Гнетущую тишину нарушало только карканье воронья.
— Вон смотри! — вдруг крикнул Матиас и указал на крохотного карпика, который бодро плавал среди рыбьих трупов.
Матиас только и видел этого карпика, перелез через поваленные деревья, стоял, как зачарованный, в зарослях и знаками давал понять, что живая рыбешка подплывает к нему все ближе, тяжело дышит и плещется там, где лед взломан.
Дядя Ганс подошел к нему и взял его за руку.
— Пойдем, нам пора домой,— сказал он.
И эта рыбешка, движения которой прямо на глазах становились все более вялыми, не останется в живых. Дядя Ганс корил себя, что привел сюда с собой мальчика. Повальная смерть, видимо, не дошла до сознания малыша, но если эта одна рыбка скончается у него на глазах, он расстроится и разревется.
— Не все умерли,— заверил его дядя Ганс, надеясь, что говорит правду.
Ему едва не силком пришлось увести мальчика с берега озера, тот то и дело оборачивался и упирался, потому что все еще видел маленького карпа. Рыбаки молча, с недоумением наблюдали, как старик старался убедить малыша:
— Все хорошо, все опять будет хорошо. Лед растает, и большие рыбы, они сейчас прячутся на самой глубине, поплывут в камыши и выведут много-много маленьких
рыбок, совсем крошечных, крошечнее, чем вон та рыбешка.
По дороге домой дядя Ганс рассказал мальчику все, что знал о жизни рыб, впрочем не очень-то много. Охотнее всего он пошел бы с Матиасом к Феликсу, но понимал, что ничего утешительного от него сейчас не услышишь. И опять у ворот Феликса стояла машина, на ступеньках крыльца сидели оба мальчика и едва подняли головы, когда они с Матиасом проходили мимо. Потом в дверях показался полицейский.
Лишь с трудом дядя Ганс удерживал возле себя Матиаса, все рассказывая о рыбах, тающем льде и солнце, уже греющем землю и воду, хотя в этот день оно и скрывалось за тяжелыми темными тучами. Он и сам был измучен, возмущен и расстроен всем тем, что увидел с внуком в это утро.
— Сядь, отдохни,— сказал он внуку, когда они вошли в дом.
Однако Матиас меньше всего нуждался в отдыхе, ничто не могло его удержать после того, как дядя Ганс сел и замолчал. Мальчик убежал, обошел кругом дом Феликса, долго стоял у калитки, а потом взбежал на крыльцо и скрылся из глаз.
4
Что знал дядя Ганс о Феликсе Фидлере? Тот был в два раза моложе его, родом из Мекленбурга. «Упрямый, молчит как рыба,— говорили о нем в деревне,— а рыбаком не станет никогда».
Пока Феликс был пловцом, он ни о чем другом не думал, кроме бассейна, тренировок, следовавших одно за другим состязаниях, так в спешке проходили годы. Его рвение вознаграждалось, честолюбие находило подтверждение, воля была устремлена на единственную цель: быть в воде быстрее других.
Но всякий раз, прыгая в воду, ему приходилось делать над собой усилие. На старте он зажмуривался, входил в воду слишком или недостаточно глубоко, терял при этом решающие секунды и никогда не добивался грезившейся ему великой победы.
— Такова участь спортсмена, если ты не первая величина,— как-то разговорился он, стоя у забора.— А я
еще ребенком боялся воды. И все-таки пошел учиться рыбоводству, потому что меня как пловца соответственно продвигали и поощряли.
Дядя Ганс был явно в мрачном настроении, когда постучали и в комнату вошел маленький плотный человечек, седовласый, весьма самоуверенный и громогласный.
— Хинц,— с места в карьер представился он.— То, что вы рассказывали вашему малышу, сущая чепуха,— заявил он.— Рыба погибла, двести тысяч мальков, из них несколько десятков тысяч мы выловили. Такого еще свет не видывал, а тем более мой кооператив.
Это был председатель, что Хинц не преминул несколько раз повторить. «Мои карпы, мои озера»,— всячески подчеркивал он.
— Мои рыбаки крайне возмущены и требуют строжайшего наказания виновного,— при этом он устремил взгляд на дом Феликса, где на ступеньках крыльца все еще сидели двое его мальчиков, а с ними рядом Матиас.— Все это пустая болтовня, какой-то детский лепет,— возмущался Хинц.— Одни отговорки и увертки. Якобы дети Фидлера были больны, и оттого он не мог явиться на работу. Вы-то хоть что-нибудь заметили?
