Раковину?
На заднем плане я, правда, видел не остров Изола Белла и не дворцы Борромео, а средневековый замок, выстроенный на косе, окруженный полуразвалившимися стенами и невысокими домишками, рядом колокольню и, возможно, школу, пестро раскрашенный фахверковый дом с резьбой по фронтону и на заборах, перед которыми толпились ребятишки. На рынке напротив — открытые прилавки под яркими навесами, плетеные корзины, глиняные горшки, блузки, платья и вышитые платки, и тут же рядом — яйца, капуста и отмытая до блеска морковь, жареное и печеное, и все — в облаке аппетитных ароматов. Я чуть не стал жертвой собственного воображения, представив себе, что время здесь остановилось и среди этой гущи телег, ярмарочной толпы, шныряющих под ногами кошек, собак, кур и голубей дядя Ганс — самый счастливый человек, как внушал он мне еще с детских лет. Скорее же всего, он ни разу не возвращался в этот городок, в который лишь к обеду, когда я уже осмотрелся в древних стенах, прибыли колонны автотуристов, нарушившие идиллическую тишину замка. Сам замок давно превратили в музей, а старинное здание с крестовым сводом, принадлежавшее рыцарям мальтийского ордена,— в роскошный отель с рестораном и кафе.
— Все тут изменилось,— сказал пожилой поляк, хорошо говоривший по-немецки, показывая мне гору Шпигельберг, где дядя пас овец.— Там теперь кемпинг, и он с каждым годом разрастается, занимает все больше и больше места.
Поляк посмеялся над толпами туристов, без неприязни говорил о прошлом — о войне и послевоенном периоде, о немцах, стариках, женщинах и детях, со всем своим скарбом покинувших некогда эти места.
— Теперь они иной раз приезжают со своими внуками, останавливаются перед домами, которые едва узнают, вглядываются, хотят увидеть, что из всего этого получилось.
Когда я назвал фамилию стариков, воспитавших Ганса, он пожал плечами.
— Король? Здесь не было королей, одни крестьяне.— Он показал на стену перед городской стеной, на голые кусты, надгробные камни.— Гляньте-ка там, а у нас никто не знает такой фамилии.
Но сохранились и документы — церковный реестр и полицейские акты, в них были точно занесены даты всех рождений, свадеб и смертей и, конечно же, даты семейства Королей, которые были бедными крестьянами. Я нашел даже даты регистрации их родителей, их дедов и бабок и более отдаленных предков, барщинных крестьян, что столетия назад построили у озера, на скалистой косе, которую то и дело заливало водой, укрепления и хижины, а позже и замок Поколение за поколением должны были они нести службу у бранденбургских рыцарей, позже — у мальтийских рыцарей, в чьи руки попал замок вместе с окружающими его деревнями, знатных, с головы до ног вооруженных членов духовно-рыцарского ордена, в длинных черных мантиях, с белыми крестами, на которых красовались орлы, рыцарей, каких можно было видеть на старинных, потемневших от времени картинах в музее замка Последний Король, упомянутый в документах, выполнял в дворянском поместье Лагов случайные работы: штукатурил стены, вставлял стекла, пока его не уволили и с помощью полиции не выдворили из города — он будто бы предумышленно бил дорогие стекла оранжереи в саду замка. И было это точно в том самом году, когда дядя Ганс покинул рай своего детства.
5
Прочитанная запись напомнила мне странную историю, которую дядя Ганс частенько рассказывал.
— Это не сказка для детей, а горькая правда,— серьезно и важно уверял он всех, но обращался в семейном кругу не к старшим, а к моим двоюродным братьям
и сестрам, к моему брату и ко мне, в последнее время еще к моим детям, его лучшим слушателям. И начинал всегда с описания природы вокруг легендарного Лаго-Маджоре, а также раковины, которую якобы выдул волшебник из прозрачного стекла.
— Из стекла выдул? Волшебник? — переспрашивали его.
Никто не хотел вот так вдруг поверить в чудеса, то и дело случавшиеся в дни его детства. Поэтому он ошеломлял своих слушателей для начала «доказательством»: распускал немного мыла в воде, дул в соломинку, и перед глазами слушателей плыли отливающие всеми цветами радуги мыльные пузыри.
