«Идите к ним, дайте им надежду, лгите, как сумеете,— сказал ей врач и услал из палаты.— Или молитесь с ними, если умеете».
Она невольно держала руки сложенными как в молитве. Где-то в глубине души она знала, что старик безнадежен. Несколько сотен ночей здесь и время от времени такая вот, как эта, не притупили ее чувств, а, напротив, сделали ее более восприимчивой и прозорливой.
— Не знаю, хотите ли вы, чтобы я здесь осталась, или нет,— сказала она,— но таблетки вы должны принять, это уж обязательно, без этого я не уйду.
— Оставайтесь, я все равно послушаюсь,— ответил старик и проглотил лекарство.— Больше того, я вам целиком доверяю, хотя вовсе не желал таких таблеток — пожалуйста, больше ничего такого не надо.— И он через силу, как бы обороняясь, поднял руку, опустил и заснул.
Никакого стариковского лукавства — он не притворялся спящим, не закатил нарочно глаза. Перед ней лежал больной с тяжелыми травмами, нуждающийся в покое и меньше всего желавший его.
— Что такое? — вдруг спросил он и ровно, спокойно задышал, словно освободившись от боли и мучительных мыслей.
— Идемте,— сказала сестра парню и вышла из палаты, в руках она держала две сигареты, одну закурила и улыбнулась, когда парень взял другую. Прислонясь к двери, она наблюдала за ним.— Впервые? — спросила она, локтем коснувшись его руки, и кивнула в ответ на его кивок.— В такие вот ночи и я приучилась курить, одной слишком тяжело.— Девушка наклонилась к нему, поднесла к его погасшей сигарете свою горящую, улыбнулась его беспомощности и намерению тотчас вернуться в палату.— Иди, иди туда и понаблюдай, как он будет умирать, иди! — сказала она с резким жестом, отчего сигареты упали на пол.— Иди, иди же! Ты что, не знаешь ничего лучшего, чем тут сидеть?
— Если он умрет, это будет моя вина,— испуганно проговорил парень.— Тогда я убийца.
Он уставился на сестру, которая остроносыми красными туфельками топтала сигареты. Когда она повернулась, чтобы идти, он вцепился ей в плечо, ужаснувшись ее молчанию и внезапно изменившемуся отчужденному лицу.
— Это правда? — спросил он ее.— Он умрет? Неужели нельзя ничего сделать? Почему вы ничего не делаете, почему молчите?
Сестра только бросила на него сострадательный взгляд, указывая на дверь, куда направлялась.
— Там, где есть смысл,— проговорила она, твердо ступая.— Л здесь уже пет никакого смысла.
Она с секунду колебалась, прежде чем исчезнуть в другой палате, но потом круто повернулась и ушла — и больше не появлялась, пока парень оставался в коридоре.
Ему казалось, он слышит ее шаги уже после того, как дверь давно захлопнулась, топ-топ-топ, туда-сюда, приближающиеся и уходящие. Перевозбужденный, раздираемый противоречивыми впечатлениями и чувствами, растерянный и нетерпеливый, подошел он к двери, находившейся в другом конце коридора. Но сестры не нашел, открыл дверь в какую-то палату, где спало трое детей. Когда он отступил в коридор, ребенок закричал:
— Мама, мама!
С секунду он раздумывал, не войти ли и не попытаться ли утешить малыша. Но все страшное, что приключилось с ним в эту ночь, началось именно с детского плача. Он бежал от него, и теперь побежал прямиком к
двери, за которой лежал спящий, а может, уже мертвый старик.
«Там, где есть смысл» — все еще звучало у него в ушах. А здесь уже нет никакого смысла, отсюда надо уходить, замести следы и по возможности все забыть. Это самое говорил и старик, ничего другого. Жить, дальше жить, не слушать, когда на тебя орут, и не прислушиваться к голосу совести. Не всхлипывать и плакать, как эта сестра, которая убежала. Не кричать, как ребенок, не утешать, потому что нет утешения. Прочь отсюда, не дожидаться никакого такси, а бежать по улицам, через лес, прямо по полю и домой.
Это он и скажет матери, и еще: «Я этого не хотел, мне не удалось его объехать, я не убийца. Ты мне веришь?»
10
Парень вернулся назад в палату, где лежал старик. Он хотел было сесть, но остался стоять за стулом и глядел не отрываясь на безжизненное лицо с мутными полуоткрытыми глазами. Он не помнил, как умирал отец, лишь по рассказам составил себе картину, страшную картину. Спокойного, ровного дыхания старика он не замечал, видел только подергивание губ и впившиеся в одеяло руки.
