— Так что же? — спрашивал Король и слушал перебивающие друг друга голоса, улавливал лихорадочный темп газеты: передовица не подписана, Франкенберг л Янина ее всю исчеркали, Манке хотел знать, можно ли доверять некоему Фаалю — цены на медь и алюминий; если да, то крупно на третью страницу, на которой Кулль со своими грузовиками пытается занять непомерно много места: подводы с картофелем, рыдваны с овощами, увязшие в придорожных канавах.
— А премьера? — задала вопрос Янина.— Три строчки ведь должны пройти на первой странице, по меньшей мере три, до того, как прозвякают алюминий и медь?
Вот это поистине королевская жизнь: торговля из-за строчек, благословение передовицы и колонки, посвященной экономике, которые Франкенберг, Манке, Янина или
другие написали, но в последнюю минуту сократили, обкорнали, лишили хоть какой-то оригинальности и остроты.
— На Фааля можно положиться!
Да, не было большего, чем Фааль, разумника, который мог оставить с носом кого хочешь. Когда-то Веру и Короля, а ныне своего начальника, который работал по старинке, действовал, сообразуясь с устаревшими ценами, разбазаривал миллионы, и, возможно, на его совести был даже славный Финдейзен — вот что, вдобавок ко всему, делало этот день и извещение о смерти такими тревожащими.
Стукнуть кулаком по столу, вмешаться, высказать все, что наболело, выразить напрямик свое мнение — кто уж рискнет так поступить? В последнее время многие от этого воздерживались, редко писали, а то, что писали, хоронили в нижнем ящике стола, печатали вместо этого пресные статьи молодых сотрудников, таких кипучих, когда они пришли в газету, а теперь посыпавших свои главы пеплом, если в их статье проскочит опечатка, ошибочная запятая или какое-то искажение. Откуда эта беда, эта безучастность, которая неуклонно распространяется?
— Пьеса никудышная,— сказал Король и, мысленно опять увидев жаждущего смерти героя пьесы, Вереску и горячившихся актеров, сорвал свою злость па Янине, потому что Янина защищала автора, и выкрикнул: — Не все безрадостное — правда!
Янина иронически возразила:
— Но не каждый луч указывает путь в будущее.
И Король в ярости, сжав кулаки — он уже собирался вернуться в редакцию, чтобы, если потребуется, повысить голос и заставить себя уважать,— заявил:
— Ни одной строчки не заслуживает это хныканье, даже на последней полосе, ни клочка бумаги не дам для этого.
Что и говорить, последнее слово, решающее слово, было за ним. Крупные погрешности он мог предотвратить, мелочи тем не менее проскакивали. Хотел он успеть больше, не должен был задерживаться на второстепенных вопросах: на ребенке в редакции и пустом конверте, на извещениях в газете и отговорках из-за дня рождения, а главное, на этом несказанно прекрасном Лаго-Маджо-ре с обрывками бумаги, не потонувшими, не пробитыми, не изодранными.
— Сейчас буду, уже еду,— крикнул Король в телефон и положил трубку,
В последнюю минуту кое-что все-таки налаживалось, он верил, что можно мягко, а при необходимости и насильственно обратить человека к разуму. Тогда, в лодке на Эльбе, ему следовало забыть умничанье Флемминга и выстрелить, не боясь последствий. Изменило бы это что-нибудь, или это тоже остатки иллюзий?
Король поднялся, выглянул в окно, по не увидел ничего, кроме мокрой мостовой, в которой отражалось солнце, пробившееся сквозь тесноту домов. Он потушил свет на столе, хотел \же идти, однако опять сел — взгляд его упал на записку, что попала в кипу газет, а теперь слетела к его ногам.
«Сделай-ка паузу в своей королевской жизни,— писала Катя.— П-одожди меня! Я слишком часто ждала тебя напрасно».
18
Король, стоя у окна, наблюдал, как светлеет день, как солнечные персты разгоняют в ущельях улиц дымку тумана, от которого уже неделями некуда было спастись. Снег на крышах еще таял, и повсюду с домов капало, но старая мостовая посередине улицы блестела на свету— стоптанные и накатанные гранитные плиты там и сям взблескивали, сверкали, искрились.
