У него есть свои Золотые Ворота, быть может немного похожие на изображение, но свои, совершенно свои. Никто не сможет их больше заляпать или сжечь. Порой, когда тяжело, он думает о них, явственно видит их, и все опять становится прекрасным.
Яан завалился на середине лодки на бок и клянет холод. Ругается смачно, сально. Поговаривали, что Яан, чтобы избежать солдатчины, съел целую кружку соли. От войны избавился, но соленый привкус остался во рту, и даже слова, которые он сейчас произносит, тоже резкие и соленые. Михкель не ел соли, пришел с войны с увечной левой ногой и нашел по возвращении домой у Лиды маленького «солдатика». Михкель часто смотрит на часы, время все тянется и тянется. Да если бы они и взялись выбирать — у Яана и Михкеля в сетях все равно бы ничего не было, и у него, у Лааса, они пустые... А может, сегодня и в его сетях будет рыба, случается иногда такое — в одной сети целая пудра, и утром скупщик вручит пятьдесят крон. На берегу будут говорить об этом как о великом счастье молчаливого парня, а вечером все лодки выедут сюда, за кообассяяреские разломы. На эти деньги можно купить уже два сетевых става, и мама загнала бы их.
...Раз от разу у него все больше и больше рыбы и сетей. Наконец он уже стал бы ловить с работниками и выстроил бы на берегу свою рыба солью. Назначит на кильку свою цену, будет платить чуть больше, и засольщикам даст за каждое ведро вместо восьми центов — девять или десять. И когда будет праздник, девушки станут шептать ему вслед: «Смотрите, Лаас Раун!» На передней скамейке среди почетных гостей сидит барышня Каазик, рядом с ней
какой-то господин. Танцуют, но он, Лаас, стоит в сторонке. Гармонист на сцене объявляет: дамский вальс! Нийда встает, недоверчиво смотрит на него, а он, Лаас, поворачивается и уходит в гардероб...
Яан поднимается, подвигается вперед, и собравшаяся на дне лодки вода устремляется к штевню, замочив Лаасу спину. Рубашка противно липнет к телу, и Лаас перебирается на носовую надстройку.
Деньги и солярня! Нет у здешних рыбаков ни того, ни другого. И не нужны они. Уродливо, все здесь так уродливо, сплошь нищета, свары и беды. Хибара на берегу, жена из рыбацкой семьи, куча галдящих ребятишек, серое море и скудная, каменистая земля. Год пойдет за годом, и он будет в том же возрасте, что и Яан; еще немного — и подойдут годы Михкеля; наконец его вообще не станут брать в лодку, если глаза уже не смогут различать сетевую вешку.
...Со двора Раунов тянется похоронная процессия. Никто не сидит на крышке гроба. Человек, который погоняет лошадь, идет в стороне от телеги. Женщины в черных платках поют траурную песню. Гроб берут на плечи и несут к могиле. Но как только снимают крышку, люди отступают дальше. В гробу разбухший, смердящий, уже начавший разлагаться труп утопленника... Удивительно знакомо его лицо. Крышку снова закрывают, гроб охватывают веревками, говорит свои слова пастор, и начинают доноситься глухие звуки падающей земли.
И на кресте написано: «Лаас Раун».
— Не хочу! Не хочу!
Он чувствует чью-то руку и слышит голос:
— Держи парня, упадет за борт!
Открыв глаза, Лаас ничего не видит. Повсюду твердая, покрытая копотью земля, а под ногами что-то подрагивает и колышется.
— Что с тобой, да проснись ты!
Лаас шарит рукой, у земли нет никакой плотности, руки свободно скользят сквозь нее. И лишь тут замечает, что он в море и в лодке.
— Что с тобой?— снова спрашивает Яан.— Чего это ты не хочешь?
Лаас не слышит. Перед глазами вздутое лицо и всклокоченные волосы трупа.
Яан трясет его сильнее.
— Слышишь, проснись же наконец — дурачком стал!
— Со мной ничего.
— Неужто?
— Во сне, что ли, чего видел?— спрашивает старый Михкель.
— Забрался наверх и кричишь, как Нигулас. Не удержи я тебя, треска бы уже глодала твой нос. У парня из Лайакиви как-то в лодке случилась падучая, не подоспей, так бы и утонул.
— Нет у меня падучей.