Так это выглядело, так это, значит, тогда было, так лежал отец в большой комнате, куда ему не разрешили войти. Он услышал вопль, его поспешно увели, и мать он увидел лишь спустя несколько дней, а то и недель, всю в черном и поседевшую. Об отце, о прошлом она говорила только шепотом: смерть — это тишина, страшное безмолвие, как вот сейчас среди этих белых стен.
Никто не появлялся, никто не приходил на помощь, никто не услышит, если он закричит: «Он умирает!» Горло у него сдавило, он стоял, застыв от ужаса, не в силах сдвинуться с места и оторвать глаз от человека, что, нахмурив лоб, лежал перед ним. Даже в глубочайшем последнем сне он словно бы спрашивал: «Чего же ты ждешь? Почему не слышишь, что я говорю? Какая польза от жалоб и криков, разве у тебя нет лучшего дела?» Неуловимо, едва заметно шевелились губы старика, они были почти бесцветны, белые, как натянутая кожа, как простыня и стены
Нет ответа, нет выхода и нет бегства от смерти. Между ними стоял стул, барьер и опора, чтобы цепляться за него, как за жизнь, которая никогда еще не казалась парню столь ценной и заманчивой. Вспотевшие руки соскользнули со спинки стула, уперлись в сиденье и против воли придвинули стул к кровати, к старику, которого он считал мертвым, хотя полуоткрытые глаза, следя за малейшим его движением, были вопрошающе устремлены на него.
Он потерял самообладание и с криком «Нет!» отступил к двери и убежал бы, если б его не потрясло и не парализовало то, что застывший взгляд старика преследовал его и дотуда. Но помимо этого никаких признаков жизни, все то же страшное безмолвие и мертвенная белизна. На мостовой старик лежал весь в крови, но здесь все было отмыто, закрыто, прикрыто белым.
Секунды, может, минуту длилось все это — шаг к постели, оцепенение, панический ужас, когда он наклонился над стулом и руки старика и его взгляд настигли его, словно желая увлечь за собой в небытие, в смерть, которой он был причиной, но не виновником.
— Нет! — снова пронзительно выкрикнул он.— Нет! Нет!
И
Нет, старик не умер, поспешно он не собирался исчезнуть, так, во всяком случае. Он очнулся от крика, еще не вполне придя в себя, увидел, как паренек метнулся к двери, и не сразу даже понял, что это он, он вселял в парня такой ужас.
Вот как это произойдет, подумал он, значит, вот как будет: глубочайший сон и ужас окружающих, едва только у него бессильно упадут руки. И ничего тут нельзя изменить, призывы к благоразумию и рассудительности отзвучали, бессмысленная трата сил, напрасный бунт, самообман. Смерть и ее следствия были намного красноречивее и убедительнее: молчание, покой, пустота, страх.
Но парень еще не был один на один со смертью в этой палате, он снова обретет надежду и станет тешить себя новыми иллюзиями, едва только хоть одно-единственное слово сорвется с еще не застывших и охладевших губ. Все еще страх и ужас оставались раздельны, и жизнь,
пусть даже искалеченная, еще способна была козырнуть и показать свою силу.
Жизнь всегда была сильнее смерти. Не было лучшей философии, ничего более важного, что старику именно теперь оставалось бы сказать.
— Жизнь продолжается,— крикнул он пареньку во весь голос.— Вот чего надобно держаться, и ничего другого.
12
Шумел дождь, он разогнал туман, печаль и беспросветность. По стеклу катились крупные капли, барабанили и шуршали, заставляли трепетать голые деревья, которые вдруг стали видимы. Все лампы и фонари высвободились из пелены испарений и проглядывали теперь через ветви, проникая в палату с ее приглушенным светом.
Крохотный ночничок на тумбочке скудно освещал помещение.
— Горит не лучше дрянной свечки,— сказал дядя Ганс и про себя подумал: «Лампа, которая будет дольше гореть, чем я,— моя отходная свеча».— Потому-то мне и ломит глаза и все кости,— соврал он.— Потому я и уснул и был очень далеко, чуть ли не на том свете. Мне снилось, что я тут лежу и разговариваю, но никто меня не слушает, и это конец, а все из-за этого мрака.— Он поднял руку, словно ему это ничего не стоило, и указал на плафон.— Включи его, раздвинь занавески и садись, не то и вправду можно подумать, что остается только сказать прости-прощай.
