Как бы я после этого жил?
Да, как?
Вера не видела ни противоречий, ни отговорок, ни каких-то предлогов в тех вариантах и сомнениях, какие он выдвигал, ведь он же не для собственного удовольствия разъезжал по свету и — если не принимать все это во внимание и постараться глядеть на все шире — он же думал о будущем.
— Хочу, чтобы ты знал,— сказала она.— Я не только из-за тебя здесь; а ты не из-за меня отлучался. В чем же мы можем себя упрекнуть?
— Нет, ни в чем! — согласился он.
Все, в чем можно было их обвинить, принадлежало прошлому, но оно снова и снова настигало их.
— Болезнь бедняков, знаешь, что это такое? — спросил он ее, словно учитель.
Порой на него находило, и он напирал на свой возраст и свой опыт, на свой острый взгляд, которым он заглянул за кулисы, как он это называл.
— Проклятый старый мир, вот уж беспросветная была жизнь.— Вера вспомнила, что говорил Флемминг о Новом Свете, о Колумбе и" о трамвае, разукрашенном цветами, что катил средь дрезденских развалин.— Раньше, ты и представить себе этого не можешь, Вера,— продолжал Ганс,— мы жили в истинном аду: сырые стены до самого потолка, я в тюрьме, мальчонка тяжело и часто болел. Понимаешь, почему я испытываю только ненависть и больше почти никаких чувств?
Она понимала, она позволила ему уйти, уехать, снова осталась вдвоем с Флсммингом, который говорил теперь не о Колумбе, а о Гансе, и сказала Флеммингу, что нет ей никакого смысла метаться туда-сюда, что нет у нее ни надежной опоры, ни разумных причин, ни права отстаивать свое право, ибо перед лицом ребенка оно обращается в ничто — перед палочками Коха, сырыми стенами, капитализмом, который стал причиной неизгладимых рубцов на их жизни, ее беды, ее ненависти как ответа на его ненависть.
— Я все это ненавижу,— кричала она Флеммингу.— Все, и себя тоже!
Да, она ненавидела, потому что любила. И не знала, как ей поступить. Никому не доверяла, покинула любимый нелюбимый город, вскочила в поезд, который, казалось ей, увезет ее куда-то в более гостеприимные края, как улетели однажды птицы, что взметнулись из соседних садов и целеустремленно подались к свету и теплу.
Зандберг называлась первая станция, единственная, которую она знала. Несколько дней сажала она анютины глазки, помидоры, цветную капусту и кольраби, а по ночам слушала пенье соловьев.
— Бог мой,— сказала она своим хозяевам,— как у вас хорошо, как хотелось бы мне остаться, на колени
опуститься перед всей этой зеленью и цветами, которые я охотнее всего выкопала бы и посадила, где мне их недостает.
Не помня себя, Вера выбежала из дому и скрылась в оранжерее, трепетно ожидая чего-то, вслушиваясь, пока слепой садовод не пришел, и, наткнувшись на нее, не опустился рядом с ней, и не заговорил о растениях, которые еще надо посадить завтра, послезавтра.
— Плодородная земля,— сказал он,— это единственное, на что можно положиться и что нам остается.
— Да,— ответила Вера,— да, да.
Она это очень хорошо знала, она опять внимательно слушала последние известия и читала газеты. А через три-четыре дня она вернулась в Дрезден. Зная адрес, где жила семья Ганса, она ждала там, пока не увидела его сына у дверей дома. Он был здоров, этакий крепкий мальчуган, как ей показалось. Он пробежал мимо нее в двух-трех шагах, и ей пришлось собрать все свои силы, чтобы не броситься за ним, не обнять его, самое дорогое и самое роковое существо в этом мире для нее и для человека, которого она и любила, и ненавидела, потому что все так сложилось.
13
На троицу неожиданно приехал Верин брат. Он напрасно ждал писем и на неоднократные напоминания не получил ни разу ответа, тогда он, не долго думая, отправился в путь и, поблуждав по городу, все-таки нашел Веру. Казалось, он приехал очень вовремя, чтобы помочь сестре наконец-то переключиться на другие мысли и заставить ее бывать среди людей. Она давно уже не выходила из дома, ничего не ела, почти не спала. Только открытые книги лежали повсюду в комнате, не те, что нужны были для занятий, а детективы и приключения, местом действия которых были все страны мира.