Дядя Ганс пожал плечами, причем довольно-таки холодно; этот тон и расспросы были не по душе моему дяде. К своему удивлению, он, однако, узнал, что Феликс отвечал за все рыбоводство кооператива, в том числе и за сетные садки в Голубом озере.
— На целую неделю он оставил их без присмотра, не делал проб воды, ровным счетом ничего,—заявил Хинц.— И вот, пожалуйста, катастрофа, а он мне все толкует о больном ребенке. Да был ли он вообще болен?
Мысли расплываются: они приходят, будто крохотные рыбешки, мертвые еще до того, как выплыть на волю. Голова — садок, выпускающий лишь то, что годно к жизни. В сетях подо льдом сквозная могила, которую сейчас спешно выгребают. Человек не рыба, рыба не человек — сплошь преувеличения и мало разумного!
— А когда здесь гниют лодки, сети, вороты, да мало ли что еще,— ответил дядя Ганс Хинцу,— и разрушается кирпич, стропила, земледельческие орудия, дорогие машины— кого это волнует? — Да, он видел мертвых рыбешек на берегу, с палец длиною, распухших, издающих вонь. Но дает ли это право списать и заклеймить человека, за его спиной шпионить и разоблачать? — Сперва надо выслушать того, кого это касается, и по возможности ему поверить.
Нет, большего он не знал о своем соседе, детях и стройке, которой не видать было конца. Он точно не помнил, когда именно Феликс с дымящимся горшком вара работал на крыше, чтобы не протекал потолок и вода не лилась на стол, стулья, кушетку, двуспальную кровать и кроватки детей. Он боялся воды, этот рыбак и пловец, что верно, то верно, на озеро ходил редко, опасался, как бы не затянуло на глубину, спуститься с олимпийского пьедестала стоило ему больше сил, чем все пройденные дистанции, вместе взятые.
И все же уйма вопросов, сомнений, неясностей, и никакого ответа, который удовлетворил бы Хинца. Но разве в этом было теперь дело?
5
Два года назад, когда Феликс колышками размечал свой участок, дядя Ганс сидел с внуком в саду. Сейчас ему живо вспомнился этот день, ранняя весна, тепло, тихо, временами ощущение одиночества, когда, устав, ребенок засыпал под зонтом. На то, что происходило рядом, он почти не обращал внимания. Уже многие пытались обосноваться в этих дебрях, но густые заросли, крапива, поваленные деревья и метровые кучи битого кирпича, оставшиеся от старого кирпичного завода, всех отпугивали. Так что до сих пор он был единственным здешним поселенцем, иногда ему как бы очень издалека слышались голоса людей, вовсе, казалось, не подозревавших о его присутствии.
Он посмотрел на малыша, наклонился к нему и стер с лобика выступившие капли пота. На траве валялась раскрытая книга, отложенная, как и все, что не было главным. Нет, он не смел отойти хотя бы на шаг, заняться чем-то другим или даже о том помыслить. Неподвижно сидел рядом, чтобы не потревожить сон ребенка, и ждал, хоть и с нетерпением, его пробуждения, того, как распахнутся глазки и радостно обнаружат, откроют и завоюют мир.
Хорошо, что никто им не мешал и с участка рядом не доносились ни приветствия, ни вопросы, ни обещания скорого соседства, словно эта молодая пара понимала, что значит для старого человека близость ребенка. Облака, заслонившие солнце, внезапно поднявшийся ветер,
зашелестевший страницами книги,— вот что привлекало его внимание, а не шаги, не треск ветвей и глухие удары по вбиваемым колышкам. Удивительные предчувствия и надежды переполняли его, пока он сидел, не шевелясь, и не спускал глаз с ребенка. Это были минуты, равные часам, и остаток жизни представал как новая жизнь, как исполнение всех желаний.
В небе прогремел самолет, быстро скрывшаяся сверкающая точка. Ни тени беспокойства, только мимолетное воспоминание о спешке, срочности и взгляде из заоблачной выси на чужие страны, границы, континенты, возвращение и, наконец, остановка в этом уголке, избранном и отвоеванном у чащобы и засаженном деревьями, поднявшими разветвленные кроны высоко над домом. Справа и слева от лужайки кустарник, ели, сосны, трехствольная береза и вишневые деревья, которые росли шпалерами до самого озера и уже зацветали.
Малыш с самого приезда сюда не переставал с удивлением разглядывать эти цветущие ветки и тянулся к ним, может, даже и во сне, когда приподнимал ручонку и улыбался. И теперь тоже, едва пробудившись, он, совсем еще сонный, выпрямился и сразу повернулся к деревьям. Неуверенно ступая, шел он к ним и с трудом дотянулся до низко клонившихся веток, коснулся нежных лепестков, как бы погладил, и отступил на шаг от колышущегося, благоухающего, рассыпающего белые пятнышки чуда.