Неожиданная весенняя картина, тишина, одиночество и записка от Кати, которую он держал в руке, привели его в радостное возбуждение, заставившее его забыть на мгновение все неотложные обязанности и заботы. Как обычно, Катино послание, писанное в спешке, кончалось заверениями в любви и упреком, что они слишком мало бывают вместе: «Почему мы не можем пожить не торопясь? Почему позволяем, чтобы прыткие печатные строчки крали у нас самое прекрасное в жизни?»
Катя часто оставляла такие просительные письма и обвинения, утром, когда приходилось рано и врозь уезжать, или вечером и в конце недели, когда всевозможные разъезды по делам службы затягивались до ночи и даже не оставалось времени, чтобы позвонить друг другу. Особенно сильными были письменные прощальные стенания, когда Королю приходилось уезжать далеко, ведь вместе ехать не получалось, даже полчаса до
аэропорта. Чаще всего они встречались только через несколько дней после его возвращения, обмениваясь друг с другом в это время записками, и превосходили самих себя в призывах: так-дальше-продолжаться-не-может и все-следует-изменить.
«Наша совместная жизнь существует только на бумаге,— саркастически черкнула Катя на полях записки.— Любовь в записках, рискующая остаться в записках навеки, проскакивают иной раз только орфографические ошибки, но никаких ошибок в поступках, а значит, и никаких чувств».
На углу улицы была площадка — открытый склад угля, там с самосвала сгружали брикеты, тарахтели грузовики и кто-то кричал:
— Назад, я что говорю — назад!
Опять беспрестанно грохотало уличное движение, туман чуть рассеялся, но солнце поблекло, исчезло за тучами, что едва не касались крыш старых домов. Постепенно преисполненное надежд настроение стало портиться, уличный шум оглушающе нарастал, угольная пыль и дизельная гарь окончательно омрачили всю картину.
Король отложил Катину записку. Он не знал, что ответить ей, и заставил себя задержаться, подождать, спокойно подумать; сев еще раз к столу, он отодвинул в сторону извещение о смерти, на которое вновь упал его взгляд. Он хорошо знал Финдейзена, а на заводе, когда Фааль к нему подсел, как раз думал о нем и о статье, которую хотел о нем написать — он сам, и никто другой! Или он только обманывает себя, подменяет трезвую оценку действительности своими желаниями, чтобы не замечать упущенных возможностей?
Во всяком случае, все, что найисала Катя,— это не ложь и не преувеличение, никогда еще не был он так загружен работой, как в последние годы. У него едва хватало времени что-то писать и вовсе недоставало времени оставлять Кате записки, хотя бы сообщать, что он придет поздно или совсем не придет. Не говоря уже о том, сколько времени у него занимали поездки, которые он сам придумывал: попытки вырваться из замкнутого круга, побег за побегом из суматохи газетной жизни и будней, к которым относилось и их совместное житье. Ибо вот до чего у него дошло: никаких чувств, и только привычка, или что уж это было, гнала его сюда время от времени. Что, если вся правда раскроется?
Ему бы следовало сейчас написать на обороте записки: «Не могу дольше ждать, прояви еще раз снисходительность».
Через два-три часа он уже вернется с ребенком на руках, которого в это утро подкинули в редакцию. Молча протянет его Кате и только плечами пожмет, когда она задаст вопрос. Да и что может он сказать, что он знает, как объяснит, почему кажется себе !аким молодым и уверенным, свободным от всех привычек и воспоминаний, которые только сейчас, несмотря на весь их ужас, представлялись ему милыми и дорогими?
19
Еще раз позвонили в дверь, соседка фрау Мёбиус стояла на площадке и показывала на пакет с бельем, который поставила у двери.
— Господин Король, вы же хотели его взять,— сказала она с упреком и протянула счет, пятнадцать марок восемьдесят пфеннигов.— С деньгами можно подождать.
Она хотела тут же вернуться к себе, но вышел, хромая, ее муж — нога у него была в гипсе. Взяв ее за руку, он покачал головой и сказал:
— А суетиться тебе не надо, нет, не надо. Минуту-другую все трое, казалось, не понимали, как
попали в подобную ситуацию, и уж тем более — куда повернет их тягостный разговор. Пакет с бельем, который Король втащил в коридор, двадцатимарковая купюра, которую он извлек из кармана пиджака, его: «Извините, позвонил телефон как раз в эту минуту, иначе я уже был бы у вас» — все это в счет не шло. Теперь ему нужно было зайти к соседям, проявить чуть терпения и по возможности уладить дело с днем рождения, если он не хотел потерять их симпатии. С удивлением увидел он, что жилая комната соседей разделена решетчатой стенкой, а на ней висят горшки с цветами и ящики с вьющимися растениями, ветви которых разрослись и переплелись.
