— Поезжай туда! — сказал Король.
Он со страхом смотрел на туманную поверхность льда под горой, покрытую серым слякотным снегом; лед был в трещинах, разломах, а в нескольких' метрах от берега и вовсе растаял. Как раз там, где мальчишки окружили лебедя, лед казался особенно ненадежным. Ни одного человека поблизости, поселок на склоне лежит далеко в стороне, прошлой зимой какая-то девчушка несколько часов просидела на оторвавшейся льдине, пока ее не обнаружили и не спасли.
— Скорей, езжай через луг!
— Да лед подтаял, там каша,— возразил Фред. Ему пришлось употребить все свое мастерство, чтобы
кратчайшим путем спуститься в целости и невредимости по раскисшему склону, до берез и сосен на берегу, и остановиться на таком расстоянии, чтобы докричаться до детей. * — Назад! — крикнул Король, выскочив из машины. Он то полз, то скользил по оставшемуся отрезку скло-
на и вот уже одной ногой вступил на лед, который тут же, не выдержав напора, с громким шуршанием поддался.
— Эй, ребята, отходи назад, живей назад! Мальчишки слышали его и видели, но ни на шаг не
сдвинулись с места.
— Лебедь привязан! — взволнованно кричали они в ответ.— Его держит веревка, он не может освободиться!
Видимо, лебедь был еще со вчерашнего дня во льду, он мог умереть с голоду и замерзнуть, ребята хотели его накормить и вытащить.
— Ему нужно помочь, не то он умрет!
Фред тоже спустился со склона, стал проверять лед и, найдя место, где хоть и были трещины, но лед все же выдержал, осторожно ступил на него.
— С голоду он не умрет,— сказал Фред, доставая из кармана бутерброды, и бросил их ребятам.— Дайте ему, но сразу же быстро назад, не то провалитесь под лед.
Ребята столпились, невзирая на все предостережения, вокруг лужи, крошили хлеб, бросали его лебедю, который с жадностью хватал куски. Теперь и Король не устоял на берегу, он последовал за Фредом по льду и увидел, что лебедь проглотил не то веревку, не то леску, которая другим концом вмерзла в лед.
— Надо его освободить, а то ребятню уйти не заставишь,— сказал он.— У тебя же есть перочинный нож, я попытаюсь.
Он взял нож у Фреда, сделал еще несколько шагов и крикнул ребятам:
— Образумьтесь же, уходите со льда. Хотите провалиться, чтоб никого не осталось, кто освободит лебедя?
Это ребят убедило; бросив лебедю последние куски хлеба, они быстро, без возражений, потянулись к берегу.
— Дай-ка лучше я,— сказал Фред.
Пробираясь по снежному месиву и лужам, он и Король подобрались к полынье. Но Король пошел дальше и, потянувшись к лебедю, который стал бросаться на него, шипеть, бить крыльями, разрезал веревку, получил еще напоследок удар клювом, когда опять ступил на твердый лед.
— Освободили! Освободили! — кричали с восторгом ребята, но оставались на склоне, на твердой земле.
Они видели, как лебедь расправил крылья и взмыл над ледяной полыньей и стал описывать круги над Голубым озером и горой Зандберг, словно никогда не знал привязи, а тем более не чуял близкой гибели.
— Ну и денек,— вздохнул Король, сидя в машине. Сложив перочинный нож, он сунул его Фреду в пиджак.
Теперь Король без прежнего нетерпения рвался назад в город, чтобы нагнать «упущенные сроки». Уголок новостроек, куда они, осторожно объехав холм и два озера, наконец попали, почти что утопал в снежном месиве, остатки черного от сажи снега таяли, капали с крыш и текли по тротуарам, заливая улицы, так что в уличном движении без конца возникали заторы. Здесь, на далекой окраине, не хватало снегоочистителей, мусороуборочных и снегоуборочных машин, щелочного раствора, даже песка недоставало, хотя здесь все было построено на песке и занесено песком.
— Ну и денек! — повторил Король.
Уставившись на хаотическую сутолоку улицы — легковые машины, грузовики, пешеходы справа и слева,— он затаил дыхание, когда Фред, направив машину вслед за колонной автомашин, сигналя, заехал на тротуар и проскочил вперед.