— Точно так же выдувают стекло, этот жидкий песок, его можно окрасить, можно придать ему определенную форму или спрессовать, как ты того желаешь, подучить зеркала или оконные стекла, вообще всякие сокровища. Глядите!
Большой палец его, искривленный, точно серп молодого месяца, взлетал вверх, а кончик был белый, сплющенный, покрытый ороговевшей кожей и едва ли не прозрачный.
— С помощью этого пальца я вставил бесчисленное множество стекол в окопные рамы, только этим пальцем, без шпателя или ножа, с точностью до миллиметра, а держались стекла как влитые. Я выбирал себе самые лучшие заказы, самые большие окна, витрины, целые галереи и крыши из стекла. Люди называли меня «Лунный стекольщик», ведь я и по ночам умел работать со стеклом, хотя большинство людей даже днем не видят, что такое хорошее, чистое стекло.— Он протягивал нам обе руки и тихо, таинственно говорил: — Вот оно — самое лучшее стекло.
И тут уж никто из окружающих не сомневался больше, что у него в руках стекло, что он примеряет его в рамы, стеклит крыши и вдали от семейной суеты и всего мира возводит стеклянный дом, в котором мы сидим, слушаем его и удивляемся.
Да, стекло в те времена было очень дорогим, вообще самым дорогим из всего, что дядя Ганс, если не считать раковины, встречал на берегу озера.
— Стекла трогать не смей, парнишка,— грозил ему дед, старый Король, отсылавший мальчика то к овцам, то в школу — смотря по погоде.
Но висячий замок на сарае, где хранилось стекло, можно было при известной ловкости открыть и без ключа. Гансу удалось отыскать между дранками и стружками несколько обломков стекла, которые он вставил в оконце лачуги на опушке, чтобы иметь хороший обзор, когда приходилось прятаться в ней во время дождя. Мало-помалу он пробил окна на каждой стороне лачуги, внизу и вверху стен, так что и лежа видел озеро, городок, овец на лугу и даже небо. Когда бушевала буря, по небу тянулись темные тучи и дождевые капли или градины стучали по стеклу, он прижимался лбом к окну и дивился, что находится сразу и в лачуге и на улице. Как только солнце опять прорывалось сквозь тучи, он с нетерпением ждал радуги, и порой лачуга, казалось, превращается в сверкающий стеклянный дом. Ганс пытался руками удержать на оконных стеклах пестромерцающие блики, но только протянет он руку, и чудо развеивается, а сырость каплями стекает ему на лицо. Овцы блеяли, старик Король звал-звал мальчика и ругался:
— Только приди домой, паршивец!
Оконца в лачуге, работа со стеклорезом и с замазкой — ничто не укрылось от старика, только о мечтаниях мальчика он понятия не имел. Тот получил хорошую взбучку, новую порцию поучений, на дверь сарая дед повесил новый замок и с ворчаньем приказал Гансу взяться лучше за полезное дело.
Так Ганс стал возить тележку, груженную стеклом, и чистить стекла, которые дед вставлял в оконные рамы, а однажды ему позволено было большим пальцем притереть замазку и за эту работу, выполненную ловко и тщательно, его впервые в жизни похвалили.
— Глянь-ка, стекло принесет ему счастье! — говорили люди.
Скоро старик Король разрешил ему работать одному, а сам чесал язык с любопытными, удивляясь, как это его «ученик» в мгновение ока нарезал и вставлял в рамы натертые до блеска оконные стекла. В кабачке, потягивая пиво и водку, он хвастал:
— Да, стекло принесет ему счастье!
Мальчонке с такими золотыми руками нечего было терять время на овец и школьную премудрость. И не лучше ли теперь мастеру Королю держать в своих трясущихся руках пивную кружку, если Ганс куда вернее управляется с оконным стеклом?
