Так что он не скучал, читал много и по своему обыкновению вмешивался во все, что случалось по соседству. Лишь с сыном, которому он уж слишком упорно докучал советами и упреками в пренебрежении отцовскими обязанностями, он разошелся, впрочем, и без того у них наступило охлаждение после его развода с Марианной. Так окончательно рушилась его мечта о позднем семейном счастье. А Вера, его давняя большая любовь, которую он некогда встретил в Зандберге, разъезжала теперь по всему белу свету.
— Больно, конечно, но тут уж ничего не поделаешь,— сказал он мне, когда я как-то его навестил в его деревянном домике.— У меня здесь хорошие соседи, им тоже нелегко приходится, я для них пишу всякие заявления, объяснения, жалобы, это и самому придает силы.
Он указал на соседний, недавно построенный дом, с незаконченной террасой и высоким забором из проволочной сетки, на двух играющих мальчуганов трех и четырех лет, уток, штабеля леса, рыболовные сети, рулоны толя, горы кирпича — все это в хаотическом беспорядке и в беспрерывном шуме, которого он раньше никогда бы поблизости не потерпел.
Когда я был у дяди Ганса, у него гостил его внук Матиас, темноволосый малыш трех с половиной лет, пропадавший большей частью у соседских мальчишек. Отсюда произошло сближение и возникла взаимная симпатия, через забор передавались игрушки и садовые инструменты, обсуждались стройка и будничные дела, а затем уже проблемы, которые так, походя, говоря «добрый день» или «добрый вечер», не решишь.
Ничего удивительного, так было всегда и повсюду, что люди, попав в беду, шли к дяде, прося его о помощи и поддержке. В этой местности он уже давно стал признанным авторитетом: «Старик Король — ого!» — говорили о нем в деревне, и всякий знал дорогу в глушь, куда еще совсем недавно манили лишь сосновые чащи, луга да за березняком Голубое озеро с его прибрежными джунглями. «Старый член партии, участник Сопротивления. Активист первого часа и кто его знает что еще». Все это я сам слышал, когда в деревне справлялся о его убежище: «Шляпу долой перед таким человеком».
Я знал о нем больше, много чего хорошего, но уже и то, как он вступал в бой за и против своего соседа, было совсем неплохо. Он горячился, ругался, раскладывал передо мной бумаги, читал наброски писем, беспрестанно исправляя и дополняя их: очевидно, он отнюдь не был уверен, что правильно оценивает и защищает столь волновавшее его дело соседа.
— Ну скажи же свое мнение,— все требовал он от меня и не мог говорить ни о чем другом.
Он не переставал себя корить, что все медлит, не зная, чего держаться и как поступать, все думает и взвешивает.
— Но ведь это вопрос жизни и смерти,— уверял он в своей ригористичной, склонной к преувеличениям манере.— Ведь речь идет о судьбе человека, целой семьи, семейном счастье! Что же должно еще случиться, прежде чем что-либо случится?
Он рассказал все по порядку. Наступил вечер, вернулся его внук, малыш за день набегался, однако не пропускал ни одного слова и, усевшись рядом с дедом, спросил:
— А правда, что все-все рыбки Феликса умерли и их похоронили в лесу?
Дядя покачал головой, уложил малыша в постель, после чего продолжал свой рассказ.
— Да, вот какая история, просто невероятно,— задумчиво произнес он, снова впадая в сомнения.
Он пожал плечами, удивляясь тому, что так нерешительно и словно бы с высоких идейных позиций говорит о своем ближайшем соседе.
— Хотелось бы довести это дело до благополучного
конца, что мне еще остается на старости лет. Но знаю ли я и узнаю ли когда-нибудь, что тут считать благополучным концом?
2
Сосед его, Феликс Фидлер, много лет назад на Олимпиаде поднялся на пьедестал почета, но простоял он там всего два-три счастливых мгновенья, пока его не постигла беда. Несколько цифр после запятой оказались перепутаны, он съехал на четвертое место и вынужден был спуститься с пьедестала обратно на край бассейна и тем самым на задворки международного спортивного события, чуть ли не в ничто. Он не мог поверить, что должен был сойти оттуда, когда кто-то сказал это ему на незнакомом языке. Лишь когда другой показал ему поднятые вверх четыре пальца, подтолкнул, а потом и потянул его оттуда, до него дошло, какую дьявольскую шутку сыграл с ним секундомер. Занять четвертое место среди сильнейших пловцов мира было не так уж плохо, но как же он мечтал стать первым или уж на худой конец вторым или третьим. Что ни говори, тогда имя его на всю жизнь обрело бы золотой, серебряный или бронзовый блеск, а теперь он так и останется Феликсом, что означает «счастливый», тогда как впредь ему больше подошло бы именоваться «несчастливым».