— Да, спанье тут штука нехитрая. Мальчишка — с нашим делом еще не свыкся. Сколько же это сейчас времени? Погода тихая, часа два можно еще и подержать там сети. Завернись как следует и попробуй еще подремать, не то днем будет трудно. Подоткни себе под бок парус и мешки, а то проберет до костей,— учит по-доброму Михкель.
Только теперь Лаас чувствует, что ужасно холодно. Он шевелит пальцами ног, трет руки, бьет их одна о другую. Когда чуть согрелся, перед глазами у него опять встает виденный во сне труп, и снова он, Лаас, словно бы в одиночестве раскачивается среди моря, во вселенной. Если бы он исчез, умер, утонул — кому до этого... Бабушка пролила бы слезу, мама стонала бы дольше.
Нет, он не хочет! Да, он ссорился, ругался с мамой, грозился наперекор всем пойти учиться, но все равно теперь здесь...
Эдисон, Наполеон, Цезарь... Даже кивистикуский Эвальд отправился в город, нанялся учеником, хотя дома крыша готова была обвалиться матери на голову и вся деревня в один голос кричала, что парень лентяй, не хочет работать и ходить в море... А рауновский Лаас податлив на любую похвалу, готов даже похоронить себя, чтобы люди могли попечалиться, попеть и потом говорить о нем только хорошее...
Уж взялись бы они выбирать наконец сети!.. Может, как-нибудь перебился бы, ведь живет же Эвальд в городе. Одежду и деньги, которые он, Лаас, теперь заработал, мама должна бы все же позволить ему взять — ах, пусть не позволяет, сам возьмет, и пускай тогда отбирают! Хорошо, что знает адрес Эвальда. Уж какую-нибудь работу найдет, может сперва погрязнее и подешевле. А если случится встретить Нийду, то отвернется. Никто, кроме Эвальда, его в городе не знает. И он не знает никого другого.
Другие. Другие есть другие, даже если это отец или мать. Он должен делать то, что сам хочет!
Горящая трубка, красный огонек фонаря и далекие проблески Кообассяяреского маяка... Он чувствует, будто в его душе что-то выпрямляется.
Уж начали бы они наконец выбирать сети!
2
Низкая, с запыленными окнами мастерская в проулке маленького городка. В углу велосипеды с заржавленными спицами, на полу и на полках вперемешку инструменты и разные железяки. Но это не беда, хозяин — мастер, какого поискать.
На улице слышно фырчанье мотора. Это остановился и теперь входит дородный земский врач. Опять забарахлил мотоцикл.
— Ну посмотрим, опять, что ли, запор в желудке? — с радостным оживлением говорит хозяин и откладывает все другое. Вдвоем с Эвальдом они закатывают мотоцикл в мастерскую, толстый господин сам придерживает дверь. Снова заводится мотор — хозяин спец, может по звуку определить, где что барахлит.
— Так и есть, карбюратор. Я сразу подумал. Придется разобрать.
Все идет быстро, ладно. Вдруг потребовался плоский американский ключик.
— Ну куда я его подевал — только что был у меня в руках!
Хозяин и помощник ищут, земский доктор ждет, ученик напильником что-то вытачивает.
— Только что был у меня в руках,— опять говорит без всякой злобы хозяин. Так уж ведется, что если тебе нужна позарез какая-нибудь вещь, то ее нигде нет. Хозяин тихо посвистывает, и поиски продолжаются без крика, без нервотрепки, без ругани.— Может, ты, парень, видел?
— Не на второй ли он полке.
Лаас прерывает свою работу и тоже ищет американский ключик. Когда его наконец находят под железками, Лаас также начинает помогать хозяину. Клеить камеры и выполнять другую мелкую работу ему уже доверяют.
Но по вечерам, скинув с себя рабочую одежду, оба, он и Эвальд, утыкаются в книги. Эвальд в «Автотехнику», он — в какое-нибудь жизнеописание великого человека, штудирует учебник немецкого языка, читает «Мартина Идена» или какую-нибудь художественную книгу, которую он только что принес из библиотеки. По-немецки он начал еще в последнем классе Уулураннаской начальной школы кое-что понимать, по крайней мере мог с помощью словаря разбирать заглавия. Ему не дает покоя Вильгельма Бёлыпа. Три тома этой книги он брал по нескольку раз — когда подходил срок, возвращал, затем брал снова. Как же разнится у животных любовная жизнь! Есть в высшей степени целомудренные животные, которые лишь раз в году спариваются, чтобы продолжить свой род, но есть и просто звери, как, например, самки-крестовики. Паук-крестовик должен иметь проворные ноги, потому что стоит ему после короткого любовного счастья чуть зазеваться, как паука тут же его слопает — что зачастую и бывает.