— Там, там! — восклицал малыш, нетвердо стоя на ножках, кричал снова и снова, в десятый и сотый раз: — Там.
Рядом вбили в землю очередной колышек и внезапно послышались детские голоса, такие же радостные, восхищенные: «Там!» и «Тут!» и «Вон!». Дядя Ганс тоже поднялся и, как зачарованный, направился к внуку и тем, другим ребятишкам, которых только сейчас заметил, хотел что-то сказать, выкрикнуть, приветствовать новых соседей, но от переполнявшего его счастья мог из себя выдавить лишь тихие и вновь и вновь повторенные «Там!» и «Вон!»
6
Феликс и рыбы; незадавшаяся жизнь, крушение и в спорте, и в работе, легкомыслие или нерадивость, своеволие или себялюбие, виновность или совиновность — сы-
пались на него вопрос за вопросом. Сам же он старался выглядеть спокойным, вышел с женой из дома и вместе с пей дошел до ворот, оба все так же преданные друг другу и невозмутимые, несмотря на окружающую суматоху. Они кликнули детей, чтоб отошли от отъезжающих машин, и даже для Матиаса у них нашлись добрые слова:
— Завтра воскресенье, так ты приходи пораньше, мы в поле запустим змея.
Это было последнее, что еще услышал Хинц, прежде чем сесть в машину. Возмущенный, качая головой, он повернулся к тощему человеку, который держал в руках пачку бумаг и так и исчез из виду, яростно ею размахивая. Убыток, который потерпел кооператив, исчислялся миллионами. Дохлую рыбу поспешно зарыли в лесу, сверху засыпали хлорной известью и к дереву прибили щит с надписью: «Опасная зона — пятьдесят метров. Вход строго воспрещен».
Дети уже все успели разведать, Матиас об этом рассказал. Но сейчас его больше занимал запуск змея: нужен будет шнурок метров на сто, и очень крепкий, предупредил Феликс.
— Он, что ж, и тебе смастерил змея? — спросил дядя Ганс.
— Да, и змей уже почти готов,— взволнованно отвечал мальчик,— нужно только нарезать бумагу для хвоста.
На следующее утро Феликс и в самом деле вместе с детьми запустил сразу два больших, ярко раскрашенных змея, с развевающимися хвостами. Было ветрено, и ветер все усиливался. Стометровый шнурок, который дядя Ганс дал внуку, оказался слишком короток. Матиас прибежал домой с криком:
— Еще бечевки, еще бечевки!
Они вдвоем обшарили ящик комода, нашли только обрывки бечевки и кое-как наспех их связали.
— Ну, теперь он взлетит всех выше,— крикнул мальчик и сразу же умчался в поле.
Оттуда доносились радостные возгласы детей. На пригорке, среди свежевспаханного поля, Феликс вытягивал руки, при стихающем ветре выбирал шнурок, управляя змеем, и затем передавал его то одному, то другому сынишке.
— Выше, дай ему поднялся выше! — крикнул он Матиасу, который, удлинив шнурок, мгновенно взобрался на пригорок.
Теперь оба змея плясали над соснами ближнего леса, кружили, подпрыгивали, раскачивались и, казалось, вот-вот столкнутся, но внезапно они отпрянули друг от друга, будто кто-то, хлестнув, их разогнал. Один шнурок оборвался, шнурок Матиаса; его змей улетел безвозвратно.
Дядя Ганс не знал, как утешить малыша, когда тот прибежал к нему весь в слезах. Всему виной плохо связанная бечевка, сказал Феликс. Другой змей не улетел, а поднимался и опускался, чуть ли не касаясь вершин сосен, но ему не грозила опасность повиснуть на них или оторваться.
— Мой был плохо, некрепко привязан,— хныкал Матиас,— ты дал мне плохую бечевку.
Возле калитки соседа с велосипеда сошел какой-то старик, крикнул что-то через забор, потом в сторону поля, где Феликс уходил все дальше со змеем. Дети и жена бежали за ним следом. Старик из сил выбивался, напрасно стараясь на велосипеде подняться за ними по ухабистой дороге в горку, наконец повернул обратно и подошел к дяде Гансу.
— Ну что это за люди? — возмущаясь, спросил он.— Так топтать засеянное поле.
Бросив искоса взгляд на Матиаса, который наполовину уже успокоился, дядя Ганс возразил:
— Все это так, но никаких посевов в помине еще нет. А кому же не охота порадовать ребятишек?