«Человек не рыба»,—будто бы сказал он, когда его друзья, спортсмены из Ростока, Дрездена и Эрфурта, которые тоже не завоевали лавров, стали его утешать.
Прежде он намного их опережал, теперь бок о бок с ними исчез в субтропической олимпийской ночи. Внешне приключившаяся с ним беда никак на нем не отразилась, ни на руках и силе их мышц, ни тем более на ногах, жилистых и длинных, словно бы целеустремленно избравших путь, впоследствии скрестившийся с путем моего дяди в привлекательной местности возле Зандберга, где случалось всякое, но никогда еще столь необычное, как случившееся с Феликсом.
Первое время Феликс всегда отводил глаза, когда дядя Ганс с ним здоровался, хотя сам же облюбовал это место по соседству и, несмотря на все препоны, добился своего. Это не был участок, предназначенный для застройки, а просто прибрежные заросли, принадлежащие рыболовецкому кооперативу, бездорожная, неосвоенная,
бросовая земля, где требовалось прокладывать свою электрическую линию и долго и упорно рыть, чтобы добраться до питьевой воды. С самого начала Феликсу было забот по горло с постройкой дома, каждая перевозка щебня, цемента, кирпича представляла собой эпопею, строители приходили и уходили, когда им вздумается, дорога была не близкая и к тому же отвратительная. Прежде, чем докрыть крышу, они и вовсе исчезли, прислав счета, которые нагнали на Феликса такой ужас, что он совсем растерялся.
— Что же мне теперь делать? — спрашивал он себя и тут впервые обнаружил поблизости дядю Ганса, который по-дружески посоветовал ему прежде .всего переехать, а остальное по возможности быстро привести в порядок, тогда и для него, и для соседа, который, если потребуется, может ему помочь, все будет под рукой.
— Вы в самом деле так считаете? — спросил Феликс.
Но иного выбора не оставалось, ему надлежало освободить городскую квартиру, поскольку дом, по собственным его расчетам и заверениям, должен был быть давно уже готов. Итак, он с семейством и мебелью перебрался, но, даже на пару с дядей Гансом вколачивая гвозди в крышу, оставался молчаливым и замкнутым, а под конец невнятно пробормотал:
— Большое спасибо. Только как мне с вами рассчитаться, сосед?
Он с грехом пополам обживался в доме, выделил детям угол для игры и в свободные минуты нежничал с женой, но никогда не заигрывал с отпускницами, что время от времени забредали сюда и справлялись «о хорошем месте для купанья».
— Преданная душа, но никак не душа общества,— подшучивала Катя в иные солнечные выходные дни, наблюдая, как Феликс с семейством спасался бегством с берега озера, едва кто-нибудь начинал раздеваться.— Кому же не хочется увидеть вблизи олимпийца?
Постепенно дядя Ганс и Феликс все же стали вступать в разговор. Поначалу молодой человек отвечал на вопросы коротко и отрывисто, а подчас и грубо, смотря по настроению. Обычно он ходил в красной майке с эмблемой «Динамо» и забрызганных краской тренировочных брюках.
— Прежде я был в большом спорте,— объяснил он,— и теперь мне нужно постепенно снижать нагрузки, поэтому я и построил здесь дом, и плавать мне надо бы каждый день.
Однако его никогда нельзя было увидеть в воде, и вообще он весьма критически отзывался о своей карьере.
— Слишком высоко метил и слишком упал, дальше некуда,— говорил он с кривой усмешкой.— А здесь я начну все сначала, и плавать у меня будут рыбы, они лучше к этому приспособлены, чем наш брат.
Такие слова наводили на мысль, что за фасадом соседа кое-что скрыто. Во всяком случае, дядя Ганс был готов к самому неожиданному и некоторое время сдерживал свое любопытство и желание сблизиться. Когда же он в приподнятом новогоднем настроении направился к садовой калитке соседа, запалил в почтовом ящике парочку шутих и закричал «С Новым годом!», Феликс настежь распахнул окно и начал ругаться, совсем как Гётц фон Берлихинген, но только еще громче и еще грубее.
