась.
Дорога сворачивает под гору. Лошадь, торопившаяся домой, пошла рысью, телега загрохотала, и они уже не слышат друг друга. Лаас садится на велосипед и по другой стороне дороги обгоняет мать.
После этого разговора в душе Лааса снова начинает тлеть какая-то старая, давно забывшаяся неприязнь к матери. Только у него, у Лааса, есть право верить или не верить Наадж, все другие пусть закроют свои рты и отстанут от нее! Он злится на Наадж, злится на всех, кто говорит плохо о его невесте.
Подобным образом старый черт и изнашивает между влюбленными свои семь пар постол. Вперемежку идут ясные и хмурые дни. Лаасу хочется, чтобы все было хорошо, женитьба — это великое событие, и он заставляет себя думать о Наадж только хорошее. Иногда он заверяет ее, что она самая лучшая девушка на свете,— конечно, в ответ на то, что она считает его самым лучшим на свете мужчиной.
Больше всего Наадж сближается с отцом и Малль. Юри держится сторонкой, и мать свыкается с невесткой, как с неизбежностью. После того разговора она Лаасу про Наадж ничего не говорит и из самолюбия рассказывает деревенским бабам о своей будущей невестке все самое хорошее. И мягко и тактично, как это свойственно ей, она приучает Наадж к хозяйству.
Свадьба прошла.
Наадж была прекрасна в своем белом платье и с миртовым венком на голове, когда они шли по церкви, под ее высокими сводами, и на хорах рокотал орган. Стоя перед алтарем, они сжимали друг другу руки. Пастор читал наставления, и свидетели стояли позади. Нет, они никогда не оставят друг друга. Обмен кольцами, утвердительные «Да! Да!». Потом пожелания счастья и цветы. Мийя тоже тут, сосредоточенная, вся в черном. Зачем она пришла? Может, хотела прекратить разговоры — так надежнее.
Снова звучит орган. Разок на хорах словно бы слышится зов утопающего, и Лаас вместе со своей повенчанной женой выходит из церкви, чтобы за ее порогом принять новые поздравления.
Со стороны Наадж на свадьбе присутствуют лишь ее отец, мать, две школьные подружки. Даже брат со своей женой не явились. В основном свадебные гости — это родственники Лааса. Он очень хотел, чтобы в свидетелях был также Аксель. Но тот не приехал, послал свадебный подарок — трехтомную книгу немецкого психолога.
Несмотря ни на что, Лаас счастлив. Его молодая жена дорога ему и любима. Единственный человек, который на свадьбе для него не очень желателен,— это мать Наадж. Недостатки ее он воспринимает особенно обостренно.
Однако после свадьбы в душе Лааса поселяется неудовлетворенность. И нет уже громоотвода для его злости — матери Наадж. Чувствует себя безвозвратно опутанным, связанным, закованным.
Золотые Ворота — женитьба на Наадж? Значит, теперь конец его устремлениям и мечтам и дальше он уже никуда не двинется? В университет — попадет ли он еще туда, ведь сейчас ему нужно заботиться о двоих. Он бы и дня не оставался в Уулуранна. История с Мийей стала, по его мнению, выглядеть неприглядно, глупо, пошли слухи, что ее частенько ходит утешать лейтенант Рийвес, начальник кордона, а тело Антона все еще не найдено.
Вскоре после свадьбы Лаас получает месячный отпуск. Они прикрепляют к багажникам велосипедов свои вещи и уезжают. Ночи проводят по-цыгански в лесу, а днем катят по пыльному шоссе — рядышком и друг за другом. Ветер, будто нарочно, дует все время в лицо, но Наадж держится молодцом и не устает.
Где-то на краю леса какой-то длинный парень в спортивных брюках красит оградительные столбики. Миновав его, Лаас подъезжает к Наадж и говорит:
— Я знаю, о чем ты думаешь.
— О чем же?
— Ты подумала о Харри.
— Да, всего разок. Мне вспомнилось, как он говорил, что тоже делал такую работу. Но ты не должен сердиться, я только на секунду вспомнила.
Все же ревность мучает Лааса. Успокаивает лишь то, что он смог разгадать мысли Наадж.