Недостатка в стекле и замазке не было, равно как в усердии и речистости, дабы все жители городка обзавелись в своих домах приличными окнами. Но намерениям этим имелись пределы: хибары с крошечными оконцами, нужда и бедность безземельных и неимущих крестьян и рыбаков. Никто здесь не проявлял желания обзавестись такой роскошью, как стекло. Там, где хлеба в обрез, хватает слепого света мутных окон. А разобьется окно, так в трухлявые рамы вставляли кусок картона или заклеивали трещину полоской бумаги. Редко кто вставлял целиком новое стекло, а тем более заменял всю раму — самое большее, если уж ветер слишком зло свистел в клетушке, так, вставят обрезок или укрепят окно куском замазки. Даже более состоятельные жители Лагова избегали крупных затрат на хрупкий товар, пока не наступала крайняя нужда. Подобно родителям и прародителям, они сиднем сидели в своих мрачных комнатушках, а по вечерам все равно захлопывали и запирали ставни на засов; времена были неспокойные, назойливые взгляды — нежелательны. Даже владельцы лавок — булочники, мясники и мелочные торговцы — не поддавались на уговоры увеличить свои витрины или обновить их, чтобы привлечь больше покупателей. Они сокрушались и плакались, клеймили расточительность и чванство. С какой стати позволять, чтобы за ними следили, к тому же через стекла Короля, вставленные за сумасшедшие деньги?
Только помещик проявил щедрость:
— Я всегда плачу за хороший свет хорошие деньги.
Он приказал остеклить заново не только окна по фасаду старинного барского дома, но конюшни, теплицы и оранжерею во дворе замка. Даже рамы они с дедом покрасили заново, а стекла отполировали до блеска, так что Гансу одно удовольствие было смотреться в них и гримасничать.
-- Эй, кривляка, пошел прочь! — ругал его помещик, который то и дело являлся, чтобы проверить их работу.— Вот тут я вижу пылинки.
Своею тростью он вдребезги разбивал стекла, не вычищенные, по его мнению, до блеска. Каждый раз он был чем-то недоволен; в хлеву же и в оранжерее так разбушевался, что осколки летели, словно началось светопреставление, а старик Король от страха и злости едва не выпал в последнее целое окно.
По для маленького Ганса эта расправа над стеклами, эта груда осколков была хорошим уроком. Он притащил новые стекла, снова нарезал и примерил, укрепил замазкой, притер и понял, что, пока будут осколки, у него будет и работа. Он своими глазами видел, что достаточно просто удара палки, чтобы для окна, которое отстояло бы годы и десятилетия, потребовалось новое стекло.
Л так как Ганс от своей работы получал удовольствие, он скоро решил, что может таким способом всегда добывать себе работу. Днем он выискивал себе будущие рабочие места, а по ночам ударом палки доказывал свою необходимость Особенно возбуждали его рвение кичливые виллы с огромными окнами, а также стеклянные оазисы садоводств с их оранжереями. У него вошло в привычку внимательно осматриваться по сторонам во время своих странствий и между делом подбирать подходящую палку и еще более действенные камни. Вскоре по вечерам в его карманах гремело так много метательных снарядов, что он, швыряясь ими, терял всякое чувство меры и на следующий день не справлялся с навалившейся работой. Но, чтобы создавать, он был вынужден разрушать и потому учился сдерживать себя и ограничивать, притворно выражать сочувствие и ужас, хотя ему, скорее, хотелось ликовать и прыгать от радости. Он высказывал самые невероятные предположения, поскольку потерпевшие, не приметив ни града, ни палящей жары, ни птичьих стай и, уж конечно, умышленных налетов стекольщика, грешили на сверхъестественные силы, что везде и всюду с таким упорством крушат оконные стекла. Ведь подкрадывался-то кто-то по ночам, бесшумно, слышно было только, как звенели осколки, никаких других следов не оставалось. Убирать метательные снаряды, что было тяжело и рискованно, ему не приходилось, он пользовался камнями с дырками — они, как считается, приносят счастье,— привязывал к ним веревку, закидывал с безопасного расстояния, а затем подтягивал назад. Тем самым исключалась возможность, что разбито будет больше стекол, чем он намеревался. Искривленным большим пальцем он раскручивал веревку, искусно запускал камень в цель, усиливая или приглушая— смотря по настроению и обстоятельствам — звон стекла, который для Ганса звучал музыкой и перезвоном колоколов.
Хотя старый Король много хворал и лишь с трудом справлялся с заготовкой стекла, его дело процветало. Парень мог себе позволить какое-то время работать то в одном, то в другом краю или заранее наметить себе деревню, где снимал комнату и держал наготове нужный запас стекла. При этом он учитывал даже особенность характера будущих клиентов, удобства на рабочем месте, виды на приятную беседу или вкусную еду, что большей частью и решало дело. Когда же он утром завтракал с хозяевами, выпивал водочки, а речь заходила о том, что слишком часто теперь бьются окна, ему стоило большого труда не расхохотаться или не вытащить из кармана свои «счастливые» камни в доказательство, что вовсе не воробьи, ястребы или все усиливавшийся гул тракторов и автомобилей повинны в том, что стекла бьются, как предполагал иной глупец.