Получается, что в природе любовь и смерть идут рядом — лососи умирают вскоре после того, как отметали икру,— только люди, кажется, превратили любовные утехи в игру...
...Чуть было не наделил...
Корпение над трехтомным исследованием Бёлыпа открывало дорогу и к другой немецкой литературе, хотя бы с помощью словаря. Но его библией, книгой его книг в то время, когда Лаас из подростка становится юношей, оказывается все же «Мартин Иден», которую он может вновь и вновь перечитывать на родном языке. Как и Мартин, он тоже хочет учиться, преуспевать в жизни и лишь после того, как достигнет вершины... Нет, по примеру Мартина Идена Лаас Раун не желает кидаться в волны, накладывать на себя руки... Или все же... Ведь, может быть, лишь случайно, только по отцовской неосторожности, он и появился на свет...
Эвальду чужды книги, которые Лаас приносит из библиотеки, так же как и его сомнения и думы. Эвальда влекут электричество, техника и разные машины. Лаасу кажется, что на свете нет такой машины, с которой бы не справился Эвальд. Однажды квартирная хозяйка принесла ему швейную машинку. Он снисходительно и чуточку виновато улыбнулся, открыл машинку, некоторое время изучал эти мудреные винтики-болтики, подкрутил в двух местах — и машинка заработала.
В правом ящике стола у него лежит лупа и прочий необходимый для часовщика инструмент. И все-таки больше всего Эвальда привлекает электричество и радио. Он уже
«Любовная жизнь в природе»
давно смастерил из молочной бутылки детектор. Когда Эвальд собрался было уходить в другую мастерскую, где больше машин, хозяин не отпустил его, прибавил по три цента в час к зарплате.
Эвальд помог и Лаасу получить его нынешнее место.
После того ночного лова Лаас, правда, не сразу попал в город. Всю осень ходил в море, в то же время все упорнее готовился к отъезду в город. Написал Эвальду, копил деньги, сшил себе новую одежду. И в одно из воскресений, после того как траулер опять выбрал из залива всю кильку, съездил на велосипеде в город. Пусть перебродит, думала мама, когда-нибудь остепенится. Но после крещения запрягла старого Кырба, и с продуктами и дровами они прикатили в город.
Лаас и на лето не приехал домой, остался работать в мастерской, решил немного подкопить денег. И дома в нем уже не так нуждались. Мужики на судне, где отец работал плотником, вздумали требовать повышения зарплаты — чуть ли не забастовку объявили. Команду рассчитали, и большинство, включая отца, никак не могли найти новое место. Большая война, правда, уже давно кончилась, но свары поменьше продолжались и в Африке, и в Азии, и в Южной Америке; по мнению отца, в воздухе уже снова чувствовалась слабая гарь большой войны.
— Тогда поезжай домой и принюхайся, если у тебя такой острое чутье!— сказали ему в пароходной конторе.— Ты в летах, долго ли будешь занимать места молодых...
Вот отец и приехал домой. Хозяйство, хотя после войны и прирезали чуток земли, было не столь большим, чтобы всех прокормить, а тем более позволить содержать человека в гимназии. А в гимназию Лаасу так хотелось попасть! Потому и не едет он на лето домой, а остается работать в мастерской. Но осенью вместе с Эвальдом подает заявление в ремесленное училище — здесь нет большой платы за учебу. Эвальд поступает на металлообработку, а он, Лаас,— на строительное отделение, специальность — мосты и дороги. И не только потому, что ему снова и снова является это удивительное видение — Золотые Ворота, а больше по практическим соображениям: всюду был перебор работников, только дорожных мастеров, говорили, не хватает.
С помощью Эвальда, который учился и ремонтировал швейные и вязальные машинки, паял и клепал, лудил и чинил все — будь то часы или беличьи клетки,—они как-то выходят из положения с квартирой и со всем про
чим. Отец дома соорудил из кожуха старой морской мины малюсенькую смолокуренную печь и, когда приезжал в город торговать смолой, дегтем и скипидаром, прихватывал с собой для Лааса также провизию. Так что Лаасу чуточку легче бороться за учебу, чем Мартину Идену, но она, эта борьба, все же довольно сурова, приходится отказываться от всего — от развлечений и девушек. Только без книг, пусть и не относящихся к ремеслу, он не может и дня прожить.