Они еще немного поспорили, и тут, между прочим, выяснилось, что старика прислал Хинц.
— Пусть Фидлер завтра ровно в восемь явится в правление,— пробурчал старик перед тем, как попрощаться. У самой калитки он указал на змея, который, словно приклеенный, повис на фоне низких темных туч.— Ну и тип, такой молодой, а уже прожженный, эдак валять дурака, туг только диву даешься. Неужто никто не отчитал его как следует?
Матиас озабоченно спросил:
— А разве наказывают за то, что запускают змеев? Дядя Ганс покачал головой, показал на недавно
вспаханное поле и объяснил, что скоро сев, бросят в землю зерна, из зерен вырастут колосья, пшеница, наш хлеб.
— Это нельзя топтать, иначе мы себе же навредим.
Они увидели, что Феликс, когда старик на велосипеде укатил, стал не спеша опускать змея. Ветер позатих, хвост из пестрых бумажных полосок волочился и вихлял по пашне, оба мальчика бежали за ним следом. Один почти за него ухватился, но споткнулся, упал и заревел. Феликс тотчас подскочил к нему и усадил сынишку к себе на плечо. Второй нес змея и, подпрыгивая, бегал туда и сюда между родителями. Весело и дружно все семейство возвращалось к обеду домой.
— Мы пообедаем в ресторанчике, пошли,— сказал дядя Ганс внуку, который прижался лицом к стеклу, не в силах оторвать глаз от змея.
— А это долго, пока вырастет хлеб? — спросил он.
Весна, лето и осень были для Матиаса пустым звуком, он тотчас хотел бежать к Феликсу и просить смастерить ему нового змея, который после уборки урожая поднимется в небо со сжатого поля. Полгода, год, все, что здесь происходило и еще будет происходить, было для ребенка лишь кратким мгновеньем.
— Время летит быстро, тут ты прав,— задумчиво произнес дядя Ганс, взял мальчика за руку и отправился с ним в путь.
Перед домом они встретили Феликса, один сынишка сидел у него на закорках, другой повис на отце, а рядом жена и пестрый змей со смеющейся рожей.
— Иго-го... Н-но! Н-но! Пошла!—дурачился Феликс, подпрыгивая и лягаясь, но вдруг сощурил глаза, потому что солнце выглянуло из-за туч, и дядя Ганс рассказал о старике, которого послал Хинц.
— Так или иначе все прахом пойдет,— неожиданно серьезно ответил молодой человек, отвернулся и, словно ища опоры, схватил руку жены.— Если будет война, не только мертвых рыб никто считать не станет, но и нас, людей.
Калитка захлопнулась. Семейство не спасалось бегством, оно шумно проследовало к дому и даже не соблаговолило оглянуться. Не в характере Феликса было удостоверяться в действии своих слов. Но Матиаса, который за ними пошел, он погладил по голове и обещал ему нового змея. И не до весны, лета и осени должен был он ждать, нет, на такой долгий срок сосед теперь ничего не откладывал. Каждый день мог оказаться последним, таков был ответ Феликса на день мертвых рыб.
Но вот наступили будни, утро понедельника, прохладная погода, дождь. Описав на мотоцикле крутой вираж по грязи перед домом, Феликс вернулся, подошел к окну, откуда выглянула жена, и возвратился с накидкой к дяде Гансу.
— Мне хотелось бы, чтобы вы сегодня присутствовали как свидетель,— сказал он.— Жена дома, можете оставить мальчонку с ней.
Матиас был уже у двери, почти не разжевывая, проглотил бутерброд и даже не нашел времени спросить о змее.
— В такую погоду...— нерешительно заметил дядя Ганс и примерил накидку, которая в плечах была тесна и едва доходила ему до колен.
Он вытащил из-под шкафа резиновые сапоги, натягивая их, смахнул с них пыль и стал задумчиво обтирать.
— Что, трубка в пути погаснет? — спросил он, протягивая дымящуюся трубку Феликсу.— Я вот все думаю, как бы вас расшуровать. Потому как для упорной хандры я свидетель плохой. Так же как и для конца света, который вы предрекаете.
— Вам совсем не обязательно быть одного со мной мнения, но предоставьте и мне иметь свое,— возразил Феликс.
Застегнул штормовку и, не оглядываясь на дядю Ганса, пошел к мотоциклу, а тот, не проронив больше ни слова, последовал за ним. Они молча тронулись в путь, и оба дружно зачертыхались, когда сразу же за деревней, на дороге, идущей вдоль берега Голубого озера, их застиг сильный ливень, мотоцикл увяз и им пришлось толкать его по грязи и трясине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Вон смотри! — вдруг крикнул Матиас и указал на крохотного карпика, который бодро плавал среди рыбьих трупов.