— А есть у тебя сейчас такой камень в кармане, с дыркой и на веревке? — спрашивала моя дочь, когда дядя Ганс рассказывал эту историю бог знает в который раз.
Она внимательно слушала, принимала все на веру, как чистую правду, в чем дядя Ганс всегда клялся. Похлопав но его карманам, она бывала глубоко разочарована, что там звякали только ключи и вовсе не было той уймы денег, что он получал за стекло.
— Деньги? — переспрашивал кто-нибудь из его братьев.— Да наживал ли ты когда-нибудь деньги, Ганс?
— Нет, никогда.
Волшебники вроде дяди Ганса могут все и не добиваются ничего. Они увязают в песке, иле и камышах, проплывают чуть-чуть и оказываются на острове Изола Белла в замке Борромео, но золото в их руках растекается дегтем. И кто знал, действительно ли старый Король, у которого остался маленький Ганс на берегу озера Лагов, хранил в своем сарае стекло? Может, помещик только нанимал его время от времени, чтобы замазать или вымыть окна? И, может, однажды, когда мальчуган помогал деду, случилась беда —груды осколков, проклятья и ругань, постыдное бегство.
Несмотря на все преувеличения, истории дяди Ганса все же не с потолка были взяты.
— Я так и не выучился по-настоящему ни одному ремеслу,— с улыбкой признавался дядя Ганс.— Волшебство ведь не ремесло, а искусство или что-то в этом роде. Оно осеняет человека, и человека либо в жар бросает, либо в холод.
Он рассказывал еще и еще, другие истории, которые всегда начинались у озера Лаго-Маджоре. Многое разрушила война, только не замок его мечты на дивных островах. Маленький Ганс остался ни с чем, когда один за другим умерли старые Короли. Где было ему жить, куда идти? Как выбиваться в люди, если у него ничего не было, кроме полинялой рубашки, поношенных штанов н башмаков? Вот и пришлось ему задуматься, что же тут делать человеку.
— Да, война,— говорил дядя Ганс,— войну и все, что с ней связано, я испытал на себе.
Дядя Ганс прерывал свой рассказ и показывал изогнутым большим пальцем вниз. Он не называл дат и вообще хранил в тайне, как же действительно протекала его жизнь. Во всяком случае, родной отец дяди Ганса, «вертопрах», как называл его кое-кто из родственников, погиб в первую мировую войну.
— Что значат какие-то разбитые стекла по сравнению с этим безумием,— пробурчал старик Король перед самой смертью.
Видимо, ночные набеги на окна получили все же огласку, этот постоянный звон стекла на тихом берегу озера не остался незамеченным, хотя и там уже грохотали танки и издалека доносился гром пушек.
С той поры и начались для мальчишки годы странствий, благодаря которым весь накопленный им жизненный опыт предстал перед ним в совсем ином свете. Он попадал в места, где сквозь выжженные пустые глазницы окон свистел ветер, а то и вовсе не осталось камня на камне. Однажды, после перестрелки, которую он чудом пережил, кое-как укрывшись в воронке, он увидел, что далеко вокруг всякие стекла, окна и оконные рамы разнесены, двери болтаются, дома превращены в развалины, вокруг высятся горы обломков и пыли. Спокойно и раздумчиво сунул он руку за камнями в карман своих брюк ощупал в последний раз эти «счастливые» камни, привязанные к веревке, и вышвырнул их невольно туда, где были некогда окна.
6
Никто и никогда не выверял скрупулезно историй, рассказанных дядей Гансом. Мой отец отмахивался от них с улыбкой, он не верил ни единому его слову.
— Что август не сварит, то сентябрь не сжарит,— замечал он ехидно, если бывало подходящее время года.
Отец на собственном опыте убедился, каково иметь дело с дядей Гансом, который еще совсем молодым появился у него в трамвайном депо, оборванный и небритый, в поисках работы, как многие в те годы.