— Ты слишком молод и не понимаешь этого,— сказала она брату, когда он с удивлением поглядывал вокруг.— Мне тоже объяснили, что я многого еще не понимаю,— усмехаясь, добавила она примирительно.— Мало-помалу входишь в года, а это имеет свои светлые и темные стороны.
Брат Веры приехал на машине, ярко-красной, подержанной, которую, привлекая всеобщее внимание, поставил внизу у холма. Поначалу Вера отказалась сесть к нему в машину, чтобы не возбуждать интереса, поскольку ее здесь уже все знали.
— Пойдем пешком,— предложила она и поднялась с ним вверх по склону к разрушенным домам в виноградниках, которые, однако, напоминали ей о Гансе и обо всем, что ее угнетало.
— Я устала, да еще эта жара! — простонала Вера и согласилась все-таки проехаться в машине.—Только поезжай скорее, скорее уедем отсюда!
Брат кивнул и сказал:
— Как хорошо, что мы опять понимаем друг друга.
Он и сам любил отчаянно быструю езду и тотчас доказал ей, как хорошо водит эту старую, довоенных времен, машину, в которую сам поставил новый мотор, и с какой скоростью на ней ездит. Опасности при небольшом сравнительно движении на шоссе и в деревнях за холмами подвергались разве что гуси и куры. Редко-редко навстречу им попадалась упряжка лошадей, мотоциклист или грузовик, только один раз пришлось огненно-красному автоветсрану увернуться от пешехода, при этом он покарябал чей-то садовый забор и фонарный столб.
— Кто-то нам кричит,— сказала Вера.
Она убедила брата затормозить и выйти к человеку, стоявшему у ворот и яростно грозившему кулаком. Ничего серьезного, однако, не случилось, на заборе, на столбе и на машине были едва заметные царапины, но крестьянин настаивал на том, что нужно вызвать полицию и возбудить дело о возмещении убытков.
— Сколько же вы хотите? — спросила Вера и протянула ему двадцатимарковую купюру, но резко отвернулась, когда он потребовал вдвое больше и «в западных марках».
Не обращая больше внимания на его крик и угрозу «так дело не оставить», они поехали дальше и попытались спокойно и даже весело говорить о том, что вот уже «Запад» и «Восток» владеют умами всех, вплоть до жителей самой захолустной деревушки.
Брат только смеялся над этим и готов был извинить оравшего крестьянина.
— Ну, это можно пережить, нельзя только, чтобы нас друг от друга оторвали, Вера, нас — нельзя.
К вечеру и в два последующих дня было жарко, как летом, изнурительно жарко и тревожно. Вера с братом
продолжали ездить по красивым окрестностям, останавливались в деревенских гостиницах, оставляли машину в горах и бродили по еловым лесам и по долинам, карабкались на горы, удивлялись, что не устают и, непрерывно что-то друг другу рассказывая, даже не задыхаются.
Вечерами они ходили в театр, потом в ресторан на берегу Эльбы, пили вино, танцевали до поздней ночи, веселились и дурачились. Вера то тихонько мурлыкала, то громко напевала известные мелодии, не пропустила ни одного танго или вальса и, хоть все происходящее представлялось ей фантастическим и чуждым, снова и снова уверяла брата:
— Я так рада, счастлива, словно вырвалась на свободу. Все будет хорошо!
14
На праздники Флемминг уехал к дочери в Штраль-зунд и потому не видел Вериного брата. А Вера не сказала Флеммингу, что брат навещал ее, но готова была к тому, что он о том узнает.
— Ну какое кому до этого дело? — заявила она, пожимая плечами, когда Флемминг потребовал от нее объяснений.
В полицию поступило заявление об «аварии», к ним явился полицейский и в присутствии Флемминга составил протокол по Вериным показаниям.
— Скорее уж мир в куски разлетится,— кричала Вера на полицейского и Флемминга,— чем кто-то позволит оцарапать свой забор.
Вера понимала, что обвинять в чем-то Флемминга несправедливо. Какое-то время она его избегала и целиком погрузилась в занятия, в которых, однако, почти не видела теперь смысла. Ее гораздо больше интересовало совсем другое, особенно политика. Все чаще уходила она по вечерам из дома, бывала и в ресторанах, охотно беседовала с людьми, что были в гуще событий. В дом на окраине, где она вначале так хорошо себя чувствовала, Вера приходила с отвращением, чаще всего уже поздно вечером, только чтобы переночевать.