С улыбкой наблюдал он, как парень выполнял все его распоряжения. Он справился с потрясением и ни единым словом не выдал, что пронеслось у него в голове в последние минуты и секунды. Да и к чему? Все уже улеглось, когда старик снова заговорил.
— Будет чудесно,— сказал дядя Ганс и, видимо, имел в виду погоду.— Я это чувствую.
И всегда-то наступающий день был ему милее прошедшего, однако воспоминания много для него значили, особенно из поры детства и юности, заполненные пылкими надеждами.
— А ты разве никогда не мечтаешь? — спросил он парня.— Не представляешь себе, что будет и что ты хо-
чешь совершить? Не протираешь утром глаза с мыслью: теперь поглядим?
Ответом ему был только кивок и изумленный взгляд. Годы не идут в счет в этом возрасте, а тем более дни и часы. И почти нет разницы между весной, летом, осенью и зимой. Только вот, что туман рассеялся и дождь перестал — это отмечалось, если надо было сесть на мотоцикл или закурить сигарету.
— Значит, ты все-таки куришь? — сказал старик и жадно потянул носом воздух, запах сигареты, которую парень лишь несколько секунд держал во рту.— Тогда ты должен понять, как мне недостает моего табака и трубки, и хотя бы утром поговорить с сестрой. Мне сдается, она на тебя положила глаз.
И снова парень покраснел, опустил голову и смахнул с куртки чуточку пепла, который старик даже не заметил. Он смущенно ерзал на стуле, оборачивался, едва по коридору слышались шаги, почти не отвечал, но стал внимательно слушать, когда старик заговорил о своих ближайших планах.
— Итак, закурить трубку и встать с кровати,— сказал дядя Ганс и указал на окно, где из-за туч, красновато светясь, виднелся клочок чистого неба.— Стул, на котором ты сидишь, я придвину вон туда и буду сидеть, сколько мне захочется и насколько мне понравится вид. А потом надо будет отсюда смыться, и ты мне поможешь. Это, друг мой, твой единственный долг и обязанность, все остальное прошло и забыто. Значит, по рукам.
Парень нехотя наклонился вперед, вытащил руку из-за спинки стула, нерешительно ее протянул, бормоча что-то, какое-то возражение, что-де, возможно, он все-таки не сможет выполнить свое обещание, потому что опять пошел дождь и просвет уже затянуло.
— Нет, не могу,— сказал он и покачал головой.
При этих словах вошел врач и бодрым голосом спросил:
— Почему не можете? Что это невозможно, хотел бы я знать? Такого я здесь не желаю слышать, ясно?
13
— Мы тут кое-что придумали,— сказал старик врачу.— Нечто совершенно невозможное, так что и не спрашивайте. О чем другом — пожалуйста, я отвечу, как положено примерному пациенту. Спросите сестру, таблетки я принял и спал, хоть и против воли и высказанного желания. Удостоверьтесь, пульс и сердце бьются нормально, давление стабильно и зрачки не чересчур расширены. Вы можете без всякой опаски оставить меня с молодым человеком, я в ясном уме к твердой памяти.
Он беспрекословно дал врачу пощупать пульс, прослушать сердце и легкие, позвать сестру и расспросить ее. Никакого основания для беспокойства, никакой причины для приема новых медикаментов или ненавистных снотворных таблеток, от которых он все равно бы отказался.
— Я в таком возрасте, когда каждый час на счету,— с укором заявил дядя Ганс.— Тут уже надо самому решать, когда закрывать глаза и на сколько.
Врач, вставая, улыбнулся и включил спрятанное за тумбочкой радио. «Прослушайте сводку погоды: дождь, переходящий в мокрый снег, гололедица, температура пять градусов ниже нуля». Зазвучала громкая музыка, довольно пронзительный пошлый шлягер, потом сообщили время: «Пять часов сорок пять минут».
— Чего сегодня не добились, добьемся завтра,— сказал врач и выключил радио.— Слова эти здесь всегда кстати, и, что один не успел, он передаст другому. Мы друг друга поняли?
Дядя Ганс ответил тихо и нерешительно:
— Да, я понял.— В глубине души он знал, что уже не сумеет сделать и выполнить все, что себе наметил, вряд ли даже управится с самым необходимым и важнейшим.— В крайнем случае,— добавил он, бросив искоса взгляд на парня,— я имею в виду, если нельзя будет иначе, вы не откажетесь представить мое мнение, которое вам известно.