Король еще раз обернулся, но уже не увидел сосен вокруг озер, правда, ему вдруг почудилось, что сзади над грузовиками, телеграфными мачтами, осветительной сетью и крышами он видит лебедя. И тут он внезапно вспомнил, что ровно год назад был здесь с Верой, вскоре после того, как спасли со льдины девочку, о чем Вера ему рассказала, и тогда же она проронила:
— Я хочу ребенка, ты знаешь, я всегда этого хотела.
9
Прислонясь к окну, не упуская из виду спящего младенца, Маргот уговаривала Соню, не хотевшую уходить, хотя ее отпустили из учебных мастерских только на прием к врачу.
— Тебе надо возвращаться на работу, я тоже не могу все бросить, когда мне становится невмоготу,— сказала она.— Ты не вправе использовать своего ребенка, которому ты рада, как предлог, чтобы бежать от трудностей, иначе ты убежишь потом и от ребенка или он когда-нибудь убежит от тебя — ведь ему нужны люди,' стоящие в гуще жизни, а не на ее обочине.
Маргот обернулась, увидела, что внизу, на площади, все машины проезжают мимо ратуши, ни одна не остановилась у ворот. Она повертела часы на руке и замолчала. Но потом неожиданно начала рассказывать о своей семейной жизни, о которой ей напомнил младенец, qno-койно и мирно лежавший в коляске, словно был здесь дома, у матери.
— Я вышла замуж в девятнадцать, ничего не знала о мужчинах, только одно — лучше прежде выйти замуж, чем поверить их обещаниям.— Она улыбнулась, этот период жизни казался ей бесконечно далеким и забавным.— Вот я и сидела вскоре с кольцом на пальце и с ребенком на руках, без единой мысли в голове и чаще всего одна.
В окне, когда она невольно поглядывала вниз, на площадь, отражалось ее лицо, глаза — прищуренные, хитроватые, искаженные отражением, хотя воспоминания, нахлынувшие на нее, были вполне приятными — деревня, куда ее тогда занесло, в двадцати-тридцати километрах отсюда, посреди сосняка и песков, дом, мастерская мужа.
— Муж был колодезным мастером, бурил скважины, с раннего утра и до позднего вечера в пути,— продолжала она свой рассказ.— Я считала его гением, ведь он везде находил воду, где она была нужна, чудесную чистую воду, которую я, зачерпнув, пила, когда он, бывало, пробурит скважину и смоет грязь. Я охотно бы ездила с ним повсюду, радовалась бы воде, снова и снова наслаждалась бы водой, пила бы ее. Но мне пришлось сидеть дома, ухаживать за одним ребенком, потом за вторым, выписывать счета, семь, нет, дважды по семь лет.
Больше всего хотелось мастеру Кнопфу иметь четверых, а то и пятерых детей и окружить стеной дом, который он построил, разукрасил и набил самой дорогой мебелью. Сюда он возвращался поздними вечерами, по субботам и воскресеньям от океана вод, который он повсюду добывал из-под земли. Однако и здесь не находил покоя, возился с новыми машинами, совершенствовал буры и насосы, испытывал их в своем саду, не оставляя, можно сказать, ни одной клумбы и грядки в покое, повсюду у него что-то гудело, где-то качал насос, фонтаны и каскады воды били ключом, иной раз грозя затопить дом. Он даже во сне видел свои колодцы, что-то говорил
и жестикулировал во сне, вздрагивал в испуге и кричал, словно был у колодца со своими подручными, которых безжалостно подгонял на работе. Из-за своей одержимости он со временем точно ослеп и оглох ко всему остальному; над ним подсмеивались, и он уже с трудом находил людей, которые позволяли бы ему командовать собой или их подгонять. В конце концов ему пришлось одному разъезжать по округе со своими бурами, насосами и котлами; вечерами он все позже возвращался домой и дома еще возился с инструментами и машинами, запускал их в саду, прислушивался к их гуденью, возился и испытывал что-то новое.
— В этом была его жизнь, его счастье,— рассказывала Маргот,— но не мое. Я рассылала счета, получала деньги, его они мало интересовали, да и меня тоже. Ничего не интересовало меня больше в этом прекрасном доме!
Маргот все чаще поглядывала вниз, на площадь с потоками серых, заляпанных грязью машин, пыталась сдержать нарастающую тревогу, при этом непрерывно убеждала Соню:
— Ты учишься интересному делу, машиностроение — это давно уже не только мужская профессия. До того, как я сюда попала, я работала на твоем заводе, но пришла туда, проделав большой и трудный путь. Только в тридцать пять я получила профессию, но училась дальше, стала наставником на производстве, поступила в училище. У меня на заводе было много дельных девушек, теперь они инженеры.