От почтового ящика мало что осталось, но ведь Феликс все равно не получал писем. Да и друзей и родных у него, по-видимому, не имелось, никогда его никто не навещал и ни одна машина не останавливалась у его дома. Невольно создавалось впечатление, что Феликс после своего ухода из большого спорта порвал все нити, связывающие его с человеческим родом. Видимо, он не преодолел того, что на него обрушилось, и заставлял за это всех расплачиваться. Даже детей он отгородил от окружающих и звал их домой, когда они играли с Матиасом у единственного его соседа.
Это особенно возмущало дядю Ганса, и однажды он решил сказать соседу правду в глаза. Но, когда он позвонил, в дверях появился Феликс рука об руку с женой, счастливый и влюбленный по уши, а за ними следом радостно лопочущие детишки, словом, полная семейная идиллия.
— Простите,— только и решился сказать дядя Ганс и попросил яблоко для туЩеной краснокочанной капусты, хотя у него дома капусты и в помине не было.
— С удовольствием, господин сосед,— любезно ответила молодая женщина и вернулась, неся полный передник больших краснощеких яблок, которые ему пришлось все с собой унести.
Тем временем оба мальчика гордо демонстрировали ему лучшие свои игрушки, не обращая внимания на его
внука, который прокрался вслед за дедом и теперь не сводил глаз с яблок. Матиас играл с яблоками до самого вечера, потом почти все их съел и в упор спросил:
— Почему ты не поглядел на его рыбок?
Ребята порой узнают от ребят больше, чем взрослые друг от друга. Почти год уже дядя Ганс и Феликс были соседями, но часто неделями не обменивались ни словом, никогда не говорили о политике, своей работе, своих интересах. От жителей деревни дядя Ганс знал, что Феликс работает в рыболовецком кооперативе, но и только. Каждый день ранним утром он отправлялся на какое-нибудь озеро, их насчитывалось в этой местности десятки, а еще реки, каналы, протоки, пруды. Даже цементированные бассейны в старых сараях, где из икры выводились мальки для выращивания: карпы, щуки и судаки, но не молодь угрей — к сожалению, ее за большие деньги импортировали из субтропиков и скрытно запускали в здешние воды. Обо всем этом Феликс помалкивал, даже когда его спрашивали. Любой рыболов был лучше осведомлен и указывал с лодки на прибрежный березняк.
— Тут недавно поселился один тип, он-то мог бы нам шепнуть, где что ловится.
В пасмурный мартовский день, после многих недель такого отваживающего, почти враждебного соседства, к дяде Гансу прибежал весь мокрый и по колени забрызганный илом Матиас и взволнованно сообщил:
— Все рыбы перемерли.
Он путано и бессвязно что-то говорил, указывая на дом Феликса, возле которого впервые остановилась машина и как раз подъезжал грузовик с рыболовными сетями.
— Я же о чем-то спросил,—крикнул дядя Ганс вдогонку мальчику, но тот уже выскочил за дверь и умчался с соседскими ребятишками в самую гущу событий, за забор у прибрежного березняка, событий, о которых один лишь дядя Ганс не имел никакого представления.
Вечером, когда возле соседского дома все стихло, он туда забежал, не собираясь на сей раз просить яблок для краснокочанной капусты. Звонок был отключен, почтовый ящик с именем владельца все еще не заменили. Дяде Гансу пришлось шагать через бадьи с варом, разбросанными всюду инструментами, обрывками толя; в последние дни он часто видел Феликса на крыше. Рассказывали, что у него до сих пор протекает кровля. «Ничего-то он не смыслит,— говорили 1 о нем в деревне.— Только и умеет, что детей на свет производить одного за другим. У них уже третий на подходе».
По жене Феликса это никак не было видно, и вообще дядя Ганс не заметил ничего такого особенного.
— Очень любезно с вашей стороны, заходите, пожалуйста,— сказала жена Феликса и прогнала мальчиков, которые теперь не собирались показывать своих игрушек.