— Вам нравится?— спросил господин Мёбиус, опять уже дружелюбно и покладисто, когда Король кивнул и опустился в одно из новых кресел.
— За все заплатило страховое общество,— сказала фрау Мёбиус, сделав лад собой усилие, чтобы тоже выглядеть спокойной.—Мы продали поломанную машину, новой мы не хотим, да ему и нельзя ездить.
Он а стала рассказызать об удивительных авариях, которые каждый раз едва не стоили ее мужу жизни. Под конец его средь бела дня в центре Берлина занесло с одной стороны улицы на другую, и он налетел на дерево.
— Я ничего не помню, как из памяти все вырубили,— заметил муж и постучал пальцем по лбу.
Эти самые слова Король слышал от него уже второй раз, он слышал их уже в больнице, посетив господина Мёбиуса, когда к тому после многих дней вернулось сознание.
— Это шок,— объяснили Королю врачи.4—Память вернется, он все до мелочей вспомнит, все полностью.
Но в памяти господина Мёбиуса так и остались про- "* белы, он даже не помнил, сам ли он сидел за рулем во время аварии. Он жил сегодняшним днем, не задумывался над будущим, превратил квартиру в сад, из-за чего в заднем углу комнаты стало сумрачно, точно в джунглях.
— А на меня хорошо действует, здесь я больше всего люблю сидеть,— заметил он и улыбнулся отсутствующей улыбкой.— Скоро снимут гипс, как-нибудь это время пройдет.
Странно было слышать, что этот человек говорит о времени, о котором не имел теперь никакого понятия. От прошлого он был словно отсечен, иногда вспоминал только приятные, радостные события, большей частью из детства. Зато всякие опасности, трудности, его беспомощность, как в обыденной жизни, так и в профессии, начисто изгладились из его памяти. Подобное состояние, казалось Королю, это самое ужасное, что может постичь человека, хотя сам он в иные горькие часы и даже теперь хотел бы избавиться от кое-каких воспоминаний.
— Муж получает хорошую пенсию, никакого в этом позора нет,— заметила фрау Мёбиус, бросив взгляд на Короля, а тот покачал головой и, поднявшись, налетел на стенку с цветами.
Нет, полусонное существование на грани полного молчания и бездействия или уход на пенсию не для него. Пока еще он не собирается разводить сады ни на задних дворах, ни в комнатах, не станет он ждать и цветов в день ухода на пенсию. Пусть рассыплют они цветы перед его дверью, а он тем временем сбежит в Зандберг или в Гоби. Катя обо всем позаботится, пригласит всех выпить по рюмке, она умеет с честью выйти из любой ситуации.
— Дай же ему спички,— сказала фрау Мёбиус мужу, который, видимо, не слышал ее, а таращился на погасшую трубку Короля и болтал о вреде курения, нездоровом образе жизни нынче, о выхлопных газах, бензиновых парах и угольной пыли.
— У меня окна всегда закрыты, иначе здесь не росли бы цветы.
Он погладил листья, обвившие его плечи, и, когда Король запыхтел трубкой, отпрянув назад, забился в густую листву.
— Да, вот так мы и живем,— сказал Король, глянув на часы, и поднялся.
Еще все было в порядке, жизнь шла своим чередом. Возможностей была уйма, решение зависело от него. Прежде всего надо было вырваться отсюда, удовлетвориться тем, что всегда только часть правды выплывает на свет, а тем более сумеречный свет милых соседей, от которого Король бежит. Куда?
20
В коридоре у Короля висела сентенция, ко^да-то выписанная старым Флеммингом вокруг льва на старом дрезденском трамвае. «Человечество тебе не спасти, но ты обязан помогать человеку, который в тебе нуждается». Как прекрасно звучат эти слова, как сдержанно и просто: оставаться с Катей и вернуться в редакцию, всегда в первую очередь самое простое — и точка!
Король не чувствовал себя ни старым, ни уставшим; ногой отодвинув в сторону пакет с бельем, в раздумье уставился на гербового зверя, что дерзко высунул язык, угрожающе поднял лапу и, хохоча, показывал все зубы. Это были забавы их прошлого, подростковое мазюканье, воодушевленное сентенциями Флемминга. Но этим утром старик ничего не мог посоветовать, он только убил надежду.