— Хоть мы живем на высоте, да перспективы никакой,— сказала она однажды Флеммингу, когда они как-то раз опять сидели вместе.— Мне нужно уехать, не в силах я вечно терпеть эту бесперспективность.
После долгих поисков она сняла комнату у старушки вблизи площади Альтмаркт. Но Флемминг настоял на том, чтобы она отложила переезд до возвращения Ганса.
— Сколько мне еще ждать в этом зале ожидания? — крикнула Вера и убежала, но чемодан, который давно уложила, оставила.
Вера часто встречалась с неким инженером, который недавно разошелся с женой. Он упорно домогался Веры, пытаясь добиться от нее быстрого решения.
— Я не могу жить один, ты тоже не можешь,— наседал он.— У нас есть комната. Где твой чемодан? Почему ты молчишь? Или что-нибудь против меня имеешь?
— Нет,—ответила она и, когда он потребовал еще раз, чтобы она принесла свои вещи, с места не тронулась.
Ей нужно было время на размышление и какое-то убежище, куда за ней никто не последует. Только об этом она с ним говорила, ему обязана была и этой комнатой у старушки, он стал ее незаменимым другом.
— Ты что-то от меня скрываешь? — спросил он как-то.— Это мужчина?
Вера кивнула. До сих пор у нее не было никого другого и быть не могло. Теперь вот — этот инженер, который сразу же хотел, чтобы между ними была ясность, как того всегда хотела она сама. Ничего не скрывал он от нее, в первый же раз, когда они были вместе, он рассказал ей о своих планах, обязательствах, все до мельчайших подробностей, предупредил точно до минуты о возвращении из всех командировок — завтра, послезавтра и на следующей неделе, а захоти она, даже в следующем году. Да, на него можно было положиться, его слово было верным, он был трогательно прямодушным, искренним и преданным человеком. О другом мужчине он спросил только потому, что подобная ситуация полностью противоречила его представлениям о порядочности.
— Дорогой друг,— возразила она, улыбаясь, и пожала ему на прощанье руку.— Лучше промолчать, чем солгать и считать, что все в порядке.
А что касается любви, о которой до сих пор речи не было, то Вера откровенно и честно, как он того заслуживал, объявила:
— Мы не созданы, чтобы жить в одних и тех же стенах, не говоря уж об остальном. Невыносимо было бы сознавать, что один из нас скрывает что-то от другого, крошечную тайну, без которой, однако, не может жить.
15
«Мой любимый, мой единственный!» — писала она вскоре, а может, и позже, если точно, так 18 июня 1953 года, в письме к Гансу, которое опять принесла в Зандберг на виллу у озера и отдала той же самой молодой женщине, на этот раз не с просьбой, а с решительным требованием переслать письмо как можно скорее.
— Я знаю, он ждет это письмо,— сказала Вера,— именно теперь.
Она писала Гансу о том, что произошло 17 июня в Дрездене:
«Среди наших развалин вчера грохали, правда, не бомбы, но камни и бутылки, а где-то слышались взрывы. Град камней обрушился на восстановленное здание— целились в окна,— а также на здание суда, на полицейских, на людей с партийным значком, на плакаты и флаги, если они висели слишком высоко, чтобы их сорвать. Я попала в гущу, ни о чем не подозревая, стала кричать и вместе с несколькими студентами из Греции и Кореи отчаянно сопротивляться этому безумию, больше страшилась за мальчиков, чем за наш институт, который мы обороняли. Внезапно появились русские танки, и вся нечисть мгновенно сгинула».
Потом Вера вместе с греками, корейцами и двумя десятками немцев охраняла здание института. Студентам роздали оружие, кто-то спросил Веру:
— Ты разве умеешь стрелять?
Вечером еще раз вспыхнули беспорядки перед зданием полицей-президиума и перед тюрьмой.
— Кое-кто из заключенных удрал — уголовники, нацисты,— говорили в городе.
Совсем близко от института раздались выстрелы, студенты бросились было в том направлении. Но тут снова послышалось громыханье танков, разбушевавшаяся толпа рассеялась, и кто-то крикнул в темноту:
— Успокойтесь! Мир! Мы хотим только мира!
В письме к Гансу Вера писала: «Я бы стреляла, не будь другого выбора, я бы смогла».
Никогда не ощущала она своей близости к Гансу так сильно, как в этот день. В иные минуты ей казалось, что он в городе, в опасности. Вообще, в эти часы она впервые так ясно поняла, какой опасности он подвергался, как только уезжал от нее. Она хотела, она надеялась, что у него с собой оружие и что он, в случае необходимости, будет стрелять.