— Ганс с озера Лаго-Маджоре, старший братец твоей жены,— представился он и попросил содействия и помощи, смиренный, так как ничего не мог предъявить, кроме своего искривленного пальца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
На заднем плане я, правда, видел не остров Изола Белла и не дворцы Борромео, а средневековый замок, выстроенный на косе, окруженный полуразвалившимися стенами и невысокими домишками, рядом колокольню и, возможно, школу, пестро раскрашенный фахверковый дом с резьбой по фронтону и на заборах, перед которыми толпились ребятишки. На рынке напротив — открытые прилавки под яркими навесами, плетеные корзины, глиняные горшки, блузки, платья и вышитые платки, и тут же рядом — яйца, капуста и отмытая до блеска морковь, жареное и печеное, и все — в облаке аппетитных ароматов. Я чуть не стал жертвой собственного воображения, представив себе, что время здесь остановилось и среди этой гущи телег, ярмарочной толпы, шныряющих под ногами кошек, собак, кур и голубей дядя Ганс — самый счастливый человек, как внушал он мне еще с детских лет. Скорее же всего, он ни разу не возвращался в этот городок, в который лишь к обеду, когда я уже осмотрелся в древних стенах, прибыли колонны автотуристов, нарушившие идиллическую тишину замка. Сам замок давно превратили в музей, а старинное здание с крестовым сводом, принадлежавшее рыцарям мальтийского ордена,— в роскошный отель с рестораном и кафе.
— Все тут изменилось,— сказал пожилой поляк, хорошо говоривший по-немецки, показывая мне гору Шпигельберг, где дядя пас овец.— Там теперь кемпинг, и он с каждым годом разрастается, занимает все больше и больше места.
Поляк посмеялся над толпами туристов, без неприязни говорил о прошлом — о войне и послевоенном периоде, о немцах, стариках, женщинах и детях, со всем своим скарбом покинувших некогда эти места.
— Теперь они иной раз приезжают со своими внуками, останавливаются перед домами, которые едва узнают, вглядываются, хотят увидеть, что из всего этого получилось.
Когда я назвал фамилию стариков, воспитавших Ганса, он пожал плечами.
— Король? Здесь не было королей, одни крестьяне.— Он показал на стену перед городской стеной, на голые кусты, надгробные камни.— Гляньте-ка там, а у нас никто не знает такой фамилии.
Но сохранились и документы — церковный реестр и полицейские акты, в них были точно занесены даты всех рождений, свадеб и смертей и, конечно же, даты семейства Королей, которые были бедными крестьянами. Я нашел даже даты регистрации их родителей, их дедов и бабок и более отдаленных предков, барщинных крестьян, что столетия назад построили у озера, на скалистой косе, которую то и дело заливало водой, укрепления и хижины, а позже и замок Поколение за поколением должны были они нести службу у бранденбургских рыцарей, позже — у мальтийских рыцарей, в чьи руки попал замок вместе с окружающими его деревнями, знатных, с головы до ног вооруженных членов духовно-рыцарского ордена, в длинных черных мантиях, с белыми крестами, на которых красовались орлы, рыцарей, каких можно было видеть на старинных, потемневших от времени картинах в музее замка Последний Король, упомянутый в документах, выполнял в дворянском поместье Лагов случайные работы: штукатурил стены, вставлял стекла, пока его не уволили и с помощью полиции не выдворили из города — он будто бы предумышленно бил дорогие стекла оранжереи в саду замка. И было это точно в том самом году, когда дядя Ганс покинул рай своего детства.
5
Прочитанная запись напомнила мне странную историю, которую дядя Ганс частенько рассказывал.
— Это не сказка для детей, а горькая правда,— серьезно и важно уверял он всех, но обращался в семейном кругу не к старшим, а к моим двоюродным братьям
и сестрам, к моему брату и ко мне, в последнее время еще к моим детям, его лучшим слушателям. И начинал всегда с описания природы вокруг легендарного Лаго-Маджоре, а также раковины, которую якобы выдул волшебник из прозрачного стекла.
— Из стекла выдул? Волшебник? — переспрашивали его.
Никто не хотел вот так вдруг поверить в чудеса, то и дело случавшиеся в дни его детства. Поэтому он ошеломлял своих слушателей для начала «доказательством»: распускал немного мыла в воде, дул в соломинку, и перед глазами слушателей плыли отливающие всеми цветами радуги мыльные пузыри.