В Таллине они останавливаются у Акселя, живут здесь несколько дней. Кое-как размещаются втроем в его маленькой комнатке, которая на ночь разделяется ширмой. Лаас ходит узнавать о работе. Временно десятником уст
роиться можно, но ему хотелось бы постоянной, круглогодичной службы. Обещают, но ничего определенного.
Затем они едут дальше, сворачивают с магистральной дороги к чудесным излучинам залива северного побережья и устраиваются с жильем на удивление хорошо. Это маленький, с верандой, кухней и двумя крохотными комнатками, кукольный домик возле самого моря, в двухстах метрах от рыбацкого поселка, желтые и красные домики которого, будто птичьи гнезда, прилепились на склоне не очень крутого берега. Домик этот построила в саду своего брата служанка, которой было уже за тридцать и которая, видно, вложила в него все свои заработанные у богатых господ копейки. Хотя сама она может бывать здесь всего пару недель в году, кухня тщательно обставлена и все блестит от идеальной чистоты. На полках коробки, расписанные синими цветами и изображениями мельниц, в каждой коробке немного, в соответствии с надписью, муки, манки, риса или корицы, возле маленькой плиты — всевозможная кухонная посуда. Альму — как зовут девицу — они находят в школе, куда заходили узнавать про дорогу и справляться о возможности снять комнату.
— Может, у вас, Альма?— спрашивает учитель, который одновременно служит на почте.
— У меня дом еще не крашен снаружи, да и внутри надо кое-что подправить. Но посмотреть можно.
И они идут, толкая нагруженные вещами велосипеды по узкой каменистой и проросшей корнями тропинке.
Ничего более идиллического они не встречали. Стены дома сложены из темных смолистых бревен, к окнам с желтыми рамами тянутся ветки яблонь, прямо на берегу обрыва — рябина й даже ели, внизу маленькая лодочка, и ею они могут пользоваться. Напротив взгорбленный лесистый островок, откуда светится огонь маяка, дальше через залив поселок — с трубами кирпичного завода и пристанью. Еще накануне вечером туда подошел пароход.
Бельевой котел висит на цепи на суку большой ели. Дров нет, но они могут набрать в корзине тут же в казенном лесу сухих шишек, жар у них горячий. Молоко и масло можно брать у Альминой матери, живущей через двор в недостроенном тоже доме сына, находящегося в плавании. Вот только с баней беда — море подмыло глиняный (берег, и она обвалилась...
— Ох, о бане ли сейчас думать. Если море подмыло, то пусть оно само и послужит вместо бани.
— Не знаю, если купаться — то придется идти подальше, тут берег крутой, каменистый, и вода холодная.
— Это ничего. Построим мостки, если ничего другого не придумаем.
Все это обходится довольно дешево. Сама хозяйка пробудет здесь еще пару дней, потом вернется в город, и они останутся одни — потому что мать и другой Альмин брат, уже сорокалетний скромный и немного стыдливый холостяк, обладают врожденным чувством такта, присущим этим прибрежным людям, и мешать не будут. Мать будет приносить им утром и вечером молоко и тут же уходить.
Кроватей нет. Лаасу дают доски, и он быстро сбивает лавки — получаются, правда, несколько великоватыми и в одну комнатку не вмещаются. Потом достают у лесника за несколько десятков центов высохшие на корню жерди и сколачивают нечто подобное мосткам для купания.
Лаас вводит строгий распорядок дня, какой бывал у него в его лучшие годы. В шесть утра подъем, купание и завтрак, затем работа — подготовка к вступительным экзаменам в университет. Наадж берет на себя заботу о еде и ведет домашнее хозяйство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Палата вдруг становится какой-то странно тихой, давящей. Лаас лежит неподвижно. Температуры больше нет, сознание ясное, и он чувствует, как с него что-то сходит, осыпается, спадает слоями. Его неистовая гордость и горячность улетучились. Одно из его «я» разбилось вдребезги, и эта жизнь, которая тут, в больнице, продолжается,— скорее процесс какого-то медленного изменения и преобразования.
Наадж не отталкивает, крепко обхватывает его запястья. Лаас должен быть уверен, что кинул лыжу наилучшим образом. Обман и ложь самой Мийи убили Саулина, и у Мийи нет права кидать в Лааса камнем.
Вместе с телесным выздоровлением Лаас начинает постепенно освобождаться и от чувства вины, а может, прячет ее еще глубже в закоулках души, закрывает девятью замками. В тот же день, когда Лаас выписался из больницы, он отправился в Раагвере.