Живя в таком напряжении все три года, Лаас из подростка становится молодым человеком. Он видит во сне женщину (не похожую лицом ни на Юулу, ни на Нийду), которую ласкает и с которой очень хочет близости. Это его не пугает, это не считается грехом, потому что о таких вещах он уже читал в книге Бёлыпа.
Нийда! Лаас иногда видит ее на улице. На его шапочке нет такой золотой окантовки, как у Нийды, но все же она приветствует его улыбкой, и довольно дружеской. Но Лаас не оглядывается...
Он читал историю про лисицу и виноград, но у него даже на мгновение не возникает мысли, что все это могло бы
сейчас относиться и к нему самому.
* * *
Окончив ремесленное училище, хотя и не с похвальной грамотой, но вполне удовлетворительно, Лаас выяснил, что и место дорожного мастера, и даже его помощника нигде не валяется. Прослужил год в действительной — от нее все равно не было избавления — и теперь работает в Таллине десятником в строительной фирме «Нийлер и К».
Полдень жаркого лета. Парит. Русские из Печоры работают вверху на стене, в рубашках, мужики внизу во внутреннем дворе — почти полуголые. Попыхивает мотор, стальной канат с шумом свищет вверх и вниз, и одна партия кирпича за другой поднимается на леса пятого этажа. Грузовики заезжают в ворота, слышно глухое шмяканье падающих на землю стальных балок, и доносятся режущие стуки пневматических молотков на клепке.
Лаас Раун руководит доставкой наверх кирпича. Когда он оглядывается на въезжающую машину, слышится крик:
— Отходи!
Рабочие у лебедки поднимают голову, и в тот же миг с пятого этажа падает кирпич, едва не задев молодого десятника.
— Дьявол,— буркает один из мужиков после первого испуга.— Тут смерть прямо под носом, а может, и ближе!
Снова и снова стальной канат взметает вверх тяжелую ношу. Соленый, перемешанный с кирпичной пылью пот стекает по красно-бурым мужицким спинам — фирма «Нийлер» платит, но и работу за это требует.
Раун поднимается лебедкой наверх — нужно замерить у каменщиков карнизы. Приходится спешить с этажа на этаж, записывать, подсчитывать. Он требователен и неуступчив как к себе, так и к другим.
Сегодня суббота, они заканчивают работу раньше и, выплатив зарплату, оказываются с инженером Нийле- ром вдвоем в конторе.
Старый Нийлер с чуть заметной улыбкой смотрит на молодого человека. Был помощником десятника, теперь — десятник. Нийлер в людях разбирается и чувствует, что Лаас Раун — птица, которая копит в себе силы для полета.
Еще раз проходят по опустевшим лесам, по строительной площадке, прикидывают, на сколько хватит привезенного материала.
— Послушайте, Раун, какие у вас на завтра планы?
— Никаких — воскресенье.
— Вот и хорошо. Не отвезли бы вы меня в Меремызу, а то в эту неделю столько ездил, руки задубели.
По ровному пылящему шоссе одна за другой несутся модные приземистые машины — мимо редких крестьянских телег или высоких автобусов, набитых едущими в конце недели пассажирами. Раун ведет машину осторожно, но временами чувствует странное желание мчаться все быстрее и быстрее и жмет на газ. Низко опустившееся солнце бьет на повороте дороги прямо в лицо, веки у едущих сужаются до узеньких щелочек, появляется ощущение, будто машина устремляется прямо в огромное пламя вечернего светила.
Где-то в деревне дорогу переходит коровье стадо. Машина притормаживает, и снова телеграфные столбы ритмично проносятся мимо. Луг с редкими лиственными деревцами, деревенский проселок, поле, церковь и село, какой-то мост.
— Направо!
Машина сворачивает на узкое гравийное шоссе. На мгновение показывается залив, затем дорога идет по низкому буйному лугу и исчезает среди орешника.
Они берут еще правее, выезжают на почти неезженую грунтовую дорогу, с редкими тележными и автомобильными следами. Тут приходится ехать медленно. За далеким простором едва синеют высокие макушки одиночных сосен. Лаасу вспоминается давняя картина: ясный летний день, тихое колыхание ржи, дедушка и саночки. Но сейчас вечер и сидящий рядом человек — никакой не дедушка.