«Не в силах выразить, что я чувствую,— заканчивала она свое письмо.— Теперь я понимаю, почему ты так много от меня скрываешь. Кошмарные видения мелькали у нас на улицах всего несколько часов. Тебе же приходится переезжать из города в город, где такая обстановка еще остается реальностью. Приходится притворяться, прикидываться одним из них. А может, даже идти иной раз на риск, и все это только для того, чтобы в следующий раз снова проникнуть в этот ад. Вот тогда ты, пожалуй, встретишь тех дьяволов, что сбежали у нас из тюрьмы, однако не сможешь вцепиться им в горло, а должен будешь улыбаться, сидеть с ними за одним столом, глотать, давясь, еду в их обществе да еще жить с ними под одной крышей. У нас здесь были только вчерашние дьяволы, по парочку сегодняшних я тоже видела, столкнулась с ними лицом к лицу, они появились ранним утром и исчезли во тьме, вернулись к себе в страну ночи и заходящего солнца, и, как всегда, следуют за тобой по пятам, ведь там с небес, я имею в виду, со склона над Эльбой, не раздастся громыханья танков и не появятся красные звезды. Извини, я становлюсь верующей, суеверной, я верю, что мы спасены и ты спасен, даже я, потому что мы, несмотря ни на что, все еще любим друг друга и умеем ненавидеть, когда это требуется».
(Письмо это едва можно было прочитать, когда после смерти дяди Ганса я обнаружил его вместе с другими оставленными документами. Всего было в нем десять страниц, двух не хватало. Лежало оно в захватанном конверте без марки, сверху, выделенное из пачки других писем, подписанных Верой Н. Видимо, дядя часто доставал это письмо или намеренно положил его сверху; я, когда постепенно проник в суть всей этой истории, был твердо убежден, что дядя Ганс мне, и любому другому, дал бы это письмо только с объяснениями или подтверждениями.)
16
Все беды навалились сразу. Из Зандберга до Веры дошло известие, что садовник и его жена умерли один за другим, с промежутком в несколько дней. Вере пришлось в разгар экзаменов ехать в Зандберг, чтобы уладить там разные дела. Не раздумывая, передала она садоводческое хозяйство тамошнему сельскохозяйственному кооперативу и предложила семейству, искавшему жилье, дом, хотя по-прежнему лелеяла мысль после окончания института вернуться в Зандберг.
В день похорон позвонил Ганс, он неожиданно приехал в Дрезден.
— А я как раз разбазарила полученное наследство,— коротко сообщила ему Вера, чтобы скрыть свою грусть и растерянность.— Ну, не хорошая ли я коммунистка? Я и брату запретила приезжать сюда на своей пожарной машине. И вот у меня никого нет, и ничего, только яблоки в саду, которые я еще должна снять, чтобы завтра не с пустыми руками предстать перед тобой.
Но вносить корзины с яблоками в дом Флемминга пришлось ей на следующий день одной. Ганс появился только вечером, довольный, оживленный, каким она его еще никогда не видела.
— Где твой урожай? — спросил он и набросился на яблоки.
Он успел поймать Флемминга у дверей, тот, как обычно, собирался улизнуть.
— С этим покончено, здесь твоя квартира. Мы только съедим яблоки, а потом твои квартиранты отправятся искать себе жилье,— сказал Ганс, подмигивая, обнял Веру, поцеловал ее и расхохотался над озадаченными лицами, над корзинами, полными яблок, над историей с огненно-красной машиной и забором, который даже не был сбит, о чем ему было сообщено куда-то в дальнюю даль.
— Представьте себе, я жуть как испугался и оставил в телефонной будке портмоне, кучу денег.
Он впился во второе или третье яблоко, назвал Веру анархисткой, Флемминга догматиком и вытащил из портфеля, зажатого между ногами, бутылку «Дюжар-дена».
— Хорошую еду запей хорошим вином. Я тогда на-
пился, в долг, а потом разбил машину, но это послужило мне на пользу. Нам.
Он больше ничего не рассказал, но ему явно сопутствовал успех. И не только бутылку коньяка провез он тайно через границу.
— Ваше здоровье! Сегодня я не на машине и никому не обязан давать объяснений, если где грохну машину.— Он прикрыл глаза.— Никогда больше не должно грохотать, и не будет.
Вот так. Ветер обдувал дом на склоне, ставни хлопали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Да, как?