На следующий день вместе с Наадж они идут в волостное управление, где фиксируется их желание вступить в брак: Лаас Раун — 27 лет, дорожный мастер, и Надежда Сенна — 19 лет, сельскохозяйственная рабочая.
Вечером отец Наадж ходил подписывать свое согласие. Наутро Лаас уехал. Наадж обещала приехать в Уулуранна через неделю.
Письма Лааса к невесте наполнились новым содержанием. Однако Наадж уже не пишет ему, как прежде. Раньше чувствовалось, что ей не хватает бумаги, она исписывала все края, теперь письма всего в несколько строчек. Лаас становится ревнивым и нетерпимым.
«Наадж! Сейчас я подумал, что не смогу полюбить никого, кроме тебя, потому что нет больше другой такой девушки.
Ответь мне скорее и напиши, что и тебе не нужен никто другой, кроме меня. Хотя ты на вечере танцевала с Харри, но ведь это было просто так.
Послал тебе письмо. Мне больно.
Опять наступил вечер, потом наступит ночь и придет утро. Я писал тебе обо всем, что вспоминал, и сейчас у меня нет других мыслей, кроме одной: когда получу твое письмо и когда ты приедешь сама».
С болезнью ослабевшие было связи с родительским домом снова стали более тесными. Он радуется внешне кажущейся счастливой семейной жизни Малль и Юри. Денег и прочего у бедных людей всегда, правда, мало, но — малым довольствуются, да и много съедается, как говорит мать. Через два месяца Малль родит своего первенца, и он, Лаас, станет дядюшкой. По крайней мере раз в неделю он бывает у родителей, пользуется отцовским верстаком, начал мастерить рамочку для фотографии Наадж. Получается оригинальная. Фотография, правда, небольшая, восьмушка почтовой открытки, но Лаас нашел среди поленьев толстый дубовый сук, выпиливает из него плошку и вставляет в нее фотографию.
У Валерия, брата Наадж, свадьба, и поэтому ее приезд откладывается еще на неделю. У нее сейчас действительно много работы — свадебные сборы, а тут еще взяли столоваться инструктора сценических курсов Хейнриха Уусса- ара. Высоченный парень, Лаас конечно же не видел еще такого высокого мужчину, ест на удивление мало и платит хорошие деньги: крону в день за еду.
Лаас пишет, что не сможет быть на свадьбе брата. Да и стоит ли ехать — ведь Наадж сразу после нее приедет к Раунам. Поэтому он пошлет лишь поздравительную открытку.
Но ни во вторник, ни в среду Наадж не появляется. Лаас нетерпеливо ждет возле почты автобуса. Наадж приезжает лишь в четверг вечером.
— Я ждал тебя! — шепчет он, беря у нее чемодан.
— Раньше никак не могла.
Лаасу вдруг становится неловко, на ногах у него большие грязные сапоги, да и сам он, в своем сером пальто, выглядит довольно жалко. А этот Ууссаар, инструктор сценических курсов, наверно, хорошо одет.
Лаас везет Наадж домой, к Раунам, там больше места, и он хочет показать невесту всем своим родственникам. Почти всю дорогу они как-то чураются друг друга. Лишь после поцелуев в Ныммеметсаском лесу становятся разговорчивее.
— Я ревную тебя к этому Ууссаару, ты писала о нем так хорошо, уж не влюбилась ли в него!
— Глупый мальчишка, он такой старый, плешивый — какой ты чудной. Он знает, что я обручена, и спросил, что же в семейной жизни самое важное. Я не знала. Он сказал, что — доверие.
— Боюсь, что ты не сможешь мне простить Мийю.
Конечно, Наадж ревнует к Мийе, однако ей и в голову
не приходит мстить Лаасу. Никого, кроме него, она полюбить не сможет.
Домашние стараются проявлять к невесте внимание и дружелюбие, стараются, но настоящей дружбы как-то не получается. Наадж в делах неумелая, а мать видит только работу.
Когда солнце проклевывает сережки, на столе у Лааса появляется целый пучок ивовых веток. Но ему некогда обращать на них внимание, и Наадж говорит, что он не чуткий к красоте.