Матиас только и видел этого карпика, перелез через поваленные деревья, стоял, как зачарованный, в зарослях и знаками давал понять, что живая рыбешка подплывает к нему все ближе, тяжело дышит и плещется там, где лед взломан.
Дядя Ганс подошел к нему и взял его за руку.
— Пойдем, нам пора домой,— сказал он.
И эта рыбешка, движения которой прямо на глазах становились все более вялыми, не останется в живых. Дядя Ганс корил себя, что привел сюда с собой мальчика. Повальная смерть, видимо, не дошла до сознания малыша, но если эта одна рыбка скончается у него на глазах, он расстроится и разревется.
— Не все умерли,— заверил его дядя Ганс, надеясь, что говорит правду.
Ему едва не силком пришлось увести мальчика с берега озера, тот то и дело оборачивался и упирался, потому что все еще видел маленького карпа. Рыбаки молча, с недоумением наблюдали, как старик старался убедить малыша:
— Все хорошо, все опять будет хорошо. Лед растает, и большие рыбы, они сейчас прячутся на самой глубине, поплывут в камыши и выведут много-много маленьких
рыбок, совсем крошечных, крошечнее, чем вон та рыбешка.
По дороге домой дядя Ганс рассказал мальчику все, что знал о жизни рыб, впрочем не очень-то много. Охотнее всего он пошел бы с Матиасом к Феликсу, но понимал, что ничего утешительного от него сейчас не услышишь. И опять у ворот Феликса стояла машина, на ступеньках крыльца сидели оба мальчика и едва подняли головы, когда они с Матиасом проходили мимо. Потом в дверях показался полицейский.
Лишь с трудом дядя Ганс удерживал возле себя Матиаса, все рассказывая о рыбах, тающем льде и солнце, уже греющем землю и воду, хотя в этот день оно и скрывалось за тяжелыми темными тучами. Он и сам был измучен, возмущен и расстроен всем тем, что увидел с внуком в это утро.
— Сядь, отдохни,— сказал он внуку, когда они вошли в дом.
Однако Матиас меньше всего нуждался в отдыхе, ничто не могло его удержать после того, как дядя Ганс сел и замолчал. Мальчик убежал, обошел кругом дом Феликса, долго стоял у калитки, а потом взбежал на крыльцо и скрылся из глаз.
4
Что знал дядя Ганс о Феликсе Фидлере? Тот был в два раза моложе его, родом из Мекленбурга. «Упрямый, молчит как рыба,— говорили о нем в деревне,— а рыбаком не станет никогда».
Пока Феликс был пловцом, он ни о чем другом не думал, кроме бассейна, тренировок, следовавших одно за другим состязаниях, так в спешке проходили годы. Его рвение вознаграждалось, честолюбие находило подтверждение, воля была устремлена на единственную цель: быть в воде быстрее других.
Но всякий раз, прыгая в воду, ему приходилось делать над собой усилие. На старте он зажмуривался, входил в воду слишком или недостаточно глубоко, терял при этом решающие секунды и никогда не добивался грезившейся ему великой победы.
— Такова участь спортсмена, если ты не первая величина,— как-то разговорился он, стоя у забора.— А я
еще ребенком боялся воды. И все-таки пошел учиться рыбоводству, потому что меня как пловца соответственно продвигали и поощряли.
Дядя Ганс был явно в мрачном настроении, когда постучали и в комнату вошел маленький плотный человечек, седовласый, весьма самоуверенный и громогласный.
— Хинц,— с места в карьер представился он.— То, что вы рассказывали вашему малышу, сущая чепуха,— заявил он.— Рыба погибла, двести тысяч мальков, из них несколько десятков тысяч мы выловили. Такого еще свет не видывал, а тем более мой кооператив.
Это был председатель, что Хинц не преминул несколько раз повторить. «Мои карпы, мои озера»,— всячески подчеркивал он.
— Мои рыбаки крайне возмущены и требуют строжайшего наказания виновного,— при этом он устремил взгляд на дом Феликса, где на ступеньках крыльца все еще сидели двое его мальчиков, а с ними рядом Матиас.— Все это пустая болтовня, какой-то детский лепет,— возмущался Хинц.— Одни отговорки и увертки. Якобы дети Фидлера были больны, и оттого он не мог явиться на работу. Вы-то хоть что-нибудь заметили?