Вера не видела ни противоречий, ни отговорок, ни каких-то предлогов в тех вариантах и сомнениях, какие он выдвигал, ведь он же не для собственного удовольствия разъезжал по свету и — если не принимать все это во внимание и постараться глядеть на все шире — он же думал о будущем.
— Хочу, чтобы ты знал,— сказала она.— Я не только из-за тебя здесь; а ты не из-за меня отлучался. В чем же мы можем себя упрекнуть?
— Нет, ни в чем! — согласился он.
Все, в чем можно было их обвинить, принадлежало прошлому, но оно снова и снова настигало их.
— Болезнь бедняков, знаешь, что это такое? — спросил он ее, словно учитель.
Порой на него находило, и он напирал на свой возраст и свой опыт, на свой острый взгляд, которым он заглянул за кулисы, как он это называл.
— Проклятый старый мир, вот уж беспросветная была жизнь.— Вера вспомнила, что говорил Флемминг о Новом Свете, о Колумбе и" о трамвае, разукрашенном цветами, что катил средь дрезденских развалин.— Раньше, ты и представить себе этого не можешь, Вера,— продолжал Ганс,— мы жили в истинном аду: сырые стены до самого потолка, я в тюрьме, мальчонка тяжело и часто болел. Понимаешь, почему я испытываю только ненависть и больше почти никаких чувств?
Она понимала, она позволила ему уйти, уехать, снова осталась вдвоем с Флсммингом, который говорил теперь не о Колумбе, а о Гансе, и сказала Флеммингу, что нет ей никакого смысла метаться туда-сюда, что нет у нее ни надежной опоры, ни разумных причин, ни права отстаивать свое право, ибо перед лицом ребенка оно обращается в ничто — перед палочками Коха, сырыми стенами, капитализмом, который стал причиной неизгладимых рубцов на их жизни, ее беды, ее ненависти как ответа на его ненависть.
— Я все это ненавижу,— кричала она Флеммингу.— Все, и себя тоже!
Да, она ненавидела, потому что любила. И не знала, как ей поступить. Никому не доверяла, покинула любимый нелюбимый город, вскочила в поезд, который, казалось ей, увезет ее куда-то в более гостеприимные края, как улетели однажды птицы, что взметнулись из соседних садов и целеустремленно подались к свету и теплу.
Зандберг называлась первая станция, единственная, которую она знала. Несколько дней сажала она анютины глазки, помидоры, цветную капусту и кольраби, а по ночам слушала пенье соловьев.
— Бог мой,— сказала она своим хозяевам,— как у вас хорошо, как хотелось бы мне остаться, на колени
опуститься перед всей этой зеленью и цветами, которые я охотнее всего выкопала бы и посадила, где мне их недостает.
Не помня себя, Вера выбежала из дому и скрылась в оранжерее, трепетно ожидая чего-то, вслушиваясь, пока слепой садовод не пришел, и, наткнувшись на нее, не опустился рядом с ней, и не заговорил о растениях, которые еще надо посадить завтра, послезавтра.
— Плодородная земля,— сказал он,— это единственное, на что можно положиться и что нам остается.
— Да,— ответила Вера,— да, да.
Она это очень хорошо знала, она опять внимательно слушала последние известия и читала газеты. А через три-четыре дня она вернулась в Дрезден. Зная адрес, где жила семья Ганса, она ждала там, пока не увидела его сына у дверей дома. Он был здоров, этакий крепкий мальчуган, как ей показалось. Он пробежал мимо нее в двух-трех шагах, и ей пришлось собрать все свои силы, чтобы не броситься за ним, не обнять его, самое дорогое и самое роковое существо в этом мире для нее и для человека, которого она и любила, и ненавидела, потому что все так сложилось.
13
На троицу неожиданно приехал Верин брат. Он напрасно ждал писем и на неоднократные напоминания не получил ни разу ответа, тогда он, не долго думая, отправился в путь и, поблуждав по городу, все-таки нашел Веру. Казалось, он приехал очень вовремя, чтобы помочь сестре наконец-то переключиться на другие мысли и заставить ее бывать среди людей. Она давно уже не выходила из дома, ничего не ела, почти не спала. Только открытые книги лежали повсюду в комнате, не те, что нужны были для занятий, а детективы и приключения, местом действия которых были все страны мира.