Она махнула рукой, словно все это было не так уж важно, все прошло, миновало, рассеялась мечта, что увлекла ее от мужа, детей и красивого дома в эту жизнь, требующую огромного напряжения.
— Я слишком много потратила сил, Соня, чтобы понять, что самой мне тоже нужны счастье, успех в жизни, впрочем, это почти одно и то же.
Мастер Кнопф до сих пор живет счастливо в деревне, он на удивление спокойно отнесся к разводу, женился второй раз и, как прежде, повсюду находит в песке воду. В течение нескольких лет Маргот с детьми переезжала с одной частной квартиры на другую, потом попала сюда, в город, вначале в квартирку на заднем дворе, без туалета и ванны. На каникулы оба сына всегда хотели «домол», как они говорили, и умоляли ее отпустить их
к отцу. Они ведь, как дикие, неприрученные зверьки, выросли в песках и сосняке и тоже были одержимы мечтами о бурах, насосах, моторах и неиссякаемых колодцах.
— Оставайтесь у него,— сказала она, когда им исполнилось шестнадцать и семнадцать лет и у них уже был в кармане договор с производством, куда они поступали учениками по специальности колодезного ма-.стера.
Позже как-то она видела их возле моста у насосной установки своего завода. Они ползали по шахтам, котлам и трубам, ничего вокруг себя не видели и не слышали, даже собственную мать, которая подошла к ним чуть не вплотную.
— Я все это переборола,— сказала Маргот, глядя на ребенка в коляске, который вертел головкой, шевелил ручонками, но, видимо, еще спал.
Она непроизвольно заговорила тише, отступила, снова глянула вниз на площадь и упомянула о человеке, которому обязана тем, что вновь обрела доверие к самой себе.
— Без кольца, без детей, без их отца,— сказала она и прижалась лицом к окну, чтобы разглядеть, действительно ли это он выходил из машины у подъезда.— Нет, нет! Ты должна идти тем путем, который считаешь верным. Я тебе ничего посоветовать не могу.
Маргот смущенно пожала плечами, сама толком не понимая, почему рассказала о себе этой девушке, столь многим поделилась с ней, почти ребенком, а та потянулась к младенцу, вынула его из коляски, когда он закричал и опять забормотала:
— Мой малышечка, мой славненький, что с тобой, где же твоя мамочка?
10
В редакции, во всех комнатах и коридорах, где только сотрудники ни встречались, разговор тотчас заходил о ребенке и молодой женщине, которая исчезла. Циркулировали самые невероятные слухи, подозрения, домыслы. Особенно много гипотез строили относительно письма Королю и повсюду болтали об «известном сходстве» ребенка кое с кем.
— Какая чушь, какая наглость! — возмущалась Роз-вига, которой передавали все эти сплетни, хотела она того или нет.
Постепенно Розвита бросила воевать с пустой болтовней. Ее приятельница, Инга Киллиан с телетайпа, с которой она наспех выпила кофе, на все смотрела гораздо проще.
— Ну, он же не господь бог, и к тому же разведенный,— сказала она.
В редакционном кафе все навострили уши, когда Инга стала рассказывать о знакомой из жилищного управления, которая якобы получила из главной редакции настоятельное ходатайство: выделить двухкомнатную квартиру для женщины, незамужней, но с ребенком.
— Тут есть чему изумиться, разве нет?
Но, увидев ужас на лице Розвиты, Инга наклонилась к ней через стол и шепнула:
— Может, там все в порядке, просто совпадение, но как раз сейчас?
Квартирную историю тут же разнесли по всей редакции, приукрасили и без зазрения совести присоединили к делу, занимающему все умы.
— Да дело же яснее ясного, особа эта пошла ва-банк, хочет, чтобы история попала в газету и ей помогло государство.
Кое-кто признавал, что женщина находится в бедственном положении, ситуация с жильем все еще трудная, тысячи людей живут в густонаселенных домах прошлого века, а для молодежи, что приходит из деревень в город, имеются только бараки, а там настоящие спальные бункеры, четырехместные комнатушки, и никаких шансов, даже если есть ребенок, получить собственные четыре стены.