Дядя Ганс пожал плечами, причем довольно-таки холодно; этот тон и расспросы были не по душе моему дяде. К своему удивлению, он, однако, узнал, что Феликс отвечал за все рыбоводство кооператива, в том числе и за сетные садки в Голубом озере.
— На целую неделю он оставил их без присмотра, не делал проб воды, ровным счетом ничего,—заявил Хинц.— И вот, пожалуйста, катастрофа, а он мне все толкует о больном ребенке. Да был ли он вообще болен?
Мысли расплываются: они приходят, будто крохотные рыбешки, мертвые еще до того, как выплыть на волю. Голова — садок, выпускающий лишь то, что годно к жизни. В сетях подо льдом сквозная могила, которую сейчас спешно выгребают. Человек не рыба, рыба не человек — сплошь преувеличения и мало разумного!
— А когда здесь гниют лодки, сети, вороты, да мало ли что еще,— ответил дядя Ганс Хинцу,— и разрушается кирпич, стропила, земледельческие орудия, дорогие машины— кого это волнует? — Да, он видел мертвых рыбешек на берегу, с палец длиною, распухших, издающих вонь. Но дает ли это право списать и заклеймить человека, за его спиной шпионить и разоблачать? — Сперва надо выслушать того, кого это касается, и по возможности ему поверить.
Нет, большего он не знал о своем соседе, детях и стройке, которой не видать было конца. Он точно не помнил, когда именно Феликс с дымящимся горшком вара работал на крыше, чтобы не протекал потолок и вода не лилась на стол, стулья, кушетку, двуспальную кровать и кроватки детей. Он боялся воды, этот рыбак и пловец, что верно, то верно, на озеро ходил редко, опасался, как бы не затянуло на глубину, спуститься с олимпийского пьедестала стоило ему больше сил, чем все пройденные дистанции, вместе взятые.
И все же уйма вопросов, сомнений, неясностей, и никакого ответа, который удовлетворил бы Хинца. Но разве в этом было теперь дело?
5
Два года назад, когда Феликс колышками размечал свой участок, дядя Ганс сидел с внуком в саду. Сейчас ему живо вспомнился этот день, ранняя весна, тепло, тихо, временами ощущение одиночества, когда, устав, ребенок засыпал под зонтом. На то, что происходило рядом, он почти не обращал внимания. Уже многие пытались обосноваться в этих дебрях, но густые заросли, крапива, поваленные деревья и метровые кучи битого кирпича, оставшиеся от старого кирпичного завода, всех отпугивали. Так что до сих пор он был единственным здешним поселенцем, иногда ему как бы очень издалека слышались голоса людей, вовсе, казалось, не подозревавших о его присутствии.
Он посмотрел на малыша, наклонился к нему и стер с лобика выступившие капли пота. На траве валялась раскрытая книга, отложенная, как и все, что не было главным. Нет, он не смел отойти хотя бы на шаг, заняться чем-то другим или даже о том помыслить. Неподвижно сидел рядом, чтобы не потревожить сон ребенка, и ждал, хоть и с нетерпением, его пробуждения, того, как распахнутся глазки и радостно обнаружат, откроют и завоюют мир.
Хорошо, что никто им не мешал и с участка рядом не доносились ни приветствия, ни вопросы, ни обещания скорого соседства, словно эта молодая пара понимала, что значит для старого человека близость ребенка. Облака, заслонившие солнце, внезапно поднявшийся ветер,
зашелестевший страницами книги,— вот что привлекало его внимание, а не шаги, не треск ветвей и глухие удары по вбиваемым колышкам. Удивительные предчувствия и надежды переполняли его, пока он сидел, не шевелясь, и не спускал глаз с ребенка. Это были минуты, равные часам, и остаток жизни представал как новая жизнь, как исполнение всех желаний.
В небе прогремел самолет, быстро скрывшаяся сверкающая точка. Ни тени беспокойства, только мимолетное воспоминание о спешке, срочности и взгляде из заоблачной выси на чужие страны, границы, континенты, возвращение и, наконец, остановка в этом уголке, избранном и отвоеванном у чащобы и засаженном деревьями, поднявшими разветвленные кроны высоко над домом. Справа и слева от лужайки кустарник, ели, сосны, трехствольная береза и вишневые деревья, которые росли шпалерами до самого озера и уже зацветали.
Малыш с самого приезда сюда не переставал с удивлением разглядывать эти цветущие ветки и тянулся к ним, может, даже и во сне, когда приподнимал ручонку и улыбался. И теперь тоже, едва пробудившись, он, совсем еще сонный, выпрямился и сразу повернулся к деревьям. Неуверенно ступая, шел он к ним и с трудом дотянулся до низко клонившихся веток, коснулся нежных лепестков, как бы погладил, и отступил на шаг от колышущегося, благоухающего, рассыпающего белые пятнышки чуда.