— Мы, право, очень рады, что вы к нам заглянули,— заверил в свою очередь Феликс и провел его в гостиную, в угол с окном на веранду, недавно застекленным, с грубо сколоченной рамой.— Мы давно уже собирались вас пригласить, но стройке просто конца не видать, вон сами посмотрите.
На потолке расползлось сырое пятно и кое-где отлетела штукатурка, справа и слева от окна еще виднелись следы непросохшего раствора, однако сквозь стекло, чистое и протертое до блеска, открывался вид на озеро и заросший камышом заливчик напротив, где дядя Ганс часто сиживал в лодке, подстерегая щук. Строго говоря, там не разрешалось удить рыбу, поскольку заливчик этот захватывал угодья рыболовецкого кооператива. Но кого туда понесет? Ведь еще совсем недавно и здесь, где теперь стоит этот дом и они сидят в тепле, ветер свистел в зарослях ольхи и бузины, валя последние трухлявые березы, что, догнивая, загораживали берег и каемку камыша.
Многое изменилось, но немало осталось, как было спокон века. Нравилось или нет это Феликсу, после долгих поисков избравшему для жительства этот уединенный уголок, деревня подбиралась к нему все ближе и ближе. Росли загородные поселки, болотистые поля и луга осушались, а иные безвестные пруды и озерца были превращены в рыболовные водоемы, огражденные заборами и запретительными щитами, словно там оберегались невесть какие тайны или сокровища. Только ребятишек ничем нельзя было отпугнуть, и они проникали во все отгороженные участки и больше других знали о живых и мертвых рыбах.
— Что стряслось с рыбой? — спросил дядя Ганс и сообщил то, что услышал от внука.
Тут взбудораженные .сынишки Феликса ворвались в комнату, вытянули головенки над столом и в один голос закричали:
— Что такое, папа? Ты уходишь?
И хоть мать успокаивала их и уложила в постель, они продолжали у себя в комнате шуметь, словно их мучило какое-то неизвестное до этого дня беспокойство.
Дядя Ганс заметил, что Феликсу стоило большого труда усидеть на месте и скрыть свою тревогу. Пожав плечами, он хотел отделаться от вопроса о рыбах и повернулся к вошедшей жене. Но затем вдруг вскочил со стула и закричал на соседа:
— Чего вы хотите? Это меня нисколько, ну нисколько не касается. Я не имею никакого отношения к гибели рыбы. Никакого, скажите это всем, кто здесь зря чешет языки!
Жена закивала, схватила его за рукав, увела в угол с окном на веранду и усадила на старомодную кушетку, которая, совсем как кушетки на семейных фотографиях, давала обоим надежную опору. Так, в полном согласии, сидя плечом к плечу, они, казалось, ни о чем не беспокоились и ничего не страшились.
О присутствии дяди Ганса словно бы забыли. Супруги заговорили о детях, успокаивали друг друга, стараясь не расстраиваться из-за волнения малышей и всего огорчительного, что извне проникло в их дом. В частности, неуместного вопроса о гибели рыбы, так же как и растерянного молчания непрошеного посетителя, что уходил отсюда подавленный и после холодного прощания не спал всю ночь.
3
На следующее утро Матиас повел дядю Ганса к Голубому озеру, где за заборами и щитами возле камышей еще не везде растаял лед. В полыньях плавали снулые рыбы, которых несло по канавкам к берегу, и они колыхались у самых их ног, годовалые карпы длиною с палец, бледно-голубые у жабр, уже наполовину разложившиеся, распространявшие зловоние. В тумане, среди порыхлевшего, взломанного льда, они различили лодки. Рыбаки вылавливали мертвых карпов сотнями, тысячами. Нагруженный доверху грузовик пронесся мимо, кто-то крикнул дяде Гансу:
— Эй, вы, с ребенком, уходите, уходите!
Дядя Ганс отвел мальчика в сторону, ушел с ним на порядочное расстояние за щиты, заборы и поваленные березы. Но и здесь нанесло на берег мертвых рыб, на них слеталось воронье. На озере туман рассеялся, лодки, раскачиваясь и колотясь о лед, приближались к плавающим доскам с натянутыми сетями. Ничего живого не попадало в сачки рыбаков, вся годовалая молодь, что должна была перезимовать в сетных садках, погибла, видимо, задохнулась под заваленной снегом ледовой коркой. Одну лодку за другой заполняли печальным грузом, подгоняли к берегу и разгружали. Все рыбаки были налицо, возмущенные, озлобленные, один только Феликс отсутствовал.
