он никак не мог взять в толк, почему никто не упоминает о приборах и его напрасных поисках.
— Однажды я спросил об этом Хинца и получил взбучку,— пояснил Эрлер, для которого все по-прежнему оставалось загадкой.— Я, мол, должен держаться фактов, а факт тот, что разговор идет о Фидлере, а не об измерениях. Каждый мог ведь и невооруженным глазом увидеть, до чего все запущено на Голубом озере.
Так что все это время вопрос об этом странном происшествии и осведомленности председателя даже не возникал. До сих пор Эрлер никому также не сообщил, что измерительные приборы вдруг отыскались в сарае на Голубом озере. Ему представлялось, будто кто-то над ним подшутил, и сперва он просто не верил своим глазам.
— Знай я, что кто-то их украл,— сказал он,— я бы этого молодчика разорвал на части, эту сволочь.
Феликс принял известие с удивлением, но без особого волнения.
— В сарае, да? — заметил он и отложил лишь наполовину выкуренную сигарету.— Все было на месте, ключ от сарая я передал Хинцу, когда был у него тогда, по поводу освобождения от работы.
— И вы так спокойно к этому относитесь? — возмутился дядя Ганс.— Это всплывает наружу так, между прочим, и лишь с глазу на глаз? Дело надо предать огласке, кричать о нем во весь голос на весь свет. Нет, это уже слишком!
24
Что бы ни случилось и ни вышло на свет божий, всякий раз в этой связи упоминалось имя Хинца. Он назначил Феликса на ответственную должность, разрешил и способствовал устройству садков на Голубом озере. Он знал о растущей смертности рыбы в прошлую зиму, об освобождении от работы Феликса и о том, что его замещает Эрлер, знал также и об исчезнувших измерительных приборах. Однако после катастрофы говорил лишь об ответственности Феликса и никогда — о своей собственной или кого-либо другого. Для него существовал лишь один виновник, так проходили расследования и собрания, так гласил и приговор. Позднее все, кто соприкасался с этим делом, в том числе и самые высокие инстанции, которым надлежало занять определенную позицию, опять же обращались к нему. Полагались на его данные вкупе с выводами, считавшиеся «авторитетными» и «официальными», от чего они становились все авторитетнее и официальнее. Кто же с ним станет спорить?
В отвратительном настроении дядя Ганс отправился в контору, чтобы еще раз обо всем переговорить с Хин-цем. Ему не удалось убедить Матиаса поехать вместе с ним. Мальчик не хотел оставить «попрыгушку» и ящерку, к тому же, как раз когда дядя Ганс прилаживал к велосипеду детское седло, показался Феликс. С досадой нажимал дядя Ганс на педали, в бешенстве прождал целый час в конторе председателя, пока его не впустили.
— Безобразие! — выругался он, очутившись наконец в кабинете Хинца, не имевшего, по-видимому, «ни времени, ни желания возвращаться к старой истории, с которой давно покончено».
Хинц едва поднял глаза о г бумаг и с полнейшим равнодушием принял упреки в «бюрократической спеси» и применении «пыток ожиданием в приемной».
Секретарша Хинца принесла кофе и спросила:
— Может, посетитель тоже что-нибудь желает? Дядя Ганс осведомился, как это понимать, конечно,
у него есть желания, Хинц хихикнул, а хорошенькая секретарша покраснела. А при этом предлагалось на выбор всего лишь пиво или тминная водка. Ничего удивительного, таковы были здешние запасы. Дядя Ганс без колебаний выпил рюмку и немедля приступил к делу, меж тем как Хинц продолжал болтать, ему требовалось во что бы то ни стало сперва уладить какие-то вопросы, кофе у него остыл, и он снова вызвал к себе секретаршу. Дядя Ганс, игнорируя недвусмысленные взгляды на часы и замечания о срочных делах, с удивительной выдержкой взял стул и уселся напротив письменного стола.
— Выдержка,— сказал он и, глубоко вобрав в себя воздух, скрестил руки на груди,— это когда человек к тебе приходит и всю эту канитель терпит, не треснув кулаком по столу, дорогой товарищ.
Зазвонил телефон, что избавило председателя от необходимости отвечать и дать волю своим чувствам. Тем не менее, прежде чем взять трубку, он счел необходимым заметить:
— Я тоже всего лишь человек.