Машина останавливается. Две створки ворот, столбы соединены уже слегка замшелой перекладиной со старинной отделкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Яан завалился на середине лодки на бок и клянет холод. Ругается смачно, сально. Поговаривали, что Яан, чтобы избежать солдатчины, съел целую кружку соли. От войны избавился, но соленый привкус остался во рту, и даже слова, которые он сейчас произносит, тоже резкие и соленые. Михкель не ел соли, пришел с войны с увечной левой ногой и нашел по возвращении домой у Лиды маленького «солдатика». Михкель часто смотрит на часы, время все тянется и тянется. Да если бы они и взялись выбирать — у Яана и Михкеля в сетях все равно бы ничего не было, и у него, у Лааса, они пустые... А может, сегодня и в его сетях будет рыба, случается иногда такое — в одной сети целая пудра, и утром скупщик вручит пятьдесят крон. На берегу будут говорить об этом как о великом счастье молчаливого парня, а вечером все лодки выедут сюда, за кообассяяреские разломы. На эти деньги можно купить уже два сетевых става, и мама загнала бы их.
...Раз от разу у него все больше и больше рыбы и сетей. Наконец он уже стал бы ловить с работниками и выстроил бы на берегу свою рыба солью. Назначит на кильку свою цену, будет платить чуть больше, и засольщикам даст за каждое ведро вместо восьми центов — девять или десять. И когда будет праздник, девушки станут шептать ему вслед: «Смотрите, Лаас Раун!» На передней скамейке среди почетных гостей сидит барышня Каазик, рядом с ней
какой-то господин. Танцуют, но он, Лаас, стоит в сторонке. Гармонист на сцене объявляет: дамский вальс! Нийда встает, недоверчиво смотрит на него, а он, Лаас, поворачивается и уходит в гардероб...
Яан поднимается, подвигается вперед, и собравшаяся на дне лодки вода устремляется к штевню, замочив Лаасу спину. Рубашка противно липнет к телу, и Лаас перебирается на носовую надстройку.
Деньги и солярня! Нет у здешних рыбаков ни того, ни другого. И не нужны они. Уродливо, все здесь так уродливо, сплошь нищета, свары и беды. Хибара на берегу, жена из рыбацкой семьи, куча галдящих ребятишек, серое море и скудная, каменистая земля. Год пойдет за годом, и он будет в том же возрасте, что и Яан; еще немного — и подойдут годы Михкеля; наконец его вообще не станут брать в лодку, если глаза уже не смогут различать сетевую вешку.
...Со двора Раунов тянется похоронная процессия. Никто не сидит на крышке гроба. Человек, который погоняет лошадь, идет в стороне от телеги. Женщины в черных платках поют траурную песню. Гроб берут на плечи и несут к могиле. Но как только снимают крышку, люди отступают дальше. В гробу разбухший, смердящий, уже начавший разлагаться труп утопленника... Удивительно знакомо его лицо. Крышку снова закрывают, гроб охватывают веревками, говорит свои слова пастор, и начинают доноситься глухие звуки падающей земли.
И на кресте написано: «Лаас Раун».
— Не хочу! Не хочу!
Он чувствует чью-то руку и слышит голос:
— Держи парня, упадет за борт!
Открыв глаза, Лаас ничего не видит. Повсюду твердая, покрытая копотью земля, а под ногами что-то подрагивает и колышется.
— Что с тобой, да проснись ты!
Лаас шарит рукой, у земли нет никакой плотности, руки свободно скользят сквозь нее. И лишь тут замечает, что он в море и в лодке.
— Что с тобой?— снова спрашивает Яан.— Чего это ты не хочешь?
Лаас не слышит. Перед глазами вздутое лицо и всклокоченные волосы трупа.
Яан трясет его сильнее.
— Слышишь, проснись же наконец — дурачком стал!
— Со мной ничего.
— Неужто?
— Во сне, что ли, чего видел?— спрашивает старый Михкель.
— Забрался наверх и кричишь, как Нигулас. Не удержи я тебя, треска бы уже глодала твой нос. У парня из Лайакиви как-то в лодке случилась падучая, не подоспей, так бы и утонул.
— Нет у меня падучей.
— Да, спанье тут штука нехитрая. Мальчишка — с нашим делом еще не свыкся. Сколько же это сейчас времени? Погода тихая, часа два можно еще и подержать там сети. Завернись как следует и попробуй еще подремать, не то днем будет трудно. Подоткни себе под бок парус и мешки, а то проберет до костей,— учит по-доброму Михкель.