Работали молча, многие рыбаки повязали себе рот платком, сгребали лопатой вонючую дохлятину и кидали в грузовик, а когда машина отъезжала, валились на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Больно, конечно, но тут уж ничего не поделаешь,— сказал он мне, когда я как-то его навестил в его деревянном домике.— У меня здесь хорошие соседи, им тоже нелегко приходится, я для них пишу всякие заявления, объяснения, жалобы, это и самому придает силы.
Он указал на соседний, недавно построенный дом, с незаконченной террасой и высоким забором из проволочной сетки, на двух играющих мальчуганов трех и четырех лет, уток, штабеля леса, рыболовные сети, рулоны толя, горы кирпича — все это в хаотическом беспорядке и в беспрерывном шуме, которого он раньше никогда бы поблизости не потерпел.
Когда я был у дяди Ганса, у него гостил его внук Матиас, темноволосый малыш трех с половиной лет, пропадавший большей частью у соседских мальчишек. Отсюда произошло сближение и возникла взаимная симпатия, через забор передавались игрушки и садовые инструменты, обсуждались стройка и будничные дела, а затем уже проблемы, которые так, походя, говоря «добрый день» или «добрый вечер», не решишь.
Ничего удивительного, так было всегда и повсюду, что люди, попав в беду, шли к дяде, прося его о помощи и поддержке. В этой местности он уже давно стал признанным авторитетом: «Старик Король — ого!» — говорили о нем в деревне, и всякий знал дорогу в глушь, куда еще совсем недавно манили лишь сосновые чащи, луга да за березняком Голубое озеро с его прибрежными джунглями. «Старый член партии, участник Сопротивления. Активист первого часа и кто его знает что еще». Все это я сам слышал, когда в деревне справлялся о его убежище: «Шляпу долой перед таким человеком».
Я знал о нем больше, много чего хорошего, но уже и то, как он вступал в бой за и против своего соседа, было совсем неплохо. Он горячился, ругался, раскладывал передо мной бумаги, читал наброски писем, беспрестанно исправляя и дополняя их: очевидно, он отнюдь не был уверен, что правильно оценивает и защищает столь волновавшее его дело соседа.
— Ну скажи же свое мнение,— все требовал он от меня и не мог говорить ни о чем другом.
Он не переставал себя корить, что все медлит, не зная, чего держаться и как поступать, все думает и взвешивает.
— Но ведь это вопрос жизни и смерти,— уверял он в своей ригористичной, склонной к преувеличениям манере.— Ведь речь идет о судьбе человека, целой семьи, семейном счастье! Что же должно еще случиться, прежде чем что-либо случится?
Он рассказал все по порядку. Наступил вечер, вернулся его внук, малыш за день набегался, однако не пропускал ни одного слова и, усевшись рядом с дедом, спросил:
— А правда, что все-все рыбки Феликса умерли и их похоронили в лесу?
Дядя покачал головой, уложил малыша в постель, после чего продолжал свой рассказ.
— Да, вот какая история, просто невероятно,— задумчиво произнес он, снова впадая в сомнения.
Он пожал плечами, удивляясь тому, что так нерешительно и словно бы с высоких идейных позиций говорит о своем ближайшем соседе.
— Хотелось бы довести это дело до благополучного
конца, что мне еще остается на старости лет. Но знаю ли я и узнаю ли когда-нибудь, что тут считать благополучным концом?
2
Сосед его, Феликс Фидлер, много лет назад на Олимпиаде поднялся на пьедестал почета, но простоял он там всего два-три счастливых мгновенья, пока его не постигла беда. Несколько цифр после запятой оказались перепутаны, он съехал на четвертое место и вынужден был спуститься с пьедестала обратно на край бассейна и тем самым на задворки международного спортивного события, чуть ли не в ничто. Он не мог поверить, что должен был сойти оттуда, когда кто-то сказал это ему на незнакомом языке. Лишь когда другой показал ему поднятые вверх четыре пальца, подтолкнул, а потом и потянул его оттуда, до него дошло, какую дьявольскую шутку сыграл с ним секундомер. Занять четвертое место среди сильнейших пловцов мира было не так уж плохо, но как же он мечтал стать первым или уж на худой конец вторым или третьим. Что ни говори, тогда имя его на всю жизнь обрело бы золотой, серебряный или бронзовый блеск, а теперь он так и останется Феликсом, что означает «счастливый», тогда как впредь ему больше подошло бы именоваться «несчастливым».