— Ты слишком молод и не понимаешь этого,— сказала она брату, когда он с удивлением поглядывал вокруг.— Мне тоже объяснили, что я многого еще не понимаю,— усмехаясь, добавила она примирительно.— Мало-помалу входишь в года, а это имеет свои светлые и темные стороны.
Брат Веры приехал на машине, ярко-красной, подержанной, которую, привлекая всеобщее внимание, поставил внизу у холма. Поначалу Вера отказалась сесть к нему в машину, чтобы не возбуждать интереса, поскольку ее здесь уже все знали.
— Пойдем пешком,— предложила она и поднялась с ним вверх по склону к разрушенным домам в виноградниках, которые, однако, напоминали ей о Гансе и обо всем, что ее угнетало.
— Я устала, да еще эта жара! — простонала Вера и согласилась все-таки проехаться в машине.—Только поезжай скорее, скорее уедем отсюда!
Брат кивнул и сказал:
— Как хорошо, что мы опять понимаем друг друга.
Он и сам любил отчаянно быструю езду и тотчас доказал ей, как хорошо водит эту старую, довоенных времен, машину, в которую сам поставил новый мотор, и с какой скоростью на ней ездит. Опасности при небольшом сравнительно движении на шоссе и в деревнях за холмами подвергались разве что гуси и куры. Редко-редко навстречу им попадалась упряжка лошадей, мотоциклист или грузовик, только один раз пришлось огненно-красному автоветсрану увернуться от пешехода, при этом он покарябал чей-то садовый забор и фонарный столб.
— Кто-то нам кричит,— сказала Вера.
Она убедила брата затормозить и выйти к человеку, стоявшему у ворот и яростно грозившему кулаком. Ничего серьезного, однако, не случилось, на заборе, на столбе и на машине были едва заметные царапины, но крестьянин настаивал на том, что нужно вызвать полицию и возбудить дело о возмещении убытков.
— Сколько же вы хотите? — спросила Вера и протянула ему двадцатимарковую купюру, но резко отвернулась, когда он потребовал вдвое больше и «в западных марках».
Не обращая больше внимания на его крик и угрозу «так дело не оставить», они поехали дальше и попытались спокойно и даже весело говорить о том, что вот уже «Запад» и «Восток» владеют умами всех, вплоть до жителей самой захолустной деревушки.
Брат только смеялся над этим и готов был извинить оравшего крестьянина.
— Ну, это можно пережить, нельзя только, чтобы нас друг от друга оторвали, Вера, нас — нельзя.
К вечеру и в два последующих дня было жарко, как летом, изнурительно жарко и тревожно. Вера с братом
продолжали ездить по красивым окрестностям, останавливались в деревенских гостиницах, оставляли машину в горах и бродили по еловым лесам и по долинам, карабкались на горы, удивлялись, что не устают и, непрерывно что-то друг другу рассказывая, даже не задыхаются.
Вечерами они ходили в театр, потом в ресторан на берегу Эльбы, пили вино, танцевали до поздней ночи, веселились и дурачились. Вера то тихонько мурлыкала, то громко напевала известные мелодии, не пропустила ни одного танго или вальса и, хоть все происходящее представлялось ей фантастическим и чуждым, снова и снова уверяла брата:
— Я так рада, счастлива, словно вырвалась на свободу. Все будет хорошо!
14
На праздники Флемминг уехал к дочери в Штраль-зунд и потому не видел Вериного брата. А Вера не сказала Флеммингу, что брат навещал ее, но готова была к тому, что он о том узнает.
— Ну какое кому до этого дело? — заявила она, пожимая плечами, когда Флемминг потребовал от нее объяснений.
В полицию поступило заявление об «аварии», к ним явился полицейский и в присутствии Флемминга составил протокол по Вериным показаниям.
— Скорее уж мир в куски разлетится,— кричала Вера на полицейского и Флемминга,— чем кто-то позволит оцарапать свой забор.
Вера понимала, что обвинять в чем-то Флемминга несправедливо. Какое-то время она его избегала и целиком погрузилась в занятия, в которых, однако, почти не видела теперь смысла. Ее гораздо больше интересовало совсем другое, особенно политика. Все чаще уходила она по вечерам из дома, бывала и в ресторанах, охотно беседовала с людьми, что были в гуще событий. В дом на окраине, где она вначале так хорошо себя чувствовала, Вера приходила с отвращением, чаще всего уже поздно вечером, только чтобы переночевать.