— Точно так же выдувают стекло, этот жидкий песок, его можно окрасить, можно придать ему определенную форму или спрессовать, как ты того желаешь, подучить зеркала или оконные стекла, вообще всякие сокровища. Глядите!
Большой палец его, искривленный, точно серп молодого месяца, взлетал вверх, а кончик был белый, сплющенный, покрытый ороговевшей кожей и едва ли не прозрачный.
— С помощью этого пальца я вставил бесчисленное множество стекол в окопные рамы, только этим пальцем, без шпателя или ножа, с точностью до миллиметра, а держались стекла как влитые. Я выбирал себе самые лучшие заказы, самые большие окна, витрины, целые галереи и крыши из стекла. Люди называли меня «Лунный стекольщик», ведь я и по ночам умел работать со стеклом, хотя большинство людей даже днем не видят, что такое хорошее, чистое стекло.— Он протягивал нам обе руки и тихо, таинственно говорил: — Вот оно — самое лучшее стекло.
И тут уж никто из окружающих не сомневался больше, что у него в руках стекло, что он примеряет его в рамы, стеклит крыши и вдали от семейной суеты и всего мира возводит стеклянный дом, в котором мы сидим, слушаем его и удивляемся.
Да, стекло в те времена было очень дорогим, вообще самым дорогим из всего, что дядя Ганс, если не считать раковины, встречал на берегу озера.
— Стекла трогать не смей, парнишка,— грозил ему дед, старый Король, отсылавший мальчика то к овцам, то в школу — смотря по погоде.
Но висячий замок на сарае, где хранилось стекло, можно было при известной ловкости открыть и без ключа. Гансу удалось отыскать между дранками и стружками несколько обломков стекла, которые он вставил в оконце лачуги на опушке, чтобы иметь хороший обзор, когда приходилось прятаться в ней во время дождя. Мало-помалу он пробил окна на каждой стороне лачуги, внизу и вверху стен, так что и лежа видел озеро, городок, овец на лугу и даже небо. Когда бушевала буря, по небу тянулись темные тучи и дождевые капли или градины стучали по стеклу, он прижимался лбом к окну и дивился, что находится сразу и в лачуге и на улице. Как только солнце опять прорывалось сквозь тучи, он с нетерпением ждал радуги, и порой лачуга, казалось, превращается в сверкающий стеклянный дом. Ганс пытался руками удержать на оконных стеклах пестромерцающие блики, но только протянет он руку, и чудо развеивается, а сырость каплями стекает ему на лицо. Овцы блеяли, старик Король звал-звал мальчика и ругался:
— Только приди домой, паршивец!
Оконца в лачуге, работа со стеклорезом и с замазкой — ничто не укрылось от старика, только о мечтаниях мальчика он понятия не имел. Тот получил хорошую взбучку, новую порцию поучений, на дверь сарая дед повесил новый замок и с ворчаньем приказал Гансу взяться лучше за полезное дело.
Так Ганс стал возить тележку, груженную стеклом, и чистить стекла, которые дед вставлял в оконные рамы, а однажды ему позволено было большим пальцем притереть замазку и за эту работу, выполненную ловко и тщательно, его впервые в жизни похвалили.
— Глянь-ка, стекло принесет ему счастье! — говорили люди.
Скоро старик Король разрешил ему работать одному, а сам чесал язык с любопытными, удивляясь, как это его «ученик» в мгновение ока нарезал и вставлял в рамы натертые до блеска оконные стекла. В кабачке, потягивая пиво и водку, он хвастал:
— Да, стекло принесет ему счастье!
Мальчонке с такими золотыми руками нечего было терять время на овец и школьную премудрость. И не лучше ли теперь мастеру Королю держать в своих трясущихся руках пивную кружку, если Ганс куда вернее управляется с оконным стеклом?
