— У меня родилась идея на завтра, на пятую полосу, надеюсь справиться за ночь.
24
Когда Король и Флемминг шагали по коридору, один с трубкой в зубах, другой с сигаретой, было видно, что они друг с другом накоротке. Янина пыталась еще в последнюю минуту передать Королю рецензию на спектакль, Вереска с нетерпением ждал в приемной, автор тоже; бледный, бородатый, непоседливый, он преградил дорогу старику Флеммчнгу, приняв его за шефа, и учтиво, но многословно стал говорить о своей пьесе, пока Янина не дернула его за пиджак и не объяснила:
— Король — другой.
Так они и улизнули, пройдя по коридору и спустившись по задней лестнице, но их все-таки догнала Маргот Кнопф, которая наконец и совершенно серьезно хотела знать, какое отношение имеет Король к ребенку.
— Маргот! — Король остановился и, повернувшись к ней с улыбкой, глянул на нее.— Я не меньше рад был бы, если бы имел к нему еще большее отношение, чем и без того имею.
От этой молодой женщины, целый день заботившейся о младенце, не спрячешься. Флемминг отошел в сторону. Он знал о ее отваге в трудные годы, когда Король работал на заводе, а Марианна, его первая жена, развелась с ним и не разрешала ему видеться с сыном. Она не отдавала ему ни книг, ни записей, ни тетрадей, большинство друзей и членов его парторганизации знать его не желали, к ним было не достучаться. В ту пору Маргот поселила его в хибаре у реки, достала ему нужную литературу и самое необходимое, восстановила против себя мужа и собственных детей —ничего не ждала, ни на что не надеялась и тем более ничего не требовала, когда его направили в газету,
— Я тебе все объясню,— сказал Король и отвел ее в сторонку.— Ребенка моего сына возьму к себе пока что я.
Они бродили с Флеммингом по городу, словно бы без заранее продуманного маршрута, без всякой цели. Неподалеку от моста через Хафель стоял огромный дом-новостройка, светлые стены, десять этажей, десять подъездов, балконы и два-три цветочных ящика —произвольные цветовые пятна,— там и сям украшения из кованого железа, деревянные обшивки, хотя всякие изменения на фасаде дома были запрещены. Старик показал на один из балконов первого этажа с многокрасочной фреской — сосны, березы, цветущие луга и озеро с пароходом, на котором стар и млад, все нарядно одетые, столпились у поручней.
— Как тебе нравится? — спросил Флеммииг и сразу же сам ответил: —Таково было пожелание, хозяин квартиры — бывший водолаз, а теперь он с трудом дышит. Я нарисовал ему картину пеструю и развеселую.
Король в изумлении остановился и только теперь внимательно пригляделся к картине. От Флемминга всегда можно было ждать всяких неожиданностей, иной раз только значительно позже выяснялось, каков был его истинный замысел
— Такие картины...— сказал старик и, чуть прищурившись, отступил на два-три шага, вздохнул, потому что Король все еще молчал.— Ну скажи, нравятся тебе такие картины, как эта? Едва дух переводить успеваю, так много просят меня рисовать с тех пор.
В Дрезденском трамвайном депо старый Флемминг рисовал во время войны черных гербовых львов, закативших глазищи, со свирепыми или веселыми гримасами, смотря по тому, какое у них настроение. Порой ему здорово влетало, потому что львам он пририсовывал языки, все более и более дерзко торчащие, угрожающие клыки, а лапы с выпущенными когтями хищные звери поднимали, точно в гитлеровском приветствии.
— Ясно и метко,— восторгался он в ту пору вместе с Королем этими зверюгами.— Значит, искусство все-таки имеет смысл!
Но его быстро обязали пользоваться только шаблоном, а это были обычные, принятые для герба города кошки.
— Шаблоны,— ругался Флемминг и откладывал их в сторону.
А еще позже им выдали переводные картинки, тогда он ушел из депо:
— Мне доставляет удовольствие рисовать только от руки, ясно и метко
Флемминг говорил о балконной росписи так, словно" ничего более важного на сегодняшний день не было.
— Ну и ладно, я же ничего против не имею,— отозвался Король.
Он обещал старику именно в этот вечер пойти смотреть росписи, работу друга в свободное от работы время, его способ мечтать и придавать серости города чуточку своеобразия. Примерно в ста метрах на третьем этаже того же дома они увидели следующее творение старика на однообразной бесконечности фасада: машины, паровозы и трамваи под светлым, оранжевым балконным небом.