Капли пота выступили у него на лбу, он мучился от жары в своем застекленном кабинете, где окна открывались только на щелочку. Наполовину отвернувшись, он цеплялся за телефон, ощущая некоторое облегчение оттого, что может беседовать с кем-то, кому не надо глядеть в глаза. Он с радостью оттянул бы минуту, когда ему придется столкнуться с «выдержкой». Он улыбался и моргал, после телефонного разговора молча вышел из комнаты и вернулся с грозным вопросом:
— Кто вас вообще сюда послал, что вы позволяете себе разговаривать со мной таким тоном?
— Да, в самом деле, кто? — возразил дядя Ганс и продолжал сидеть и курить трубку.
Гнев его улегся, у него с самого начала было мало надежды чего-либо добиться своим посещением. А у Хинца, осанистого видного мужчины, который начальственно повышал голос, едва кто-нибудь выводил его из себя, дрожали руки. Положение становилось комическим, Хинц утратил всякую власть над собой и заорал:
— Эти интриги, эти намеки... я не потерплю! Говорите, чего вы от меня хотите, или покиньте мой кабинет!
Перед дядей Гансом теперь сидел загнанный, сломленный человек, цеплявшийся за свое кресло, его было чуть ли не жалко. С большим трудом ему удалось обратить беду на Голубом озере в «дело Фидлера» и отбросить все, что стояло на его пути к власти и величию. Но теперь, очевидно, силы его иссякли, он устал от интриг и распрей, которые сам же разжигал, чтобы спасти собственную шкуру. Как же теперь ему еще оправдать исчезновение измерительных приборов, о которых сейчас шла речь? Лихорадочные дни и бессочные ночи не прошли для него бесследно, заседания, вызовы, допросы, все, что он утверждал и делал против собственной совести. Раньше он говорил «мой кооператив», «мои озера», «мои рыбаки», изо дня в день искал их близости и своим импонирующим поведением иных восхищал, а многих привлек на свою сторону. Теперь же он говорил только о себе, о своем недостатке времени, о своих трудностях.
— Прошу вас,— повторил он,— покиньте мой кабинет.
— Вам бы тоже не мешало на время его покинуть,— ответил дядя Ганс и поднялся.— Хотя бы на часок-другой выйти и оглядеться, все ли у вас в порядке, иначе ваш горизонт уж очень сузится, станет плачевно ограничен.
На стене между пустующими книжными полками висели многокрасочные карты всех принадлежащих кооперативу водоемов с цифрами и данными. Голубое озеро представлено было червеобразно изогнутым пятнышком среди зеленых и коричневых пятен лесов и полей, ни один дом не был обозначен на его берегах, а разметка участка Феликса перечеркнута.
— Я бы на вашем месте придерживался пословицы: «Сидя в стеклянном доме, не швыряйся камнями»,— добавил дядя Ганс и ногой отбросил удочки, загородившие ему проход, причем несколько удочек упало.— Вот, вот, поудите и спокойно все обдумайте, а главное, не пугайтесь, если клюнувшая рыбка соскочит или оборвет вам леску.
Это, видимо, произвело на Хинца впечатление. Он опомнился, покачал головой, улыбнувшись, наклонился И поднял удочки.
— Снасти эти принадлежат браконьерам, мы их конфисковали.— И рассказал, что после работы и в конце недели объезжает на лодке угодья кооператива и всякий раз ловит с поличным этот сброд. Они таскают рыбу даже из верш и орудуют в водоемах интенсивной эксплуатации, будто их арендовали. Теперь он спокойно допил свой остывший кофе, улыбнувшись, показал здоровые зубы и любезно признался, что в самом деле сильно перегружен, раздражен и иной раз бывает несправедлив.— Подчас мне не остается другого выхода, приходится прибегать к крутым мерам, чтобы восстановить дисциплину и порядок,— сказал он, отер со лба пот, поднялся и, опершись руками о стол, кивнул в сторону окна.— Можете мне поверить, я бы с радостью сегодня же бросил всю эту мороку и спокойненько удил бы себе рыбу в Голубом озере. Знаете вы кого-нибудь, кто согласился бы меня здесь заменить?
— Разве о том речь? — сказал дядя Ганс.