— Тут уж терпенье у человека лопнет,— горячился молодой фотокорреспондент, который тоже искал квартиру.— Может, она десяток заявлений подала, каждую неделю бегала в жилищное управление, часами ждала в коридоре, потом — обещания, волокита, а дома — пятна сырости на стенах, испорченное отопление и засор в уборной, ванны нет, электропроводка сгнила. Я бы показал вам фото, которые наверняка не попадут в газету. Да поглядите-ка вокруг, прежде чем осуждать ее.
Никто не желал, чтобы ему ставили в вину, будто он не знает положения с жильем в городе и в стране, а рас-
писывает и приукрашивает, не выходя из редакции, действительность. Таких жутких историй у всех полно в запасе. Как раз в общежитиях и бараках было много скандалов, некоторые молодые рабочие уходили со строек в городе только потому, что после десяти вечера к ним никто не имел права зайти; это были восемнадцатилетние, двадцатилетние молодые люди, редко кому из них удавалось получить двухместные комнаты.
— Ясно, это сложнейшая проблема, но можем ли мы, как по мановению волшебной палочки, настроить квартир больше, чем в этом году, в прошлом году?
Сотрудник из возглавляемого Манке отдела экономики назвал цифры жилищного строительства, всем хорошо известные, и накричал на фотографа:
— Так ведь у нас нет и магазина самообслуживания, который можно бы ловко сфотографировать.
На это кто-то насмешливо возразил:
— Но ведь мы и не Бюро находок прекрасных отпрысков, младенец, к слову, совсем не безобразный.
Итак, положение вещей: галдеж в зале, Розвита появляется в коридоре, словно ничего не произошло и она ничего не слышала, Франкенберг мчится в кабинет шефа и дописывает от руки две-три фразы к передовой о Международном женском дне, которую Король охаял и наполовину исчеркал красным карандашом.
— Ох уж мы, женщины,— заметила Янина, когда прочла корректуру статей по своему отделу и свои дополнения,— мы можем поставить на голову то, что мужчины якобы поставили на ноги. И это будет нечто реальное.
11
В театре, помпезном здании периода грюндерства, с лабиринтом коридоров и репетиционной сценой в подвальном этаже, Король появился слишком поздно, он был не в духе, не хотелось ему снова молча смотреть пьесу, а потом пускаться в длиннющие дискуссии.
— Я пьесу читал, не беспокойтесь,— сказал он Вереске, художественному руководителю театра, и молодому бородатому режиссеру.— Мне пьеса не понравилась, не могу объяснить почему, да я и не занимаюсь драматургией, это же компетенция Янины, она открыла этого автора.
Принесли кофе, и последнюю сцену повторили на репетиционной сцене, хотя часть актеров уже надела свои обычные костюмы и была на пути в столовую.
— Скажи хоть словечко, ведь завтра премьера,— попросил Вереска.
Режиссер стал объяснять, как он решил затруднительную сцену — самопознание и смерть вечно хворого профессора литературы, который сбежал на один из болгарских островов и там встретился со своей разведенной женой.
— Я понимаю эту сцену как назревший расчет с половинчатостью, приспособленчеством и конформизмом, это жгучая проблема, ибо ныне она касается многих, так
,я думаю и могу это доказать.
— Так думаешь? — грубо переспросил Король и пошел с Береской, который упорно следовал за ним по пятам, в самый дальний угол подвала, ближе к двери.— И даже можешь доказать?
Проблем, действительно не терпящих отлагательства, было предостаточно, Король мог бы часами говорить о них. Даже те проблемы, что в этот день мучили его, заставили колесить по всей округе — их нужно было еще уладить и довести до конца,— мешали терпеливо слушать горестный монолог на сцене: герой, который всю жизнь вел подлую игру с друзьями и женщинами, с самой жизнью и с политикой. Теперь он громогласно раскаивается, кричит, просит у жены прощения и желает умереть в ее объятиях.
— Ему только власяницы не хватает,— саркастически заметил Король и встал еще до того, как занавес опустился.— Грешник кается, получает прощение и спасается в небытие. Тьфу, черт! Почему бы ему сразу не исчезнуть на небесах или в аду?
Он хотел было идти, но актеры сошли со сцены и бурно его атаковали. Они защищали пьесу и резко отметали все возражения Короля.
— Пьесу надо рассматривать в целом, без шор,— заявил режиссер.— Смерть — такая же законная тема, как рождение, любовь, мир или война, мы ни от чего не должны отмежевываться!
Все горячились, доказывая, что кругом якобы царят узколобость и невежество, что требуется-де медовый оптимизм, а правда никому не нужна:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31