«Человек не рыба»,—будто бы сказал он, когда его друзья, спортсмены из Ростока, Дрездена и Эрфурта, которые тоже не завоевали лавров, стали его утешать.
Прежде он намного их опережал, теперь бок о бок с ними исчез в субтропической олимпийской ночи. Внешне приключившаяся с ним беда никак на нем не отразилась, ни на руках и силе их мышц, ни тем более на ногах, жилистых и длинных, словно бы целеустремленно избравших путь, впоследствии скрестившийся с путем моего дяди в привлекательной местности возле Зандберга, где случалось всякое, но никогда еще столь необычное, как случившееся с Феликсом.
Первое время Феликс всегда отводил глаза, когда дядя Ганс с ним здоровался, хотя сам же облюбовал это место по соседству и, несмотря на все препоны, добился своего. Это не был участок, предназначенный для застройки, а просто прибрежные заросли, принадлежащие рыболовецкому кооперативу, бездорожная, неосвоенная,
бросовая земля, где требовалось прокладывать свою электрическую линию и долго и упорно рыть, чтобы добраться до питьевой воды. С самого начала Феликсу было забот по горло с постройкой дома, каждая перевозка щебня, цемента, кирпича представляла собой эпопею, строители приходили и уходили, когда им вздумается, дорога была не близкая и к тому же отвратительная. Прежде, чем докрыть крышу, они и вовсе исчезли, прислав счета, которые нагнали на Феликса такой ужас, что он совсем растерялся.
— Что же мне теперь делать? — спрашивал он себя и тут впервые обнаружил поблизости дядю Ганса, который по-дружески посоветовал ему прежде .всего переехать, а остальное по возможности быстро привести в порядок, тогда и для него, и для соседа, который, если потребуется, может ему помочь, все будет под рукой.
— Вы в самом деле так считаете? — спросил Феликс.
Но иного выбора не оставалось, ему надлежало освободить городскую квартиру, поскольку дом, по собственным его расчетам и заверениям, должен был быть давно уже готов. Итак, он с семейством и мебелью перебрался, но, даже на пару с дядей Гансом вколачивая гвозди в крышу, оставался молчаливым и замкнутым, а под конец невнятно пробормотал:
— Большое спасибо. Только как мне с вами рассчитаться, сосед?
Он с грехом пополам обживался в доме, выделил детям угол для игры и в свободные минуты нежничал с женой, но никогда не заигрывал с отпускницами, что время от времени забредали сюда и справлялись «о хорошем месте для купанья».
— Преданная душа, но никак не душа общества,— подшучивала Катя в иные солнечные выходные дни, наблюдая, как Феликс с семейством спасался бегством с берега озера, едва кто-нибудь начинал раздеваться.— Кому же не хочется увидеть вблизи олимпийца?
Постепенно дядя Ганс и Феликс все же стали вступать в разговор. Поначалу молодой человек отвечал на вопросы коротко и отрывисто, а подчас и грубо, смотря по настроению. Обычно он ходил в красной майке с эмблемой «Динамо» и забрызганных краской тренировочных брюках.
— Прежде я был в большом спорте,— объяснил он,— и теперь мне нужно постепенно снижать нагрузки, поэтому я и построил здесь дом, и плавать мне надо бы каждый день.
Однако его никогда нельзя было увидеть в воде, и вообще он весьма критически отзывался о своей карьере.
— Слишком высоко метил и слишком упал, дальше некуда,— говорил он с кривой усмешкой.— А здесь я начну все сначала, и плавать у меня будут рыбы, они лучше к этому приспособлены, чем наш брат.
Такие слова наводили на мысль, что за фасадом соседа кое-что скрыто. Во всяком случае, дядя Ганс был готов к самому неожиданному и некоторое время сдерживал свое любопытство и желание сблизиться. Когда же он в приподнятом новогоднем настроении направился к садовой калитке соседа, запалил в почтовом ящике парочку шутих и закричал «С Новым годом!», Феликс настежь распахнул окно и начал ругаться, совсем как Гётц фон Берлихинген, но только еще громче и еще грубее.