— Все будет в порядке,— заверил врач,— все будет хорошо.
После операции и до самой этой минуты у него было такое чувство, что все обойдется и удастся перехитрить смерть. О молодом человеке он почти и не думал, мнение и тревоги пациента, как ему казалось, были ему известны, а тут он вдруг понял, что именно старику важнее всего.
— В крайнем случае? — переспросил он, изображая полнейшую уверенность и спокойствие, хотя внезапно им овладели сомнения.— Прошу вас, не утяжеляйте мне, всем нам нашу работу...— У двери он остановился, обернулся назад и увидел, хотя ничто на это явно не указывало, как в действительности обстоит дело с пострадавшим.— Я пришлю за вами,— сказал он,— сделаем вам рентген для верности.
14
Старик остался наедине с парнем и воспользовался этим, чтобы сказать ему то, что еще оставалось сказать.
— Ничего такого, что может огорчить или взволновать,— начал он.— Всего-навсего несколько приемов и советов, которые никому не повредят, а то и выручат. Дело в том, что я умею показывать всякие фокусы и одно время даже этим пробавлялся. Пять сваренных вкрутую яиц бесследно исчезали у меня в руке. Вот погляди!
Он вытянул вперед левую руку, потом правую, пять, десять проворных юрких пальцев, которые наводили на мысль о волшебстве, так искусно манипулировали они ничем в воздухе, ведь ни яиц, ни даже носового платка или других атрибутов фокусников у него не было. По поведению старика не заметно было ни перенесенных им травм, ни шока, ни признака мрачных предчувствий, несмотря ни на что преследовавших парня, который наблюдал как зачарованный и робко спросил:
— И это может всякий со всякими предметами?
— Э, нет, тут требуется ловкость, и нужно долго упражняться, чтобы все смотрели на твою правую руку, пока ты орудуешь левой,— ответил дядя Ганс.— В этом весь секрет, без обмана нет чудес.
Инвентарь он считал делом второстепенным, всевозможный хлам, который он хранил в старом чемодане и при случае вытаскивал: игральные карты с тузом червей, превращающимся в четверку трефовых валетов, или стакан, в котором вода окрашивалась и затвердевала в шоколад, или еще всякие авторучки, - карандаши и курительные трубки, в мгновение ока они становились тросточками, зонтиками и горнами.
— С этим я баловался, только когда пяток яиц был съеден,— сказал он.— А когда уже никто не хотел глядеть на фокусы с яйцами, потому что яиц стало вдоволь, я перешел на цыплят. В хорошие времена с фокусами всегда намного трудней.
Ибо фокусы — это тебе не забава, фокусник одет в черный костюм и носит черную шляпу. Чудеса его особенно желанны, когда все безнадежно. В сумрачные вечера, в войну и в послевоенную пору люди толпами стекались в деревенские трактиры, рассказывал дядя Ганс.
И ради этих людей нельзя было провалить номер, ведь все глядели на него с верой, верой в чудеса, когда он снимал шляпу и вынимал из нее одного за другим кроликов, черно-белых пятнистых кроликов, им самим разведенных и выкормленных, на это всегда хватало того, что бросали в шляпу, которую он после представления пускал по кругу. Так удавалось перебиться, что не мешало ему, однако, проклинать дождь и темноту, поскольку по пути домой башмаки шлепали по лужам и портился взятый напрокат костюм.
— Чаще всего путь был не ближний и, разумеется, пешим ходом, напрямик по полям и лугам, так что я вечно чихал и сморкался.
О велосипеде тогда нечего было и думать, а мотоцикл относился уже к чудесам потусторонним, не доступным никакому волшебству и магии. Иногда мимо проносилась такая тарахтелка, реже автомобиль, подымая облака пыли или окатывая тебя грязью, истинное наказание, от которого лучше держаться подальше.
— Сотрешь с лица грязь и льешь горькие слезы над погубленной белой рубашкой, единственной и незаменимой. Но к чему это я, какое тебе до этого дело?
Если бы дядя Ганс не отправился вчера автобусом в город, чтобы высказать внуку несколько горьких истин, ему не пришлось бы сегодня около шести утра плести этому парню всякую всячину об исчезнувших яйцах и кроликах, появившихся невесть откуда. Дождь все еще лил, и снова голые деревья, фонари и появившийся было на небе просвет заволокло дымкой. Голубое озеро в это время года было обычно окутано туманом, так же как и прилегающие улицы, мост и автобусная остановка, которую уже давно следовало перенести из-за участившихся несчастных случаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Она невольно держала руки сложенными как в молитве. Где-то в глубине души она знала, что старик безнадежен. Несколько сотен ночей здесь и время от времени такая вот, как эта, не притупили ее чувств, а, напротив, сделали ее более восприимчивой и прозорливой.