— Мне удовольствие доставляет, людям тоже,— заверил Флемминг Короля.— Как-то уж я угадываю, не договариваясь, чего они хотят, всегда чего-нибудь сказочного.
Ему еще было что показать, он ненавязчиво определял направление их прогулки и, выставляя вперед правое плечо, шагал быстрее, пока были видны только посеревшие фасады. На ходу, не спеша, он закурил новую сигарету и спросил:
— Удается тебе что-нибудь писать, я имею в виду, что-то, что не предназначено для газеты? Или газетная суета тебя целиком поглощает? А теперь еще новая проблема?
Слов они тратили мало, Флемминг и без слов догадывался о многом.
— Эта молодая женщина едет на курсы,— сказал Король.— А сыну и дела нет. Поэтому мы возьмем ребенка недели на две, я вместо командировки беру отпуск. А через два-три года мы посмотрим твои картины вместе с мальчонкой. Ясно?
Судьба отца и его смерть, годы в тюрьме, война и плен, женитьба и развод — все вновь всплывало, когда Король проводил время с Флеммингом: высокие снежные вершины вокруг, стена до неба, до самых облаков, мороз, лихорадка. Лопаты безостановочно брякали о замерзшую землю, скребли, долбили.
— Нет, нет! — вскрикивали больные, приподнимались, собравшись с силами, цеплялись за других больных, плакали, ныли, зажимали руками уши, если находили для того силы, проклинали это бряканье, войну, свою жизнь и жалкие небольшие ямы, в которых они один за другим исчезали.
Какой-то солдат, высокий и мощный, как дуб, ходил по бараку, напоминая Королю Флемминга, и Король крикнул в бреду:
— Флемминг!
Он думал, что умирает. Другие звали матерей, невест, жен, детей. Или же поворачивались к тому солдату спиной и проклинали его.
— Заткнись! Черт тебя дери! Плевать хотел па тебя!
Но солдат отгонял каждого, кто лихорадочным дыханием оттаивал глазок в окне, но видел всего-навсего людей с лопатами, трупы, засыпанные тонким слоем извести и земли. Только в самой верхней части окна позволял он им оттаивать глазок — для гор, для родины, что была где-то далеко, за нависшими тучами.
— Вы поправитесь,— не переставал он их утешать.— Если захотите, так все вернетесь домой, к женам, народите детей.
Королю было тридцать, но на вид ему можно было дать и двадцать и сорок; обросший, лицо в коросте, тощий, как скелет, в отрепьях, он после перенесенного тифа еле держался на ногах, когда миновала жуткая первая послевоенная зима. Дубок — так нежно называл он того солдата, доброго гения лагеря; под конец тот и сам свалился в тифу, но оставался оптимистом.
— А что дальше? — спрашивал его Король.— Есть у тебя план, как вернуться домой, или все это пустая болтовня?
Дубок ужасно исхудал, говорил очень тихо, добирался едва-едва, только с помощью Короля, до окна, теперь уже не замерзшего. Бряканья лопат больше не слышалось, тучи поднялись выше, и снег стаял даже с гор. Дальше их взор не проникал, но тоска по родине охватывала их особенно сильно, когда ворота, опутанные колючей проволокой, по утрам стояли открытыми и те, кто был здоров, выходили из лагеря, чтобы на склоне горы рубить лес, пилить, таскать бревна.
— Подумай-ка,— сказал ему как-то Дубок слабым голосом, дружелюбно и с надеждой, хотя сам лежал при смерти и все это его вовсе не касалось.— Тех, кто старше тридцати, отпустят раньше, а тебе ведь тридцать.
— Да, почти,— ответил Король, застонав, у него ведь не было никаких документов, никаких доказательств.
— Сорок один,— прошептал Дубок.— Тебе сорок* один, и ты поедешь домой.
Вернулись из леса другие пленные, их пересчитали, и часовые у ворот сдали их, тщательно заперев за ними ворота с колючей проволокой. Дубок лежал на деревянных нарах бл-едный, исхудалый, его оттащили от окна, закутали в одеяло и шинель Короля, и когда все кругом ели да по крошкам делили табак, он хотел только чаю.
— Не курите,—просил Король,— он ведь тоже не курил, когда нам было худо.
Еще два-три человека считались с больным, оставляли ему чай, горячий, сладкий, живительный напиток.
— Действует как бальзам,— сказал кто-то,— смягчает горло после рева в «тысячелетнем рейхе».