От почтового ящика мало что осталось, но ведь Феликс все равно не получал писем. Да и друзей и родных у него, по-видимому, не имелось, никогда его никто не навещал и ни одна машина не останавливалась у его дома. Невольно создавалось впечатление, что Феликс после своего ухода из большого спорта порвал все нити, связывающие его с человеческим родом. Видимо, он не преодолел того, что на него обрушилось, и заставлял за это всех расплачиваться. Даже детей он отгородил от окружающих и звал их домой, когда они играли с Матиасом у единственного его соседа.
Это особенно возмущало дядю Ганса, и однажды он решил сказать соседу правду в глаза. Но, когда он позвонил, в дверях появился Феликс рука об руку с женой, счастливый и влюбленный по уши, а за ними следом радостно лопочущие детишки, словом, полная семейная идиллия.
— Простите,— только и решился сказать дядя Ганс и попросил яблоко для туЩеной краснокочанной капусты, хотя у него дома капусты и в помине не было.
— С удовольствием, господин сосед,— любезно ответила молодая женщина и вернулась, неся полный передник больших краснощеких яблок, которые ему пришлось все с собой унести.
Тем временем оба мальчика гордо демонстрировали ему лучшие свои игрушки, не обращая внимания на его
внука, который прокрался вслед за дедом и теперь не сводил глаз с яблок. Матиас играл с яблоками до самого вечера, потом почти все их съел и в упор спросил:
— Почему ты не поглядел на его рыбок?
Ребята порой узнают от ребят больше, чем взрослые друг от друга. Почти год уже дядя Ганс и Феликс были соседями, но часто неделями не обменивались ни словом, никогда не говорили о политике, своей работе, своих интересах. От жителей деревни дядя Ганс знал, что Феликс работает в рыболовецком кооперативе, но и только. Каждый день ранним утром он отправлялся на какое-нибудь озеро, их насчитывалось в этой местности десятки, а еще реки, каналы, протоки, пруды. Даже цементированные бассейны в старых сараях, где из икры выводились мальки для выращивания: карпы, щуки и судаки, но не молодь угрей — к сожалению, ее за большие деньги импортировали из субтропиков и скрытно запускали в здешние воды. Обо всем этом Феликс помалкивал, даже когда его спрашивали. Любой рыболов был лучше осведомлен и указывал с лодки на прибрежный березняк.
— Тут недавно поселился один тип, он-то мог бы нам шепнуть, где что ловится.
В пасмурный мартовский день, после многих недель такого отваживающего, почти враждебного соседства, к дяде Гансу прибежал весь мокрый и по колени забрызганный илом Матиас и взволнованно сообщил:
— Все рыбы перемерли.
Он путано и бессвязно что-то говорил, указывая на дом Феликса, возле которого впервые остановилась машина и как раз подъезжал грузовик с рыболовными сетями.
— Я же о чем-то спросил,—крикнул дядя Ганс вдогонку мальчику, но тот уже выскочил за дверь и умчался с соседскими ребятишками в самую гущу событий, за забор у прибрежного березняка, событий, о которых один лишь дядя Ганс не имел никакого представления.
Вечером, когда возле соседского дома все стихло, он туда забежал, не собираясь на сей раз просить яблок для краснокочанной капусты. Звонок был отключен, почтовый ящик с именем владельца все еще не заменили. Дяде Гансу пришлось шагать через бадьи с варом, разбросанными всюду инструментами, обрывками толя; в последние дни он часто видел Феликса на крыше. Рассказывали, что у него до сих пор протекает кровля. «Ничего-то он не смыслит,— говорили 1 о нем в деревне.— Только и умеет, что детей на свет производить одного за другим. У них уже третий на подходе».
По жене Феликса это никак не было видно, и вообще дядя Ганс не заметил ничего такого особенного.
— Очень любезно с вашей стороны, заходите, пожалуйста,— сказала жена Феликса и прогнала мальчиков, которые теперь не собирались показывать своих игрушек.
— Мы, право, очень рады, что вы к нам заглянули,— заверил в свою очередь Феликс и провел его в гостиную, в угол с окном на веранду, недавно застекленным, с грубо сколоченной рамой.— Мы давно уже собирались вас пригласить, но стройке просто конца не видать, вон сами посмотрите.