Только теперь Лаас чувствует, что ужасно холодно. Он шевелит пальцами ног, трет руки, бьет их одна о другую. Когда чуть согрелся, перед глазами у него опять встает виденный во сне труп, и снова он, Лаас, словно бы в одиночестве раскачивается среди моря, во вселенной. Если бы он исчез, умер, утонул — кому до этого... Бабушка пролила бы слезу, мама стонала бы дольше.
Нет, он не хочет! Да, он ссорился, ругался с мамой, грозился наперекор всем пойти учиться, но все равно теперь здесь...
Эдисон, Наполеон, Цезарь... Даже кивистикуский Эвальд отправился в город, нанялся учеником, хотя дома крыша готова была обвалиться матери на голову и вся деревня в один голос кричала, что парень лентяй, не хочет работать и ходить в море... А рауновский Лаас податлив на любую похвалу, готов даже похоронить себя, чтобы люди могли попечалиться, попеть и потом говорить о нем только хорошее...
Уж взялись бы они выбирать наконец сети!.. Может, как-нибудь перебился бы, ведь живет же Эвальд в городе. Одежду и деньги, которые он, Лаас, теперь заработал, мама должна бы все же позволить ему взять — ах, пусть не позволяет, сам возьмет, и пускай тогда отбирают! Хорошо, что знает адрес Эвальда. Уж какую-нибудь работу найдет, может сперва погрязнее и подешевле. А если случится встретить Нийду, то отвернется. Никто, кроме Эвальда, его в городе не знает. И он не знает никого другого.
Другие. Другие есть другие, даже если это отец или мать. Он должен делать то, что сам хочет!
Горящая трубка, красный огонек фонаря и далекие проблески Кообассяяреского маяка... Он чувствует, будто в его душе что-то выпрямляется.
Уж начали бы они наконец выбирать сети!
2
Низкая, с запыленными окнами мастерская в проулке маленького городка. В углу велосипеды с заржавленными спицами, на полу и на полках вперемешку инструменты и разные железяки. Но это не беда, хозяин — мастер, какого поискать.
На улице слышно фырчанье мотора. Это остановился и теперь входит дородный земский врач. Опять забарахлил мотоцикл.
— Ну посмотрим, опять, что ли, запор в желудке? — с радостным оживлением говорит хозяин и откладывает все другое. Вдвоем с Эвальдом они закатывают мотоцикл в мастерскую, толстый господин сам придерживает дверь. Снова заводится мотор — хозяин спец, может по звуку определить, где что барахлит.
— Так и есть, карбюратор. Я сразу подумал. Придется разобрать.
Все идет быстро, ладно. Вдруг потребовался плоский американский ключик.
— Ну куда я его подевал — только что был у меня в руках!
Хозяин и помощник ищут, земский доктор ждет, ученик напильником что-то вытачивает.
— Только что был у меня в руках,— опять говорит без всякой злобы хозяин. Так уж ведется, что если тебе нужна позарез какая-нибудь вещь, то ее нигде нет. Хозяин тихо посвистывает, и поиски продолжаются без крика, без нервотрепки, без ругани.— Может, ты, парень, видел?
— Не на второй ли он полке.
Лаас прерывает свою работу и тоже ищет американский ключик. Когда его наконец находят под железками, Лаас также начинает помогать хозяину. Клеить камеры и выполнять другую мелкую работу ему уже доверяют.
Но по вечерам, скинув с себя рабочую одежду, оба, он и Эвальд, утыкаются в книги. Эвальд в «Автотехнику», он — в какое-нибудь жизнеописание великого человека, штудирует учебник немецкого языка, читает «Мартина Идена» или какую-нибудь художественную книгу, которую он только что принес из библиотеки. По-немецки он начал еще в последнем классе Уулураннаской начальной школы кое-что понимать, по крайней мере мог с помощью словаря разбирать заглавия. Ему не дает покоя Вильгельма Бёлыпа. Три тома этой книги он брал по нескольку раз — когда подходил срок, возвращал, затем брал снова. Как же разнится у животных любовная жизнь! Есть в высшей степени целомудренные животные, которые лишь раз в году спариваются, чтобы продолжить свой род, но есть и просто звери, как, например, самки-крестовики. Паук-крестовик должен иметь проворные ноги, потому что стоит ему после короткого любовного счастья чуть зазеваться, как паука тут же его слопает — что зачастую и бывает.