Но кто-то и тут проревел:
— Заткнись! И другой:
— А пошли вы все!..
Унтер-офицеры, словно еще командовали, раздражались, когда такой человек, как Король, сидел возле Дубка. А он тихо, но упрямо повторял «тридцать», не желая принимать «сорок один», эту цифру, это спасение, которое Дубок — раз, два, и готово! — придумал. Но Дубок, хоть и дрожмя' дрожал, и проливал драгоценный чай, упрямо возражал:
— Тридцать, это мне тридцать, слышишь! — утверждал он.— Тебе сорок, так записано в паспорте, который ты сейчас возьмешь себе, чтоб никто не видел.
Ночью, когда лесорубы крепко спали и их храп едва не перекрывал грохот бури, Королю и Дубку казалось, что они свободны и уже в таком возрасте,* чтобы как
угодно манипулировать своими годами и сделать доброе дело.
— А дома,— мечтал Дубок, слизнув остатки чая, которые Король накапал ему на губы, и сразу же ощутив невыносимую жажду,— дома я вытащу велосипед, что висит на стене в подвале, покачу к какой-нибудь бабе да сделаю ей ребенка.
Судорога прошла по его лицу, ему было трудно говорить, но он уже несколько раз спрашивал у Короля о маленькой холмистой деревушке у Дрездена, название которой забыл.
— Я ее найду,— уверял он.— Я приеду вслед за тобой.
Через несколько дней Дубок опять улыбался, пил чай и даже съел два-три кусочка хлеба. Но скоро сон одолел больного. Три дня лежал Дубок без сознания, а когда пришел в себя, Король и еще одиннадцать человек были готовы к отъезду, настоящие тридцатилетние, поддельные сорокалетние, хотя среди них и было два-три подлинных отца семейства; Король тоже хотел к сыну.
— Он же слишком молод,— сказал один из отъезжавших, когда Король стал настаивать, чтобы Дубка тоже отпустили.
Но Дубок только на смертном ложе выглядел таким молодым, он умер безымянным и похоронен был безымянным.
С его документами Король в тот же день покатил на родину.
— Старый, как дуб,— повторял он еще долго, и каждый раз улыбка замирала на его губах.
26
Когда-то давным-давно старый Флемминг взял молодого Короля под свое крылышко, и вот теперь они поменялись ролями.
— Это твой отец? — спрашивал, бывало, кто-нибудь.
— Мог бы быть,— звучал ответ.
Король своего отца не знал. А был он мастером по кладке дымовых труб,, разъезжал с артелью по всей стране, подальше уходя от хозяев, поближе поднимаясь к облакам, к праву на высокое о себе мнение.
— Человеку не только ползать по земле дано,— будто бы говорил он.— Лучше ввысь, вверх, чем вниз, вглубь! Не давай класть себя на обе лопатки! Война войне, и мир не только моему праху!
Большего он в наследство не оставил. «Забит насмерть, зарыт», доказательств никаких. Только догадки, ненависть, злость. На Лаго-Маджоре Король еще слышал кое-что о своем отце. Рождество во время войны, сообщения о победах, колокольный звон.
— Надувательство, сплошное надувательство,— говорил отец отца.
Прихрамывая, пересекал он комнату и глядел в окно, на озеро, потому что ничего, кроме озера, видно не была, ни артели и его сына, ни труб, ни даже какого-нибудь дома с приличной крышей и дымом от очага.
— Все затянуло серой дымкой.
Когда-то раньше старик гулял вокруг озера, пропадал и возвращался глубокой ночью пьяный домой. Быть может, он тоже доставал мальчонке раковины со дна, пускал по волнам обрывки бумаг и грезил о деяниях или злодеяниях, которые называл «надувательством» или «фантазиями», с тех пор, как сын пропал без вести. Когда его сын был ребенком, рассказывал дед внуку, он лазил на деревья и на крыши, но особенно любил лазить на колокольню, где однажды привязал свой красный носовой платок к флюгеру-петуху. Платок этот висел там, по его у1верждению, еще когда сын учился в школе, и все еще развевался на ветру, когда он сложил первую трубу.
— А ветры ведь все разные, меняются по дням, часам и даже минутам,— в эго старый Король твердо верил, и, обойдя стол, за которым долго усидеть был не в силах, он исчезал, возвращаясь только на следующее утро, как обычно.
Там и сям стояла еще труба, которую сложил отец Короля, даже в разрушенных городах и на некоторых заводских территориях, где ни одна крыша, ни одна стена, даже толстый слой бетона не устояли против войн.