Недостатка в стекле и замазке не было, равно как в усердии и речистости, дабы все жители городка обзавелись в своих домах приличными окнами. Но намерениям этим имелись пределы: хибары с крошечными оконцами, нужда и бедность безземельных и неимущих крестьян и рыбаков. Никто здесь не проявлял желания обзавестись такой роскошью, как стекло. Там, где хлеба в обрез, хватает слепого света мутных окон. А разобьется окно, так в трухлявые рамы вставляли кусок картона или заклеивали трещину полоской бумаги. Редко кто вставлял целиком новое стекло, а тем более заменял всю раму — самое большее, если уж ветер слишком зло свистел в клетушке, так, вставят обрезок или укрепят окно куском замазки. Даже более состоятельные жители Лагова избегали крупных затрат на хрупкий товар, пока не наступала крайняя нужда. Подобно родителям и прародителям, они сиднем сидели в своих мрачных комнатушках, а по вечерам все равно захлопывали и запирали ставни на засов; времена были неспокойные, назойливые взгляды — нежелательны. Даже владельцы лавок — булочники, мясники и мелочные торговцы — не поддавались на уговоры увеличить свои витрины или обновить их, чтобы привлечь больше покупателей. Они сокрушались и плакались, клеймили расточительность и чванство. С какой стати позволять, чтобы за ними следили, к тому же через стекла Короля, вставленные за сумасшедшие деньги?
Только помещик проявил щедрость:
— Я всегда плачу за хороший свет хорошие деньги.
Он приказал остеклить заново не только окна по фасаду старинного барского дома, но конюшни, теплицы и оранжерею во дворе замка. Даже рамы они с дедом покрасили заново, а стекла отполировали до блеска, так что Гансу одно удовольствие было смотреться в них и гримасничать.
-- Эй, кривляка, пошел прочь! — ругал его помещик, который то и дело являлся, чтобы проверить их работу.— Вот тут я вижу пылинки.
Своею тростью он вдребезги разбивал стекла, не вычищенные, по его мнению, до блеска. Каждый раз он был чем-то недоволен; в хлеву же и в оранжерее так разбушевался, что осколки летели, словно началось светопреставление, а старик Король от страха и злости едва не выпал в последнее целое окно.
По для маленького Ганса эта расправа над стеклами, эта груда осколков была хорошим уроком. Он притащил новые стекла, снова нарезал и примерил, укрепил замазкой, притер и понял, что, пока будут осколки, у него будет и работа. Он своими глазами видел, что достаточно просто удара палки, чтобы для окна, которое отстояло бы годы и десятилетия, потребовалось новое стекло.
Л так как Ганс от своей работы получал удовольствие, он скоро решил, что может таким способом всегда добывать себе работу. Днем он выискивал себе будущие рабочие места, а по ночам ударом палки доказывал свою необходимость Особенно возбуждали его рвение кичливые виллы с огромными окнами, а также стеклянные оазисы садоводств с их оранжереями. У него вошло в привычку внимательно осматриваться по сторонам во время своих странствий и между делом подбирать подходящую палку и еще более действенные камни. Вскоре по вечерам в его карманах гремело так много метательных снарядов, что он, швыряясь ими, терял всякое чувство меры и на следующий день не справлялся с навалившейся работой. Но, чтобы создавать, он был вынужден разрушать и потому учился сдерживать себя и ограничивать, притворно выражать сочувствие и ужас, хотя ему, скорее, хотелось ликовать и прыгать от радости. Он высказывал самые невероятные предположения, поскольку потерпевшие, не приметив ни града, ни палящей жары, ни птичьих стай и, уж конечно, умышленных налетов стекольщика, грешили на сверхъестественные силы, что везде и всюду с таким упорством крушат оконные стекла. Ведь подкрадывался-то кто-то по ночам, бесшумно, слышно было только, как звенели осколки, никаких других следов не оставалось. Убирать метательные снаряды, что было тяжело и рискованно, ему не приходилось, он пользовался камнями с дырками — они, как считается, приносят счастье,— привязывал к ним веревку, закидывал с безопасного расстояния, а затем подтягивал назад. Тем самым исключалась возможность, что разбито будет больше стекол, чем он намеревался. Искривленным большим пальцем он раскручивал веревку, искусно запускал камень в цель, усиливая или приглушая— смотря по настроению и обстоятельствам — звон стекла, который для Ганса звучал музыкой и перезвоном колоколов.
Хотя старый Король много хворал и лишь с трудом справлялся с заготовкой стекла, его дело процветало. Парень мог себе позволить какое-то время работать то в одном, то в другом краю или заранее наметить себе деревню, где снимал комнату и держал наготове нужный запас стекла. При этом он учитывал даже особенность характера будущих клиентов, удобства на рабочем месте, виды на приятную беседу или вкусную еду, что большей частью и решало дело. Когда же он утром завтракал с хозяевами, выпивал водочки, а речь заходила о том, что слишком часто теперь бьются окна, ему стоило большого труда не расхохотаться или не вытащить из кармана свои «счастливые» камни в доказательство, что вовсе не воробьи, ястребы или все усиливавшийся гул тракторов и автомобилей повинны в том, что стекла бьются, как предполагал иной глупец.