— Не знаю, хотите ли вы, чтобы я здесь осталась, или нет,— сказала она,— но таблетки вы должны принять, это уж обязательно, без этого я не уйду.
— Оставайтесь, я все равно послушаюсь,— ответил старик и проглотил лекарство.— Больше того, я вам целиком доверяю, хотя вовсе не желал таких таблеток — пожалуйста, больше ничего такого не надо.— И он через силу, как бы обороняясь, поднял руку, опустил и заснул.
Никакого стариковского лукавства — он не притворялся спящим, не закатил нарочно глаза. Перед ней лежал больной с тяжелыми травмами, нуждающийся в покое и меньше всего желавший его.
— Что такое? — вдруг спросил он и ровно, спокойно задышал, словно освободившись от боли и мучительных мыслей.
— Идемте,— сказала сестра парню и вышла из палаты, в руках она держала две сигареты, одну закурила и улыбнулась, когда парень взял другую. Прислонясь к двери, она наблюдала за ним.— Впервые? — спросила она, локтем коснувшись его руки, и кивнула в ответ на его кивок.— В такие вот ночи и я приучилась курить, одной слишком тяжело.— Девушка наклонилась к нему, поднесла к его погасшей сигарете свою горящую, улыбнулась его беспомощности и намерению тотчас вернуться в палату.— Иди, иди туда и понаблюдай, как он будет умирать, иди! — сказала она с резким жестом, отчего сигареты упали на пол.— Иди, иди же! Ты что, не знаешь ничего лучшего, чем тут сидеть?
— Если он умрет, это будет моя вина,— испуганно проговорил парень.— Тогда я убийца.
Он уставился на сестру, которая остроносыми красными туфельками топтала сигареты. Когда она повернулась, чтобы идти, он вцепился ей в плечо, ужаснувшись ее молчанию и внезапно изменившемуся отчужденному лицу.
— Это правда? — спросил он ее.— Он умрет? Неужели нельзя ничего сделать? Почему вы ничего не делаете, почему молчите?
Сестра только бросила на него сострадательный взгляд, указывая на дверь, куда направлялась.
— Там, где есть смысл,— проговорила она, твердо ступая.— Л здесь уже пет никакого смысла.
Она с секунду колебалась, прежде чем исчезнуть в другой палате, но потом круто повернулась и ушла — и больше не появлялась, пока парень оставался в коридоре.
Ему казалось, он слышит ее шаги уже после того, как дверь давно захлопнулась, топ-топ-топ, туда-сюда, приближающиеся и уходящие. Перевозбужденный, раздираемый противоречивыми впечатлениями и чувствами, растерянный и нетерпеливый, подошел он к двери, находившейся в другом конце коридора. Но сестры не нашел, открыл дверь в какую-то палату, где спало трое детей. Когда он отступил в коридор, ребенок закричал:
— Мама, мама!
С секунду он раздумывал, не войти ли и не попытаться ли утешить малыша. Но все страшное, что приключилось с ним в эту ночь, началось именно с детского плача. Он бежал от него, и теперь побежал прямиком к
двери, за которой лежал спящий, а может, уже мертвый старик.
«Там, где есть смысл» — все еще звучало у него в ушах. А здесь уже нет никакого смысла, отсюда надо уходить, замести следы и по возможности все забыть. Это самое говорил и старик, ничего другого. Жить, дальше жить, не слушать, когда на тебя орут, и не прислушиваться к голосу совести. Не всхлипывать и плакать, как эта сестра, которая убежала. Не кричать, как ребенок, не утешать, потому что нет утешения. Прочь отсюда, не дожидаться никакого такси, а бежать по улицам, через лес, прямо по полю и домой.
Это он и скажет матери, и еще: «Я этого не хотел, мне не удалось его объехать, я не убийца. Ты мне веришь?»
10
Парень вернулся назад в палату, где лежал старик. Он хотел было сесть, но остался стоять за стулом и глядел не отрываясь на безжизненное лицо с мутными полуоткрытыми глазами. Он не помнил, как умирал отец, лишь по рассказам составил себе картину, страшную картину. Спокойного, ровного дыхания старика он не замечал, видел только подергивание губ и впившиеся в одеяло руки.