Весной у Лааса много работы, он не может каждый день бывать дома, и Наадж частенько грустит. Однажды Лаас приносит ей из поселка письмо.
— Кто это тебе пишет?— спрашивает он.
— Не знаю.— Почувствовав его ревность, она вскрывает письмо. В конверте несколько фотографий: на двух- трех Наадж с отцом и матерью, потом еще какая-то семейная группа, возле Наадж сидит высокий мужчина.
— Это Ууссаар?— спрашивает Лаас.
— Да,— просто отвечает Наадж,
— Чего это он рядом с тобой?
— Ты смешной, человек навел аппарат, другого места не было.
На обороте одной фотографии карандашом написана пара строчек:
«Девочка! Посылаю Тебе эти снимки и осмеливаюсь оставить у себя авторские экземпляры. Рад буду видеть Тебя!»
Лаас немеет, что-то словно резануло его, и он уходит в другую комнату. Наадж идет за ним:
— Лаас, Лаас! Ну почему ты сердишься на меня? Что я могу поделать, если он такой глупый! Я не разрешала ему обращаться ко мне на «ты», но ведь ему не завяжешь рот.
Лаас взбешен и не может успокоиться. Это же просто бесстыдство, как он осмеливается писать так чужим девушкам. Хотя мужик он неглупый — все же инструктор сценических курсов, и голова не плешивая, и довольно еще молодой.
Наадж понадобилось приложить массу усилий, употребить всю свою нежность, чтобы уверить Лааса в том, что между нею и этим человеком ничего не было. Однако новое сомнение все же прибавилось к прежним мелким подозрениям.
Сомнение это обращается чуть ли не в сцену ревности, когда Лаас приносит из Уулуранна новое письмо, от того же Ууссаара:
«Девочка, жду Тебя в воскресенье на вечере в Таммисту. Очень хочу Тебя видеть, Ты должна прийти!»
— Какая ты ему девочка,— в отчаянии говорит Лаас.— Не представляю себе, чтобы я мог написать такое чужому человеку. Доверие — это он так понимает доверие между нами?
— Не все такие, как ты, таких, как ты, очень мало. Ты не можешь представить, что люди пьют и курят, и все же они делают это, почти все поступают так. Ты исключение, Лаас.
От этих слов он немного теплеет. Но все равно не успокаивается, пока Наадж не составляет Ууссаару ответ. Однако утром, когда Лаас собрался было отнести его на почту, она нигде не может отыскать этого вчерашнего письма. Оно просто исчезло, хотя Наадж, вся в слезах, и ищет его.
В тот день письмо Ууссаару так и остается отосланным. Лаас расстроен. Придя вечером домой, он исписывает для Наадж целую страничку записной книжки. «Даже воробей не упадет с дерева без божьего соизволения — как же без такого соизволения могло исчезнуть твое письмо?»
Наадж так и не нашла его и написала новое:
«Вы не только бесстыжий, Вы еще и глупый. Я очень люблю своего жениха. И никакая я Вам не «девочка». Вы не смеете обращаться ко мне на «ты». Больше я не стану читать Ваши письма, буду бросать их в огонь.
Н. Сенна».
Лаас сам относит письмо и успокаивается, лишь когда Наадж вместе с письмами Ууссаара сжигает и присланные им фотографии.
Был уже конец апреля, когда Лаас, отправившись на велосипеде к родителям, нагнал по дороге мать. В эту весну мужикам везет на уловы, и мать частенько ездит в город торговать рыбой. Лаас слезает с велосипеда, и они разговаривают о том о сем. Наконец мать говорит, что слышала про Лааса плохое.
«Мийя!» — проносится у него в голове. Он ни о чем не спрашивает, только шаг его становится тяжелее.
— Говорят, что ты отбил невесту?
— Ну-ну!— смелеет Лаас и идет возле матери.— Где ты слышала? Чья же тогда Наадж невеста...
— Какой-то большой художник, или кто он там, уже давно ухаживал...
— Ничего там не было. Я знаю этого парня уже несколько лет, еще по Таллину. У него и тогда были невесты — на расстоянии, и Наадж, наверное, была одной из них.
— Ладно, пусть будет...— Больше мать ничего не говорит, хотя ей рассказывали еще об одном парне из ремесленного училища, о каком-то священнике и двух других «женихах» Наадж.
— Наадж мне все рассказывала,— махнул рукой Лаас.