— А есть у тебя сейчас такой камень в кармане, с дыркой и на веревке? — спрашивала моя дочь, когда дядя Ганс рассказывал эту историю бог знает в который раз.
Она внимательно слушала, принимала все на веру, как чистую правду, в чем дядя Ганс всегда клялся. Похлопав но его карманам, она бывала глубоко разочарована, что там звякали только ключи и вовсе не было той уймы денег, что он получал за стекло.
— Деньги? — переспрашивал кто-нибудь из его братьев.— Да наживал ли ты когда-нибудь деньги, Ганс?
— Нет, никогда.
Волшебники вроде дяди Ганса могут все и не добиваются ничего. Они увязают в песке, иле и камышах, проплывают чуть-чуть и оказываются на острове Изола Белла в замке Борромео, но золото в их руках растекается дегтем. И кто знал, действительно ли старый Король, у которого остался маленький Ганс на берегу озера Лагов, хранил в своем сарае стекло? Может, помещик только нанимал его время от времени, чтобы замазать или вымыть окна? И, может, однажды, когда мальчуган помогал деду, случилась беда —груды осколков, проклятья и ругань, постыдное бегство.
Несмотря на все преувеличения, истории дяди Ганса все же не с потолка были взяты.
— Я так и не выучился по-настоящему ни одному ремеслу,— с улыбкой признавался дядя Ганс.— Волшебство ведь не ремесло, а искусство или что-то в этом роде. Оно осеняет человека, и человека либо в жар бросает, либо в холод.
Он рассказывал еще и еще, другие истории, которые всегда начинались у озера Лаго-Маджоре. Многое разрушила война, только не замок его мечты на дивных островах. Маленький Ганс остался ни с чем, когда один за другим умерли старые Короли. Где было ему жить, куда идти? Как выбиваться в люди, если у него ничего не было, кроме полинялой рубашки, поношенных штанов н башмаков? Вот и пришлось ему задуматься, что же тут делать человеку.
— Да, война,— говорил дядя Ганс,— войну и все, что с ней связано, я испытал на себе.
Дядя Ганс прерывал свой рассказ и показывал изогнутым большим пальцем вниз. Он не называл дат и вообще хранил в тайне, как же действительно протекала его жизнь. Во всяком случае, родной отец дяди Ганса, «вертопрах», как называл его кое-кто из родственников, погиб в первую мировую войну.
— Что значат какие-то разбитые стекла по сравнению с этим безумием,— пробурчал старик Король перед самой смертью.
Видимо, ночные набеги на окна получили все же огласку, этот постоянный звон стекла на тихом берегу озера не остался незамеченным, хотя и там уже грохотали танки и издалека доносился гром пушек.
С той поры и начались для мальчишки годы странствий, благодаря которым весь накопленный им жизненный опыт предстал перед ним в совсем ином свете. Он попадал в места, где сквозь выжженные пустые глазницы окон свистел ветер, а то и вовсе не осталось камня на камне. Однажды, после перестрелки, которую он чудом пережил, кое-как укрывшись в воронке, он увидел, что далеко вокруг всякие стекла, окна и оконные рамы разнесены, двери болтаются, дома превращены в развалины, вокруг высятся горы обломков и пыли. Спокойно и раздумчиво сунул он руку за камнями в карман своих брюк ощупал в последний раз эти «счастливые» камни, привязанные к веревке, и вышвырнул их невольно туда, где были некогда окна.
6
Никто и никогда не выверял скрупулезно историй, рассказанных дядей Гансом. Мой отец отмахивался от них с улыбкой, он не верил ни единому его слову.
— Что август не сварит, то сентябрь не сжарит,— замечал он ехидно, если бывало подходящее время года.
Отец на собственном опыте убедился, каково иметь дело с дядей Гансом, который еще совсем молодым появился у него в трамвайном депо, оборванный и небритый, в поисках работы, как многие в те годы.
— Ганс с озера Лаго-Маджоре, старший братец твоей жены,— представился он и попросил содействия и помощи, смиренный, так как ничего не мог предъявить, кроме своего искривленного пальца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31