Так это выглядело, так это, значит, тогда было, так лежал отец в большой комнате, куда ему не разрешили войти. Он услышал вопль, его поспешно увели, и мать он увидел лишь спустя несколько дней, а то и недель, всю в черном и поседевшую. Об отце, о прошлом она говорила только шепотом: смерть — это тишина, страшное безмолвие, как вот сейчас среди этих белых стен.
Никто не появлялся, никто не приходил на помощь, никто не услышит, если он закричит: «Он умирает!» Горло у него сдавило, он стоял, застыв от ужаса, не в силах сдвинуться с места и оторвать глаз от человека, что, нахмурив лоб, лежал перед ним. Даже в глубочайшем последнем сне он словно бы спрашивал: «Чего же ты ждешь? Почему не слышишь, что я говорю? Какая польза от жалоб и криков, разве у тебя нет лучшего дела?» Неуловимо, едва заметно шевелились губы старика, они были почти бесцветны, белые, как натянутая кожа, как простыня и стены
Нет ответа, нет выхода и нет бегства от смерти. Между ними стоял стул, барьер и опора, чтобы цепляться за него, как за жизнь, которая никогда еще не казалась парню столь ценной и заманчивой. Вспотевшие руки соскользнули со спинки стула, уперлись в сиденье и против воли придвинули стул к кровати, к старику, которого он считал мертвым, хотя полуоткрытые глаза, следя за малейшим его движением, были вопрошающе устремлены на него.
Он потерял самообладание и с криком «Нет!» отступил к двери и убежал бы, если б его не потрясло и не парализовало то, что застывший взгляд старика преследовал его и дотуда. Но помимо этого никаких признаков жизни, все то же страшное безмолвие и мертвенная белизна. На мостовой старик лежал весь в крови, но здесь все было отмыто, закрыто, прикрыто белым.
Секунды, может, минуту длилось все это — шаг к постели, оцепенение, панический ужас, когда он наклонился над стулом и руки старика и его взгляд настигли его, словно желая увлечь за собой в небытие, в смерть, которой он был причиной, но не виновником.
— Нет! — снова пронзительно выкрикнул он.— Нет! Нет!
И
Нет, старик не умер, поспешно он не собирался исчезнуть, так, во всяком случае. Он очнулся от крика, еще не вполне придя в себя, увидел, как паренек метнулся к двери, и не сразу даже понял, что это он, он вселял в парня такой ужас.
Вот как это произойдет, подумал он, значит, вот как будет: глубочайший сон и ужас окружающих, едва только у него бессильно упадут руки. И ничего тут нельзя изменить, призывы к благоразумию и рассудительности отзвучали, бессмысленная трата сил, напрасный бунт, самообман. Смерть и ее следствия были намного красноречивее и убедительнее: молчание, покой, пустота, страх.
Но парень еще не был один на один со смертью в этой палате, он снова обретет надежду и станет тешить себя новыми иллюзиями, едва только хоть одно-единственное слово сорвется с еще не застывших и охладевших губ. Все еще страх и ужас оставались раздельны, и жизнь,
пусть даже искалеченная, еще способна была козырнуть и показать свою силу.
Жизнь всегда была сильнее смерти. Не было лучшей философии, ничего более важного, что старику именно теперь оставалось бы сказать.
— Жизнь продолжается,— крикнул он пареньку во весь голос.— Вот чего надобно держаться, и ничего другого.
12
Шумел дождь, он разогнал туман, печаль и беспросветность. По стеклу катились крупные капли, барабанили и шуршали, заставляли трепетать голые деревья, которые вдруг стали видимы. Все лампы и фонари высвободились из пелены испарений и проглядывали теперь через ветви, проникая в палату с ее приглушенным светом.
Крохотный ночничок на тумбочке скудно освещал помещение.
— Горит не лучше дрянной свечки,— сказал дядя Ганс и про себя подумал: «Лампа, которая будет дольше гореть, чем я,— моя отходная свеча».— Потому-то мне и ломит глаза и все кости,— соврал он.— Потому я и уснул и был очень далеко, чуть ли не на том свете. Мне снилось, что я тут лежу и разговариваю, но никто меня не слушает, и это конец, а все из-за этого мрака.— Он поднял руку, словно ему это ничего не стоило, и указал на плафон.— Включи его, раздвинь занавески и садись, не то и вправду можно подумать, что остается только сказать прости-прощай.