— Откуда ты знаешь, что все?
— Она поведала о себе и больше того, пустяков скрывать она бы не стала.
Лицо у матери серьезное, видно, у нее что-то еще на душе.
— Ты недовольна Наадж?— спрашивает наконец Лаас.
— Довольна, недовольна — поди, не для меня жену берешь. Только трудового человека из нее не выйдет, руки не приучены. Если она по грамоте... то мог бы присмотреть себе человека, который своей грамотой копейку зарабатывает. А пока у нее ни учености, ни обученности, да и у тебя все наполовину. Мало ли учительниц тут, получают хорошие деньги, взял бы кого из них. Ужасно неприятно слышать, когда про человека дурное говорят. Где дым, там и огонь.
— Дым был, когда и ты с отцом сходилась.
Дорога сворачивает под гору. Лошадь, торопившаяся домой, пошла рысью, телега загрохотала, и они уже не слышат друг друга. Лаас садится на велосипед и по другой стороне дороги обгоняет мать.
После этого разговора в душе Лааса снова начинает тлеть какая-то старая, давно забывшаяся неприязнь к матери. Только у него, у Лааса, есть право верить или не верить Наадж, все другие пусть закроют свои рты и отстанут от нее! Он злится на Наадж, злится на всех, кто говорит плохо о его невесте.
Подобным образом старый черт и изнашивает между влюбленными свои семь пар постол. Вперемежку идут ясные и хмурые дни. Лаасу хочется, чтобы все было хорошо, женитьба — это великое событие, и он заставляет себя думать о Наадж только хорошее. Иногда он заверяет ее, что она самая лучшая девушка на свете,— конечно, в ответ на то, что она считает его самым лучшим на свете мужчиной.
Больше всего Наадж сближается с отцом и Малль. Юри держится сторонкой, и мать свыкается с невесткой, как с неизбежностью. После того разговора она Лаасу про Наадж ничего не говорит и из самолюбия рассказывает деревенским бабам о своей будущей невестке все самое хорошее. И мягко и тактично, как это свойственно ей, она приучает Наадж к хозяйству.
Свадьба прошла.
Наадж была прекрасна в своем белом платье и с миртовым венком на голове, когда они шли по церкви, под ее высокими сводами, и на хорах рокотал орган. Стоя перед алтарем, они сжимали друг другу руки. Пастор читал наставления, и свидетели стояли позади. Нет, они никогда не оставят друг друга. Обмен кольцами, утвердительные «Да! Да!». Потом пожелания счастья и цветы. Мийя тоже тут, сосредоточенная, вся в черном. Зачем она пришла? Может, хотела прекратить разговоры — так надежнее.
Снова звучит орган. Разок на хорах словно бы слышится зов утопающего, и Лаас вместе со своей повенчанной женой выходит из церкви, чтобы за ее порогом принять новые поздравления.
Со стороны Наадж на свадьбе присутствуют лишь ее отец, мать, две школьные подружки. Даже брат со своей женой не явились. В основном свадебные гости — это родственники Лааса. Он очень хотел, чтобы в свидетелях был также Аксель. Но тот не приехал, послал свадебный подарок — трехтомную книгу немецкого психолога.
Несмотря ни на что, Лаас счастлив. Его молодая жена дорога ему и любима. Единственный человек, который на свадьбе для него не очень желателен,— это мать Наадж. Недостатки ее он воспринимает особенно обостренно.
Однако после свадьбы в душе Лааса поселяется неудовлетворенность. И нет уже громоотвода для его злости — матери Наадж. Чувствует себя безвозвратно опутанным, связанным, закованным.
Золотые Ворота — женитьба на Наадж? Значит, теперь конец его устремлениям и мечтам и дальше он уже никуда не двинется? В университет — попадет ли он еще туда, ведь сейчас ему нужно заботиться о двоих. Он бы и дня не оставался в Уулуранна. История с Мийей стала, по его мнению, выглядеть неприглядно, глупо, пошли слухи, что ее частенько ходит утешать лейтенант Рийвес, начальник кордона, а тело Антона все еще не найдено.
Вскоре после свадьбы Лаас получает месячный отпуск. Они прикрепляют к багажникам велосипедов свои вещи и уезжают. Ночи проводят по-цыгански в лесу, а днем катят по пыльному шоссе — рядышком и друг за другом. Ветер, будто нарочно, дует все время в лицо, но Наадж держится молодцом и не устает.