— Хоть мы живем на высоте, да перспективы никакой,— сказала она однажды Флеммингу, когда они как-то раз опять сидели вместе.— Мне нужно уехать, не в силах я вечно терпеть эту бесперспективность.
После долгих поисков она сняла комнату у старушки вблизи площади Альтмаркт. Но Флемминг настоял на том, чтобы она отложила переезд до возвращения Ганса.
— Сколько мне еще ждать в этом зале ожидания? — крикнула Вера и убежала, но чемодан, который давно уложила, оставила.
Вера часто встречалась с неким инженером, который недавно разошелся с женой. Он упорно домогался Веры, пытаясь добиться от нее быстрого решения.
— Я не могу жить один, ты тоже не можешь,— наседал он.— У нас есть комната. Где твой чемодан? Почему ты молчишь? Или что-нибудь против меня имеешь?
— Нет,—ответила она и, когда он потребовал еще раз, чтобы она принесла свои вещи, с места не тронулась.
Ей нужно было время на размышление и какое-то убежище, куда за ней никто не последует. Только об этом она с ним говорила, ему обязана была и этой комнатой у старушки, он стал ее незаменимым другом.
— Ты что-то от меня скрываешь? — спросил он как-то.— Это мужчина?
Вера кивнула. До сих пор у нее не было никого другого и быть не могло. Теперь вот — этот инженер, который сразу же хотел, чтобы между ними была ясность, как того всегда хотела она сама. Ничего не скрывал он от нее, в первый же раз, когда они были вместе, он рассказал ей о своих планах, обязательствах, все до мельчайших подробностей, предупредил точно до минуты о возвращении из всех командировок — завтра, послезавтра и на следующей неделе, а захоти она, даже в следующем году. Да, на него можно было положиться, его слово было верным, он был трогательно прямодушным, искренним и преданным человеком. О другом мужчине он спросил только потому, что подобная ситуация полностью противоречила его представлениям о порядочности.
— Дорогой друг,— возразила она, улыбаясь, и пожала ему на прощанье руку.— Лучше промолчать, чем солгать и считать, что все в порядке.
А что касается любви, о которой до сих пор речи не было, то Вера откровенно и честно, как он того заслуживал, объявила:
— Мы не созданы, чтобы жить в одних и тех же стенах, не говоря уж об остальном. Невыносимо было бы сознавать, что один из нас скрывает что-то от другого, крошечную тайну, без которой, однако, не может жить.
15
«Мой любимый, мой единственный!» — писала она вскоре, а может, и позже, если точно, так 18 июня 1953 года, в письме к Гансу, которое опять принесла в Зандберг на виллу у озера и отдала той же самой молодой женщине, на этот раз не с просьбой, а с решительным требованием переслать письмо как можно скорее.
— Я знаю, он ждет это письмо,— сказала Вера,— именно теперь.
Она писала Гансу о том, что произошло 17 июня в Дрездене:
«Среди наших развалин вчера грохали, правда, не бомбы, но камни и бутылки, а где-то слышались взрывы. Град камней обрушился на восстановленное здание— целились в окна,— а также на здание суда, на полицейских, на людей с партийным значком, на плакаты и флаги, если они висели слишком высоко, чтобы их сорвать. Я попала в гущу, ни о чем не подозревая, стала кричать и вместе с несколькими студентами из Греции и Кореи отчаянно сопротивляться этому безумию, больше страшилась за мальчиков, чем за наш институт, который мы обороняли. Внезапно появились русские танки, и вся нечисть мгновенно сгинула».
Потом Вера вместе с греками, корейцами и двумя десятками немцев охраняла здание института. Студентам роздали оружие, кто-то спросил Веру:
— Ты разве умеешь стрелять?
Вечером еще раз вспыхнули беспорядки перед зданием полицей-президиума и перед тюрьмой.
— Кое-кто из заключенных удрал — уголовники, нацисты,— говорили в городе.
Совсем близко от института раздались выстрелы, студенты бросились было в том направлении. Но тут снова послышалось громыханье танков, разбушевавшаяся толпа рассеялась, и кто-то крикнул в темноту:
— Успокойтесь! Мир! Мы хотим только мира!
В письме к Гансу Вера писала: «Я бы стреляла, не будь другого выбора, я бы смогла».
Никогда не ощущала она своей близости к Гансу так сильно, как в этот день. В иные минуты ей казалось, что он в городе, в опасности. Вообще, в эти часы она впервые так ясно поняла, какой опасности он подвергался, как только уезжал от нее. Она хотела, она надеялась, что у него с собой оружие и что он, в случае необходимости, будет стрелять.