— Там, там! — восклицал малыш, нетвердо стоя на ножках, кричал снова и снова, в десятый и сотый раз: — Там.
Рядом вбили в землю очередной колышек и внезапно послышались детские голоса, такие же радостные, восхищенные: «Там!» и «Тут!» и «Вон!». Дядя Ганс тоже поднялся и, как зачарованный, направился к внуку и тем, другим ребятишкам, которых только сейчас заметил, хотел что-то сказать, выкрикнуть, приветствовать новых соседей, но от переполнявшего его счастья мог из себя выдавить лишь тихие и вновь и вновь повторенные «Там!» и «Вон!»
6
Феликс и рыбы; незадавшаяся жизнь, крушение и в спорте, и в работе, легкомыслие или нерадивость, своеволие или себялюбие, виновность или совиновность — сы-
пались на него вопрос за вопросом. Сам же он старался выглядеть спокойным, вышел с женой из дома и вместе с пей дошел до ворот, оба все так же преданные друг другу и невозмутимые, несмотря на окружающую суматоху. Они кликнули детей, чтоб отошли от отъезжающих машин, и даже для Матиаса у них нашлись добрые слова:
— Завтра воскресенье, так ты приходи пораньше, мы в поле запустим змея.
Это было последнее, что еще услышал Хинц, прежде чем сесть в машину. Возмущенный, качая головой, он повернулся к тощему человеку, который держал в руках пачку бумаг и так и исчез из виду, яростно ею размахивая. Убыток, который потерпел кооператив, исчислялся миллионами. Дохлую рыбу поспешно зарыли в лесу, сверху засыпали хлорной известью и к дереву прибили щит с надписью: «Опасная зона — пятьдесят метров. Вход строго воспрещен».
Дети уже все успели разведать, Матиас об этом рассказал. Но сейчас его больше занимал запуск змея: нужен будет шнурок метров на сто, и очень крепкий, предупредил Феликс.
— Он, что ж, и тебе смастерил змея? — спросил дядя Ганс.
— Да, и змей уже почти готов,— взволнованно отвечал мальчик,— нужно только нарезать бумагу для хвоста.
На следующее утро Феликс и в самом деле вместе с детьми запустил сразу два больших, ярко раскрашенных змея, с развевающимися хвостами. Было ветрено, и ветер все усиливался. Стометровый шнурок, который дядя Ганс дал внуку, оказался слишком короток. Матиас прибежал домой с криком:
— Еще бечевки, еще бечевки!
Они вдвоем обшарили ящик комода, нашли только обрывки бечевки и кое-как наспех их связали.
— Ну, теперь он взлетит всех выше,— крикнул мальчик и сразу же умчался в поле.
Оттуда доносились радостные возгласы детей. На пригорке, среди свежевспаханного поля, Феликс вытягивал руки, при стихающем ветре выбирал шнурок, управляя змеем, и затем передавал его то одному, то другому сынишке.
— Выше, дай ему поднялся выше! — крикнул он Матиасу, который, удлинив шнурок, мгновенно взобрался на пригорок.
Теперь оба змея плясали над соснами ближнего леса, кружили, подпрыгивали, раскачивались и, казалось, вот-вот столкнутся, но внезапно они отпрянули друг от друга, будто кто-то, хлестнув, их разогнал. Один шнурок оборвался, шнурок Матиаса; его змей улетел безвозвратно.
Дядя Ганс не знал, как утешить малыша, когда тот прибежал к нему весь в слезах. Всему виной плохо связанная бечевка, сказал Феликс. Другой змей не улетел, а поднимался и опускался, чуть ли не касаясь вершин сосен, но ему не грозила опасность повиснуть на них или оторваться.
— Мой был плохо, некрепко привязан,— хныкал Матиас,— ты дал мне плохую бечевку.
Возле калитки соседа с велосипеда сошел какой-то старик, крикнул что-то через забор, потом в сторону поля, где Феликс уходил все дальше со змеем. Дети и жена бежали за ним следом. Старик из сил выбивался, напрасно стараясь на велосипеде подняться за ними по ухабистой дороге в горку, наконец повернул обратно и подошел к дяде Гансу.
— Ну что это за люди? — возмущаясь, спросил он.— Так топтать засеянное поле.
Бросив искоса взгляд на Матиаса, который наполовину уже успокоился, дядя Ганс возразил:
— Все это так, но никаких посевов в помине еще нет. А кому же не охота порадовать ребятишек?