В те далекие времена, сидя в лодке паромщика, одной рукой держась за руль, другой сжимая пистолет, Король ждал старика Флемминга, пока его не отнесло от берега Нойштадта к берегу Альтштадта, прямо на последнюю опору моста и к отелю «Бельвю», где толпа вопила «хайль Гитлер!».
— В одиночку тебе ничего не добиться! — убеждал его Флемминг.
Бороться против Гитлера и его войны в одиночку и пытаться нечего, человечество в одиночку не спасти.
— Если б ты вел лодку, если б ты был со мной,— сказал тридцать лет назад молодой старому,— так мы бы справились.
Теперь каждый школьник знает, что такой акт неприемлем, вреден, лишен всякого смысла, выстрел в Гитлера, военного преступника, убийцу миллионов и сотен миллионов, лишен смысла. Флемминг понимал это еще в те времена, но говорил о том лишь шепотом, в самом дальнем углу трамвайного депо; ведь и о том, что стрелять не следует, говорить было опасно.
— Твои теории, твоя дурацкая болтовня,— сказал тогда молодой старику,— не будь их, я бы справился, в крайнем случае в одиночку.
Король хотел бы не возвращаться постоянно мыслями к прошлому, хотел, чтобы его не относило течением по Эльбе или еще раньше — на Лаго-Маджоре, и хотел не упускать из глаз те обрывки бумаги, которые найти не мог, когда пытался собрать их и проверить попадания. Не будь флемминговских опасливых сентенций, словно защищавших балкон отеля, одна его рука твердо держала бы руль, другая — пистолет. Гитлер убит или не убит? Война будет или нет? Он был довольно далеко, на сотню-другую метров, если б повезло, отплыл бы на своей лодке от места происшествия, но потом лодку остановили бы, захватили, его самого скрутили бы, стерли с лица земли.
Король вышел из всех передряг целым и невредимым, вернулся с войны и из плена — тридцатилетним, но едва не глубоким стариком, без сил, пристыженный. Ведь он прибавил себе десять лет и предъявил чужие документы, чтобы скорее попасть домой.
— Все это теории,— сказал он, снял герб, нарисованный Флеммингом, со стены, подошел с ним к полке с книгами и засунул его далеко за тома Ленина.
Наконец-то он снова рассмеялся над самим собой, увидев пляшущие на солнце пылинки, пылинки с книг, хотя это были книги, которыми он чаще всего пользовался.
Да, солнце ослепило его, когда он повернулся к окну. Серо-желтые клубы тумана плыли от реки, заполняли на высоте человеческого роста узкую улицу и лишь слегка отступали от провалов между домами, так что спешившие прохожие выходили, казалось, из ниоткуда и исчезали в никуда.
Король испугался, когда на какую то долю секунды увидел в полосе света Катю, с надеждой поднявшую взгляд наверх, на эркер, где он стоял. Но, прежде чем она его увидела, прежде чем он открыл окно и подал ей знак, она нырнула в туман; еще различимая вначале, она потом словно растворилась, исчезла бесследно, пропала.
Неужели он ее потеряет из-за того, что неожиданно объявился этот ребенок?
— Где тот человек, который трижды был во Вьетнаме?— спросила Катя и, расспрашивая всех;- разыскала его, когда он где-то читал лекции о своих поездках.
Встреча была случайной, без всяких сложностей, любопытство с обеих сторон, прежняя доверительность.
— С ума сойти можно,— сказала Катя Королю после доклада, она задавала вопросы, интересовалась подробностями.
— После войны мы думали, что такого никогда больше не будет. Мало было того, что мы делали! Нужно было действовать еще решительнее!
Он вспомнил о лодке паромщика, о потерянном пистолете и кое о чем еще, и кое-что хоть и колебался, но ей рассказал. Впервые — за вторую половину прожитой им жизни — он нарушил молчание. Только старый Флемминг был посвящен в его дела, но Флемминг говорил о прошлом шепотом и намеками.
— Отель «Бельвю», от него камня на камне не осталось, здесь он был, что ли?
Ни слова не проронил больше старик после войны на дрезденском берегу Эльбы, ни разу не признался, какую ужасающую ошибку мог тогда совершить один человек и как далеко могло занести его, бывшего так близко к цели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31