На потолке расползлось сырое пятно и кое-где отлетела штукатурка, справа и слева от окна еще виднелись следы непросохшего раствора, однако сквозь стекло, чистое и протертое до блеска, открывался вид на озеро и заросший камышом заливчик напротив, где дядя Ганс часто сиживал в лодке, подстерегая щук. Строго говоря, там не разрешалось удить рыбу, поскольку заливчик этот захватывал угодья рыболовецкого кооператива. Но кого туда понесет? Ведь еще совсем недавно и здесь, где теперь стоит этот дом и они сидят в тепле, ветер свистел в зарослях ольхи и бузины, валя последние трухлявые березы, что, догнивая, загораживали берег и каемку камыша.
Многое изменилось, но немало осталось, как было спокон века. Нравилось или нет это Феликсу, после долгих поисков избравшему для жительства этот уединенный уголок, деревня подбиралась к нему все ближе и ближе. Росли загородные поселки, болотистые поля и луга осушались, а иные безвестные пруды и озерца были превращены в рыболовные водоемы, огражденные заборами и запретительными щитами, словно там оберегались невесть какие тайны или сокровища. Только ребятишек ничем нельзя было отпугнуть, и они проникали во все отгороженные участки и больше других знали о живых и мертвых рыбах.
— Что стряслось с рыбой? — спросил дядя Ганс и сообщил то, что услышал от внука.
Тут взбудораженные .сынишки Феликса ворвались в комнату, вытянули головенки над столом и в один голос закричали:
— Что такое, папа? Ты уходишь?
И хоть мать успокаивала их и уложила в постель, они продолжали у себя в комнате шуметь, словно их мучило какое-то неизвестное до этого дня беспокойство.
Дядя Ганс заметил, что Феликсу стоило большого труда усидеть на месте и скрыть свою тревогу. Пожав плечами, он хотел отделаться от вопроса о рыбах и повернулся к вошедшей жене. Но затем вдруг вскочил со стула и закричал на соседа:
— Чего вы хотите? Это меня нисколько, ну нисколько не касается. Я не имею никакого отношения к гибели рыбы. Никакого, скажите это всем, кто здесь зря чешет языки!
Жена закивала, схватила его за рукав, увела в угол с окном на веранду и усадила на старомодную кушетку, которая, совсем как кушетки на семейных фотографиях, давала обоим надежную опору. Так, в полном согласии, сидя плечом к плечу, они, казалось, ни о чем не беспокоились и ничего не страшились.
О присутствии дяди Ганса словно бы забыли. Супруги заговорили о детях, успокаивали друг друга, стараясь не расстраиваться из-за волнения малышей и всего огорчительного, что извне проникло в их дом. В частности, неуместного вопроса о гибели рыбы, так же как и растерянного молчания непрошеного посетителя, что уходил отсюда подавленный и после холодного прощания не спал всю ночь.
3
На следующее утро Матиас повел дядю Ганса к Голубому озеру, где за заборами и щитами возле камышей еще не везде растаял лед. В полыньях плавали снулые рыбы, которых несло по канавкам к берегу, и они колыхались у самых их ног, годовалые карпы длиною с палец, бледно-голубые у жабр, уже наполовину разложившиеся, распространявшие зловоние. В тумане, среди порыхлевшего, взломанного льда, они различили лодки. Рыбаки вылавливали мертвых карпов сотнями, тысячами. Нагруженный доверху грузовик пронесся мимо, кто-то крикнул дяде Гансу:
— Эй, вы, с ребенком, уходите, уходите!
Дядя Ганс отвел мальчика в сторону, ушел с ним на порядочное расстояние за щиты, заборы и поваленные березы. Но и здесь нанесло на берег мертвых рыб, на них слеталось воронье. На озере туман рассеялся, лодки, раскачиваясь и колотясь о лед, приближались к плавающим доскам с натянутыми сетями. Ничего живого не попадало в сачки рыбаков, вся годовалая молодь, что должна была перезимовать в сетных садках, погибла, видимо, задохнулась под заваленной снегом ледовой коркой. Одну лодку за другой заполняли печальным грузом, подгоняли к берегу и разгружали. Все рыбаки были налицо, возмущенные, озлобленные, один только Феликс отсутствовал.
Работали молча, многие рыбаки повязали себе рот платком, сгребали лопатой вонючую дохлятину и кидали в грузовик, а когда машина отъезжала, валились на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31