«Не в силах выразить, что я чувствую,— заканчивала она свое письмо.— Теперь я понимаю, почему ты так много от меня скрываешь. Кошмарные видения мелькали у нас на улицах всего несколько часов. Тебе же приходится переезжать из города в город, где такая обстановка еще остается реальностью. Приходится притворяться, прикидываться одним из них. А может, даже идти иной раз на риск, и все это только для того, чтобы в следующий раз снова проникнуть в этот ад. Вот тогда ты, пожалуй, встретишь тех дьяволов, что сбежали у нас из тюрьмы, однако не сможешь вцепиться им в горло, а должен будешь улыбаться, сидеть с ними за одним столом, глотать, давясь, еду в их обществе да еще жить с ними под одной крышей. У нас здесь были только вчерашние дьяволы, по парочку сегодняшних я тоже видела, столкнулась с ними лицом к лицу, они появились ранним утром и исчезли во тьме, вернулись к себе в страну ночи и заходящего солнца, и, как всегда, следуют за тобой по пятам, ведь там с небес, я имею в виду, со склона над Эльбой, не раздастся громыханья танков и не появятся красные звезды. Извини, я становлюсь верующей, суеверной, я верю, что мы спасены и ты спасен, даже я, потому что мы, несмотря ни на что, все еще любим друг друга и умеем ненавидеть, когда это требуется».
(Письмо это едва можно было прочитать, когда после смерти дяди Ганса я обнаружил его вместе с другими оставленными документами. Всего было в нем десять страниц, двух не хватало. Лежало оно в захватанном конверте без марки, сверху, выделенное из пачки других писем, подписанных Верой Н. Видимо, дядя часто доставал это письмо или намеренно положил его сверху; я, когда постепенно проник в суть всей этой истории, был твердо убежден, что дядя Ганс мне, и любому другому, дал бы это письмо только с объяснениями или подтверждениями.)
16
Все беды навалились сразу. Из Зандберга до Веры дошло известие, что садовник и его жена умерли один за другим, с промежутком в несколько дней. Вере пришлось в разгар экзаменов ехать в Зандберг, чтобы уладить там разные дела. Не раздумывая, передала она садоводческое хозяйство тамошнему сельскохозяйственному кооперативу и предложила семейству, искавшему жилье, дом, хотя по-прежнему лелеяла мысль после окончания института вернуться в Зандберг.
В день похорон позвонил Ганс, он неожиданно приехал в Дрезден.
— А я как раз разбазарила полученное наследство,— коротко сообщила ему Вера, чтобы скрыть свою грусть и растерянность.— Ну, не хорошая ли я коммунистка? Я и брату запретила приезжать сюда на своей пожарной машине. И вот у меня никого нет, и ничего, только яблоки в саду, которые я еще должна снять, чтобы завтра не с пустыми руками предстать перед тобой.
Но вносить корзины с яблоками в дом Флемминга пришлось ей на следующий день одной. Ганс появился только вечером, довольный, оживленный, каким она его еще никогда не видела.
— Где твой урожай? — спросил он и набросился на яблоки.
Он успел поймать Флемминга у дверей, тот, как обычно, собирался улизнуть.
— С этим покончено, здесь твоя квартира. Мы только съедим яблоки, а потом твои квартиранты отправятся искать себе жилье,— сказал Ганс, подмигивая, обнял Веру, поцеловал ее и расхохотался над озадаченными лицами, над корзинами, полными яблок, над историей с огненно-красной машиной и забором, который даже не был сбит, о чем ему было сообщено куда-то в дальнюю даль.
— Представьте себе, я жуть как испугался и оставил в телефонной будке портмоне, кучу денег.
Он впился во второе или третье яблоко, назвал Веру анархисткой, Флемминга догматиком и вытащил из портфеля, зажатого между ногами, бутылку «Дюжар-дена».
— Хорошую еду запей хорошим вином. Я тогда на-
пился, в долг, а потом разбил машину, но это послужило мне на пользу. Нам.
Он больше ничего не рассказал, но ему явно сопутствовал успех. И не только бутылку коньяка провез он тайно через границу.
— Ваше здоровье! Сегодня я не на машине и никому не обязан давать объяснений, если где грохну машину.— Он прикрыл глаза.— Никогда больше не должно грохотать, и не будет.
Вот так. Ветер обдувал дом на склоне, ставни хлопали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31