Где-то на краю леса какой-то длинный парень в спортивных брюках красит оградительные столбики. Миновав его, Лаас подъезжает к Наадж и говорит:
— Я знаю, о чем ты думаешь.
— О чем же?
— Ты подумала о Харри.
— Да, всего разок. Мне вспомнилось, как он говорил, что тоже делал такую работу. Но ты не должен сердиться, я только на секунду вспомнила.
Все же ревность мучает Лааса. Успокаивает лишь то, что он смог разгадать мысли Наадж.
В Таллине они останавливаются у Акселя, живут здесь несколько дней. Кое-как размещаются втроем в его маленькой комнатке, которая на ночь разделяется ширмой. Лаас ходит узнавать о работе. Временно десятником уст
роиться можно, но ему хотелось бы постоянной, круглогодичной службы. Обещают, но ничего определенного.
Затем они едут дальше, сворачивают с магистральной дороги к чудесным излучинам залива северного побережья и устраиваются с жильем на удивление хорошо. Это маленький, с верандой, кухней и двумя крохотными комнатками, кукольный домик возле самого моря, в двухстах метрах от рыбацкого поселка, желтые и красные домики которого, будто птичьи гнезда, прилепились на склоне не очень крутого берега. Домик этот построила в саду своего брата служанка, которой было уже за тридцать и которая, видно, вложила в него все свои заработанные у богатых господ копейки. Хотя сама она может бывать здесь всего пару недель в году, кухня тщательно обставлена и все блестит от идеальной чистоты. На полках коробки, расписанные синими цветами и изображениями мельниц, в каждой коробке немного, в соответствии с надписью, муки, манки, риса или корицы, возле маленькой плиты — всевозможная кухонная посуда. Альму — как зовут девицу — они находят в школе, куда заходили узнавать про дорогу и справляться о возможности снять комнату.
— Может, у вас, Альма?— спрашивает учитель, который одновременно служит на почте.
— У меня дом еще не крашен снаружи, да и внутри надо кое-что подправить. Но посмотреть можно.
И они идут, толкая нагруженные вещами велосипеды по узкой каменистой и проросшей корнями тропинке.
Ничего более идиллического они не встречали. Стены дома сложены из темных смолистых бревен, к окнам с желтыми рамами тянутся ветки яблонь, прямо на берегу обрыва — рябина й даже ели, внизу маленькая лодочка, и ею они могут пользоваться. Напротив взгорбленный лесистый островок, откуда светится огонь маяка, дальше через залив поселок — с трубами кирпичного завода и пристанью. Еще накануне вечером туда подошел пароход.
Бельевой котел висит на цепи на суку большой ели. Дров нет, но они могут набрать в корзине тут же в казенном лесу сухих шишек, жар у них горячий. Молоко и масло можно брать у Альминой матери, живущей через двор в недостроенном тоже доме сына, находящегося в плавании. Вот только с баней беда — море подмыло глиняный (берег, и она обвалилась...
— Ох, о бане ли сейчас думать. Если море подмыло, то пусть оно само и послужит вместо бани.
— Не знаю, если купаться — то придется идти подальше, тут берег крутой, каменистый, и вода холодная.
— Это ничего. Построим мостки, если ничего другого не придумаем.
Все это обходится довольно дешево. Сама хозяйка пробудет здесь еще пару дней, потом вернется в город, и они останутся одни — потому что мать и другой Альмин брат, уже сорокалетний скромный и немного стыдливый холостяк, обладают врожденным чувством такта, присущим этим прибрежным людям, и мешать не будут. Мать будет приносить им утром и вечером молоко и тут же уходить.
Кроватей нет. Лаасу дают доски, и он быстро сбивает лавки — получаются, правда, несколько великоватыми и в одну комнатку не вмещаются. Потом достают у лесника за несколько десятков центов высохшие на корню жерди и сколачивают нечто подобное мосткам для купания.
Лаас вводит строгий распорядок дня, какой бывал у него в его лучшие годы. В шесть утра подъем, купание и завтрак, затем работа — подготовка к вступительным экзаменам в университет. Наадж берет на себя заботу о еде и ведет домашнее хозяйство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26