— Я выведу его в мир,— будто бы сказал отец, до того, как натянул мундир солдата.
Он хотел взять сына с собой в жилой вагончик их артели и уехать с ним как можно дальше. Он щелкал пальцами в воздухе, перечисляя города и местности, и паль-
цев обеих рук не хватало для того огромного мира, который будет повергнут к стопам его сына.
— А что же еще, а? — сердито набрасывался он на каждого, кто не испытывал почтения к высоким кирпичным трубам.— Как нашему брату иначе добраться до неба?
В церкви Лагова сохранились старые регистрационные книги, записи о женитьбах дедушек и бабушек, о днях рождений, крещений и смертей предков, тех крестьян, что почти тысячу лет назад нагромоздили у озера на часто затопляемом перешейке камни и выстроили дома, а потом выстроили замок рыцарей, который в средние века попал в руки Мальтийского ордена — орденским братьям в длинных черных плащах с белыми крестами; до сих пор, притаившись на старых, потемневших от времени картинах в углах замка, они пугали посетителей своим пронзительным взглядом.
Ребенком Ганс, взбираясь на стены, проникал сквозь зарешеченные окна в подземелье башни, а потом с криком убегал от церковного служки, грозившего его поколотить.
— Ах, проклятая королевская свора!
И только у озера, умчавшись что было силы и прыгнув с крепостной стены в мягкую прибрежную траву, он предавал забвению мир ужасов. Шагу было довольно, чтобы нырнуть в Лаго-Маджоре — прочь от дат, фактов, мучительных воспоминаний.
А в старой церкви и в замке Мальтийского ордена пылятся теперь на чердаке документы, связанные пачками, сваленные в кучу. Многое изменилось вокруг, но замок на перешейке устоял перед натиском времени: гостеприимно принимал он приезжих, на берегу готовы были лодки, даже осенью, когда берега пустели и редко-редко въезжали в ворота, освещенные факелами, машины.
Однажды Король взял с собой сына и повсюду его водил. Но какой был смысл в том, что мальчонка вытягивал голову и сквозь занавески заглядывал в чужие квартиры,— он не желал ничего знать о своем происхождении и никогда не нырял в Лаго-Маджсре.
Где-то у озера был родной дом отца Ганса, и отца его отца, и отца того отца, в тесных комнатушках с низкими дверями, в которые входили, согнувшись, все их предки.
По много драгоценных воспоминаний осталось, документы, церковные регистрационные книги и официальные акты, в которых точно вписаны все дни рождений и смертей, только смерть отца не вписана, что, однако, не делало ее менее вероятной.
— Уж я в этом деле наведу порядок, дай только срок,— сказал дядя Ганс в ту пору Флеммингу, узнав, что отец был заключен в тюрьму Тегель и что имя надзирателя— Корфес. Но что значил узел с вещами, который у отца отобрали и так никогда не вернули? После этого были опустошены города и страны, миллионы людей изгнаны, ограблены, умерщвлены, дети, старики и даже нерожденные младенцы, быть может, Корфес сам и его дети пропали без вести, забыты, во всяком случае, бесследно исчезли. Еще сегодня взрываются бомбы и рушатся дома, погребая под развалинами мужчин и женщин, имен которых чаще всего никто не знает.
Но воды Лаго-Маджоре были в тот мирный день спокойны, лишь изредка ветер покрывал их легкой рябью. Деревья на берегу поднимались высоко к небу, прямые, как свечки, лучшая древесина в окрестности. И кирпичи из обжиговых печей для жилых домов, которым не грозил обвал, и дымовые трубы, которые были вдвое выше деревьев и даже замка. Здесь был сказочный край, в котором уживались добро и зло. И здесь жили беднейшие из бедных, которые тем не менее гордо могли называть себя: Короли.
— Ну, а ты, когда получишь ребенка, —сказал Флемминг,— добьешься, чтобы он остался у тебя и звался Король. Не так ли?

ФЕЛИКС И РЫБЫ
1
Итак, дядя Ганс переселился в Зандберг, жил большей частью один, по воскресеньям и субботам обихоженный Катей, а иногда по две-три недели в обществе внука, которого желал бы иметь при себе постоянно. На здоровье он пожаловаться не мог, подолгу плавал в озере и, чтобы выпаривать злость и изобретать новые фокусы, пользовался собственноручно построенной сауной, топил он ее валежником из соседнего леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31