С улыбкой наблюдал он, как парень выполнял все его распоряжения. Он справился с потрясением и ни единым словом не выдал, что пронеслось у него в голове в последние минуты и секунды. Да и к чему? Все уже улеглось, когда старик снова заговорил.
— Будет чудесно,— сказал дядя Ганс и, видимо, имел в виду погоду.— Я это чувствую.
И всегда-то наступающий день был ему милее прошедшего, однако воспоминания много для него значили, особенно из поры детства и юности, заполненные пылкими надеждами.
— А ты разве никогда не мечтаешь? — спросил он парня.— Не представляешь себе, что будет и что ты хо-
чешь совершить? Не протираешь утром глаза с мыслью: теперь поглядим?
Ответом ему был только кивок и изумленный взгляд. Годы не идут в счет в этом возрасте, а тем более дни и часы. И почти нет разницы между весной, летом, осенью и зимой. Только вот, что туман рассеялся и дождь перестал — это отмечалось, если надо было сесть на мотоцикл или закурить сигарету.
— Значит, ты все-таки куришь? — сказал старик и жадно потянул носом воздух, запах сигареты, которую парень лишь несколько секунд держал во рту.— Тогда ты должен понять, как мне недостает моего табака и трубки, и хотя бы утром поговорить с сестрой. Мне сдается, она на тебя положила глаз.
И снова парень покраснел, опустил голову и смахнул с куртки чуточку пепла, который старик даже не заметил. Он смущенно ерзал на стуле, оборачивался, едва по коридору слышались шаги, почти не отвечал, но стал внимательно слушать, когда старик заговорил о своих ближайших планах.
— Итак, закурить трубку и встать с кровати,— сказал дядя Ганс и указал на окно, где из-за туч, красновато светясь, виднелся клочок чистого неба.— Стул, на котором ты сидишь, я придвину вон туда и буду сидеть, сколько мне захочется и насколько мне понравится вид. А потом надо будет отсюда смыться, и ты мне поможешь. Это, друг мой, твой единственный долг и обязанность, все остальное прошло и забыто. Значит, по рукам.
Парень нехотя наклонился вперед, вытащил руку из-за спинки стула, нерешительно ее протянул, бормоча что-то, какое-то возражение, что-де, возможно, он все-таки не сможет выполнить свое обещание, потому что опять пошел дождь и просвет уже затянуло.
— Нет, не могу,— сказал он и покачал головой.
При этих словах вошел врач и бодрым голосом спросил:
— Почему не можете? Что это невозможно, хотел бы я знать? Такого я здесь не желаю слышать, ясно?
13
— Мы тут кое-что придумали,— сказал старик врачу.— Нечто совершенно невозможное, так что и не спрашивайте. О чем другом — пожалуйста, я отвечу, как положено примерному пациенту. Спросите сестру, таблетки я принял и спал, хоть и против воли и высказанного желания. Удостоверьтесь, пульс и сердце бьются нормально, давление стабильно и зрачки не чересчур расширены. Вы можете без всякой опаски оставить меня с молодым человеком, я в ясном уме к твердой памяти.
Он беспрекословно дал врачу пощупать пульс, прослушать сердце и легкие, позвать сестру и расспросить ее. Никакого основания для беспокойства, никакой причины для приема новых медикаментов или ненавистных снотворных таблеток, от которых он все равно бы отказался.
— Я в таком возрасте, когда каждый час на счету,— с укором заявил дядя Ганс.— Тут уже надо самому решать, когда закрывать глаза и на сколько.
Врач, вставая, улыбнулся и включил спрятанное за тумбочкой радио. «Прослушайте сводку погоды: дождь, переходящий в мокрый снег, гололедица, температура пять градусов ниже нуля». Зазвучала громкая музыка, довольно пронзительный пошлый шлягер, потом сообщили время: «Пять часов сорок пять минут».
— Чего сегодня не добились, добьемся завтра,— сказал врач и выключил радио.— Слова эти здесь всегда кстати, и, что один не успел, он передаст другому. Мы друг друга поняли?
Дядя Ганс ответил тихо и нерешительно:
— Да, я понял.— В глубине души он знал, что уже не сумеет сделать и выполнить все, что себе наметил, вряд ли даже управится с самым необходимым и важнейшим.— В крайнем случае,— добавил он, бросив искоса взгляд на парня,— я имею в виду, если нельзя будет иначе, вы не откажетесь представить мое мнение, которое вам известно.
— Все будет в порядке,— заверил врач,— все будет хорошо.