Они еще немного поспорили, и тут, между прочим, выяснилось, что старика прислал Хинц.
— Пусть Фидлер завтра ровно в восемь явится в правление,— пробурчал старик перед тем, как попрощаться. У самой калитки он указал на змея, который, словно приклеенный, повис на фоне низких темных туч.— Ну и тип, такой молодой, а уже прожженный, эдак валять дурака, туг только диву даешься. Неужто никто не отчитал его как следует?
Матиас озабоченно спросил:
— А разве наказывают за то, что запускают змеев? Дядя Ганс покачал головой, показал на недавно
вспаханное поле и объяснил, что скоро сев, бросят в землю зерна, из зерен вырастут колосья, пшеница, наш хлеб.
— Это нельзя топтать, иначе мы себе же навредим.
Они увидели, что Феликс, когда старик на велосипеде укатил, стал не спеша опускать змея. Ветер позатих, хвост из пестрых бумажных полосок волочился и вихлял по пашне, оба мальчика бежали за ним следом. Один почти за него ухватился, но споткнулся, упал и заревел. Феликс тотчас подскочил к нему и усадил сынишку к себе на плечо. Второй нес змея и, подпрыгивая, бегал туда и сюда между родителями. Весело и дружно все семейство возвращалось к обеду домой.
— Мы пообедаем в ресторанчике, пошли,— сказал дядя Ганс внуку, который прижался лицом к стеклу, не в силах оторвать глаз от змея.
— А это долго, пока вырастет хлеб? — спросил он.
Весна, лето и осень были для Матиаса пустым звуком, он тотчас хотел бежать к Феликсу и просить смастерить ему нового змея, который после уборки урожая поднимется в небо со сжатого поля. Полгода, год, все, что здесь происходило и еще будет происходить, было для ребенка лишь кратким мгновеньем.
— Время летит быстро, тут ты прав,— задумчиво произнес дядя Ганс, взял мальчика за руку и отправился с ним в путь.
Перед домом они встретили Феликса, один сынишка сидел у него на закорках, другой повис на отце, а рядом жена и пестрый змей со смеющейся рожей.
— Иго-го... Н-но! Н-но! Пошла!—дурачился Феликс, подпрыгивая и лягаясь, но вдруг сощурил глаза, потому что солнце выглянуло из-за туч, и дядя Ганс рассказал о старике, которого послал Хинц.
— Так или иначе все прахом пойдет,— неожиданно серьезно ответил молодой человек, отвернулся и, словно ища опоры, схватил руку жены.— Если будет война, не только мертвых рыб никто считать не станет, но и нас, людей.
Калитка захлопнулась. Семейство не спасалось бегством, оно шумно проследовало к дому и даже не соблаговолило оглянуться. Не в характере Феликса было удостоверяться в действии своих слов. Но Матиаса, который за ними пошел, он погладил по голове и обещал ему нового змея. И не до весны, лета и осени должен был он ждать, нет, на такой долгий срок сосед теперь ничего не откладывал. Каждый день мог оказаться последним, таков был ответ Феликса на день мертвых рыб.
Но вот наступили будни, утро понедельника, прохладная погода, дождь. Описав на мотоцикле крутой вираж по грязи перед домом, Феликс вернулся, подошел к окну, откуда выглянула жена, и возвратился с накидкой к дяде Гансу.
— Мне хотелось бы, чтобы вы сегодня присутствовали как свидетель,— сказал он.— Жена дома, можете оставить мальчонку с ней.
Матиас был уже у двери, почти не разжевывая, проглотил бутерброд и даже не нашел времени спросить о змее.
— В такую погоду...— нерешительно заметил дядя Ганс и примерил накидку, которая в плечах была тесна и едва доходила ему до колен.
Он вытащил из-под шкафа резиновые сапоги, натягивая их, смахнул с них пыль и стал задумчиво обтирать.
— Что, трубка в пути погаснет? — спросил он, протягивая дымящуюся трубку Феликсу.— Я вот все думаю, как бы вас расшуровать. Потому как для упорной хандры я свидетель плохой. Так же как и для конца света, который вы предрекаете.
— Вам совсем не обязательно быть одного со мной мнения, но предоставьте и мне иметь свое,— возразил Феликс.
Застегнул штормовку и, не оглядываясь на дядю Ганса, пошел к мотоциклу, а тот, не проронив больше ни слова, последовал за ним. Они молча тронулись в путь, и оба дружно зачертыхались, когда сразу же за деревней, на дороге, идущей вдоль берега Голубого озера, их застиг сильный ливень, мотоцикл увяз и им пришлось толкать его по грязи и трясине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31