Получается, что в природе любовь и смерть идут рядом — лососи умирают вскоре после того, как отметали икру,— только люди, кажется, превратили любовные утехи в игру...
...Чуть было не наделил...
Корпение над трехтомным исследованием Бёлыпа открывало дорогу и к другой немецкой литературе, хотя бы с помощью словаря. Но его библией, книгой его книг в то время, когда Лаас из подростка становится юношей, оказывается все же «Мартин Иден», которую он может вновь и вновь перечитывать на родном языке. Как и Мартин, он тоже хочет учиться, преуспевать в жизни и лишь после того, как достигнет вершины... Нет, по примеру Мартина Идена Лаас Раун не желает кидаться в волны, накладывать на себя руки... Или все же... Ведь, может быть, лишь случайно, только по отцовской неосторожности, он и появился на свет...
Эвальду чужды книги, которые Лаас приносит из библиотеки, так же как и его сомнения и думы. Эвальда влекут электричество, техника и разные машины. Лаасу кажется, что на свете нет такой машины, с которой бы не справился Эвальд. Однажды квартирная хозяйка принесла ему швейную машинку. Он снисходительно и чуточку виновато улыбнулся, открыл машинку, некоторое время изучал эти мудреные винтики-болтики, подкрутил в двух местах — и машинка заработала.
В правом ящике стола у него лежит лупа и прочий необходимый для часовщика инструмент. И все-таки больше всего Эвальда привлекает электричество и радио. Он уже
«Любовная жизнь в природе»
давно смастерил из молочной бутылки детектор. Когда Эвальд собрался было уходить в другую мастерскую, где больше машин, хозяин не отпустил его, прибавил по три цента в час к зарплате.
Эвальд помог и Лаасу получить его нынешнее место.
После того ночного лова Лаас, правда, не сразу попал в город. Всю осень ходил в море, в то же время все упорнее готовился к отъезду в город. Написал Эвальду, копил деньги, сшил себе новую одежду. И в одно из воскресений, после того как траулер опять выбрал из залива всю кильку, съездил на велосипеде в город. Пусть перебродит, думала мама, когда-нибудь остепенится. Но после крещения запрягла старого Кырба, и с продуктами и дровами они прикатили в город.
Лаас и на лето не приехал домой, остался работать в мастерской, решил немного подкопить денег. И дома в нем уже не так нуждались. Мужики на судне, где отец работал плотником, вздумали требовать повышения зарплаты — чуть ли не забастовку объявили. Команду рассчитали, и большинство, включая отца, никак не могли найти новое место. Большая война, правда, уже давно кончилась, но свары поменьше продолжались и в Африке, и в Азии, и в Южной Америке; по мнению отца, в воздухе уже снова чувствовалась слабая гарь большой войны.
— Тогда поезжай домой и принюхайся, если у тебя такой острое чутье!— сказали ему в пароходной конторе.— Ты в летах, долго ли будешь занимать места молодых...
Вот отец и приехал домой. Хозяйство, хотя после войны и прирезали чуток земли, было не столь большим, чтобы всех прокормить, а тем более позволить содержать человека в гимназии. А в гимназию Лаасу так хотелось попасть! Потому и не едет он на лето домой, а остается работать в мастерской. Но осенью вместе с Эвальдом подает заявление в ремесленное училище — здесь нет большой платы за учебу. Эвальд поступает на металлообработку, а он, Лаас,— на строительное отделение, специальность — мосты и дороги. И не только потому, что ему снова и снова является это удивительное видение — Золотые Ворота, а больше по практическим соображениям: всюду был перебор работников, только дорожных мастеров, говорили, не хватает.
С помощью Эвальда, который учился и ремонтировал швейные и вязальные машинки, паял и клепал, лудил и чинил все — будь то часы или беличьи клетки,—они как-то выходят из положения с квартирой и со всем про
чим. Отец дома соорудил из кожуха старой морской мины малюсенькую смолокуренную печь и, когда приезжал в город торговать смолой, дегтем и скипидаром, прихватывал с собой для Лааса также провизию. Так что Лаасу чуточку легче бороться за учебу, чем Мартину Идену, но она, эта борьба, все же довольно сурова, приходится отказываться от всего — от развлечений и девушек. Только без книг, пусть и не относящихся к ремеслу, он не может и дня прожить.