После операции и до самой этой минуты у него было такое чувство, что все обойдется и удастся перехитрить смерть. О молодом человеке он почти и не думал, мнение и тревоги пациента, как ему казалось, были ему известны, а тут он вдруг понял, что именно старику важнее всего.
— В крайнем случае? — переспросил он, изображая полнейшую уверенность и спокойствие, хотя внезапно им овладели сомнения.— Прошу вас, не утяжеляйте мне, всем нам нашу работу...— У двери он остановился, обернулся назад и увидел, хотя ничто на это явно не указывало, как в действительности обстоит дело с пострадавшим.— Я пришлю за вами,— сказал он,— сделаем вам рентген для верности.
14
Старик остался наедине с парнем и воспользовался этим, чтобы сказать ему то, что еще оставалось сказать.
— Ничего такого, что может огорчить или взволновать,— начал он.— Всего-навсего несколько приемов и советов, которые никому не повредят, а то и выручат. Дело в том, что я умею показывать всякие фокусы и одно время даже этим пробавлялся. Пять сваренных вкрутую яиц бесследно исчезали у меня в руке. Вот погляди!
Он вытянул вперед левую руку, потом правую, пять, десять проворных юрких пальцев, которые наводили на мысль о волшебстве, так искусно манипулировали они ничем в воздухе, ведь ни яиц, ни даже носового платка или других атрибутов фокусников у него не было. По поведению старика не заметно было ни перенесенных им травм, ни шока, ни признака мрачных предчувствий, несмотря ни на что преследовавших парня, который наблюдал как зачарованный и робко спросил:
— И это может всякий со всякими предметами?
— Э, нет, тут требуется ловкость, и нужно долго упражняться, чтобы все смотрели на твою правую руку, пока ты орудуешь левой,— ответил дядя Ганс.— В этом весь секрет, без обмана нет чудес.
Инвентарь он считал делом второстепенным, всевозможный хлам, который он хранил в старом чемодане и при случае вытаскивал: игральные карты с тузом червей, превращающимся в четверку трефовых валетов, или стакан, в котором вода окрашивалась и затвердевала в шоколад, или еще всякие авторучки, - карандаши и курительные трубки, в мгновение ока они становились тросточками, зонтиками и горнами.
— С этим я баловался, только когда пяток яиц был съеден,— сказал он.— А когда уже никто не хотел глядеть на фокусы с яйцами, потому что яиц стало вдоволь, я перешел на цыплят. В хорошие времена с фокусами всегда намного трудней.
Ибо фокусы — это тебе не забава, фокусник одет в черный костюм и носит черную шляпу. Чудеса его особенно желанны, когда все безнадежно. В сумрачные вечера, в войну и в послевоенную пору люди толпами стекались в деревенские трактиры, рассказывал дядя Ганс.
И ради этих людей нельзя было провалить номер, ведь все глядели на него с верой, верой в чудеса, когда он снимал шляпу и вынимал из нее одного за другим кроликов, черно-белых пятнистых кроликов, им самим разведенных и выкормленных, на это всегда хватало того, что бросали в шляпу, которую он после представления пускал по кругу. Так удавалось перебиться, что не мешало ему, однако, проклинать дождь и темноту, поскольку по пути домой башмаки шлепали по лужам и портился взятый напрокат костюм.
— Чаще всего путь был не ближний и, разумеется, пешим ходом, напрямик по полям и лугам, так что я вечно чихал и сморкался.
О велосипеде тогда нечего было и думать, а мотоцикл относился уже к чудесам потусторонним, не доступным никакому волшебству и магии. Иногда мимо проносилась такая тарахтелка, реже автомобиль, подымая облака пыли или окатывая тебя грязью, истинное наказание, от которого лучше держаться подальше.
— Сотрешь с лица грязь и льешь горькие слезы над погубленной белой рубашкой, единственной и незаменимой. Но к чему это я, какое тебе до этого дело?
Если бы дядя Ганс не отправился вчера автобусом в город, чтобы высказать внуку несколько горьких истин, ему не пришлось бы сегодня около шести утра плести этому парню всякую всячину об исчезнувших яйцах и кроликах, появившихся невесть откуда. Дождь все еще лил, и снова голые деревья, фонари и появившийся было на небе просвет заволокло дымкой. Голубое озеро в это время года было обычно окутано туманом, так же как и прилегающие улицы, мост и автобусная остановка, которую уже давно следовало перенести из-за участившихся несчастных случаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31