Живя в таком напряжении все три года, Лаас из подростка становится молодым человеком. Он видит во сне женщину (не похожую лицом ни на Юулу, ни на Нийду), которую ласкает и с которой очень хочет близости. Это его не пугает, это не считается грехом, потому что о таких вещах он уже читал в книге Бёлыпа.
Нийда! Лаас иногда видит ее на улице. На его шапочке нет такой золотой окантовки, как у Нийды, но все же она приветствует его улыбкой, и довольно дружеской. Но Лаас не оглядывается...
Он читал историю про лисицу и виноград, но у него даже на мгновение не возникает мысли, что все это могло бы
сейчас относиться и к нему самому.
* * *
Окончив ремесленное училище, хотя и не с похвальной грамотой, но вполне удовлетворительно, Лаас выяснил, что и место дорожного мастера, и даже его помощника нигде не валяется. Прослужил год в действительной — от нее все равно не было избавления — и теперь работает в Таллине десятником в строительной фирме «Нийлер и К».
Полдень жаркого лета. Парит. Русские из Печоры работают вверху на стене, в рубашках, мужики внизу во внутреннем дворе — почти полуголые. Попыхивает мотор, стальной канат с шумом свищет вверх и вниз, и одна партия кирпича за другой поднимается на леса пятого этажа. Грузовики заезжают в ворота, слышно глухое шмяканье падающих на землю стальных балок, и доносятся режущие стуки пневматических молотков на клепке.
Лаас Раун руководит доставкой наверх кирпича. Когда он оглядывается на въезжающую машину, слышится крик:
— Отходи!
Рабочие у лебедки поднимают голову, и в тот же миг с пятого этажа падает кирпич, едва не задев молодого десятника.
— Дьявол,— буркает один из мужиков после первого испуга.— Тут смерть прямо под носом, а может, и ближе!
Снова и снова стальной канат взметает вверх тяжелую ношу. Соленый, перемешанный с кирпичной пылью пот стекает по красно-бурым мужицким спинам — фирма «Нийлер» платит, но и работу за это требует.
Раун поднимается лебедкой наверх — нужно замерить у каменщиков карнизы. Приходится спешить с этажа на этаж, записывать, подсчитывать. Он требователен и неуступчив как к себе, так и к другим.
Сегодня суббота, они заканчивают работу раньше и, выплатив зарплату, оказываются с инженером Нийле- ром вдвоем в конторе.
Старый Нийлер с чуть заметной улыбкой смотрит на молодого человека. Был помощником десятника, теперь — десятник. Нийлер в людях разбирается и чувствует, что Лаас Раун — птица, которая копит в себе силы для полета.
Еще раз проходят по опустевшим лесам, по строительной площадке, прикидывают, на сколько хватит привезенного материала.
— Послушайте, Раун, какие у вас на завтра планы?
— Никаких — воскресенье.
— Вот и хорошо. Не отвезли бы вы меня в Меремызу, а то в эту неделю столько ездил, руки задубели.
По ровному пылящему шоссе одна за другой несутся модные приземистые машины — мимо редких крестьянских телег или высоких автобусов, набитых едущими в конце недели пассажирами. Раун ведет машину осторожно, но временами чувствует странное желание мчаться все быстрее и быстрее и жмет на газ. Низко опустившееся солнце бьет на повороте дороги прямо в лицо, веки у едущих сужаются до узеньких щелочек, появляется ощущение, будто машина устремляется прямо в огромное пламя вечернего светила.
Где-то в деревне дорогу переходит коровье стадо. Машина притормаживает, и снова телеграфные столбы ритмично проносятся мимо. Луг с редкими лиственными деревцами, деревенский проселок, поле, церковь и село, какой-то мост.
— Направо!
Машина сворачивает на узкое гравийное шоссе. На мгновение показывается залив, затем дорога идет по низкому буйному лугу и исчезает среди орешника.
Они берут еще правее, выезжают на почти неезженую грунтовую дорогу, с редкими тележными и автомобильными следами. Тут приходится ехать медленно. За далеким простором едва синеют высокие макушки одиночных сосен. Лаасу вспоминается давняя картина: ясный летний день, тихое колыхание ржи, дедушка и саночки. Но сейчас вечер и сидящий рядом человек — никакой не дедушка.
Машина останавливается. Две створки ворот, столбы соединены уже слегка замшелой перекладиной со старинной отделкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26