Он стоял, прислонившись к двери, удивленный и озадаченный способностью этого человека мгновенно преображаться. Ни тени вызова или беспомощности, Хинц с горячностью доказывал, что всякий кому не лень на него нападает, критикует, донимает мелочами, преследует и угрожает жалобами и судом.
— Сверху меня шпыняют, а я — так не смей, я должен входить в положение каждого, но как я сам выхожу из положения — никого не интересует,— с горечью признался он.— Я прилип к этому креслу, тут вы совершенно правы, меня к нему прилепили. Никто не желает поменяться со мною местами, было бы чудом, если бы вы такого нашли.
— Нет, я такого не знаю, никогда на этот счет не задумывался,— сказал дядя Ганс.
Он был здесь посторонним, соседом ученого-рыбовода, жителем этой деревни, которая никак не могла успокоиться и потому никого не оставляла в покое. Но ни Феликс, ни Пьетка, ни Эрлер, ни старики и молодежь, что в последние недели и месяцы заставляли о себе говорить, не годились па это место. Даже дипломированный инженер по рыбоводству, ныне выращивающий спаржу, Бёниш, никак не подходил, да и никто в округе, изображенной на карте, висевшей над седой головой рыбака Хинца. Он начал учеником у Пьетки, благодаря своей добросовестности и усердию выдвинулся, стал рулевым, а потом и бригадиром, руководителем производ-
ства, и вот уже три года, как стал председателем, хотя всю квалификацию приобрел лишь на краткосрочных курсах и зимних семинарах, и теперь отвечал за работу более трехсот человек и за миллионные ценности.
— Лучший будет лишь тогда, когда лучшего найдут,— не без лукавства мудро уронил на прощание Хинц. Дружелюбно протянул дяде Гансу руку, извинился, что вынужден кончить на этом разговор, за дверью уже собралась целая толпа.— Вы же знаете — «пытки ожиданием», «бюрократическая спесь»,— пошутил он.— Вы уж извините, но я ведь понял, что вас сюда привело.
Понял ли? «Если Хинц лишится своего поста, это будет нуль,— не раз повторял Феликс.— Он живет только ради кооператива и думает, что кооператив живет, существует и падет вместе с ним и ради него. Достойный сожаления, но опасный человек».
25
Теперь небо хмурилось, лес заволокло туманом, а Голубое озеро отодвинулось куда-то в мглистую даль. Весна в Зандберге, оптимизм на страницах ежедневных газет, все еще надежда и мир.
— Это главное,— сказал дядя Ганс Феликсу, который в последнее время каждый вечер приходил, садился только после приглашения, не задавал никаких вопросов и вел себя так, словно не ожидал уже ни поддержки, ни помощи, а разве что чуда.
— А чего же вы ожидали? — пожимая плечами, заметил он, когда узнал о визите к Хинцу.— Всякий, кто хотя бы дважды его видел, знает двадцать его обличий, десяток из них может испепелить, ну а для нашего брата достаточно и одного. Ах, одних насупленных бровей достаточно, чтобы дать делу ход, и тут не помогут ни униженность, ни угодливость, спасайся бегством, вовремя и зигзагом, как заяц. Я вот упустил время.
— О рок, свершись и раздави меня! — возразил дядя Ганс с горькой усмешкой.— Хватит! Чтобы скулить и спасаться бегством, я уже слишком стар, да и от других не люблю такое слышать.
Он сам был не в лучшем настроении: вернувшись домой, он застал Матиаса горько плачущим, исчезла ящерица, хотя Феликс поверх банки и натянул марлю и крепко перевязал ее бечевкой.
— Точно испарилась! Все поиски оказались напрасными: в доме и в са
на дороге и краю поля, на соседнем участке.
— Да, такой прыткости человеку не дано, так нашему брату никогда не спрятаться,— сказал Феликс и обещал другую, как только солнце пригреет грядки со спаржей Бёниша.— Я теперь там часто бываю; мы вовсе не сокрушаемся, напротив, мы смеемся над Хинцем.
— Но если всерьез, кто мог бы заменить Хинца? — спросил дядя Ганс; он не мог отделаться от мысли, что это самый больной вопрос, который намеренно не замечают или обходят, поскольку никто не желает брать на себя ответственность, так что даже такой проблемы не ставится.— Смеяться в сторонке может каждый, а вот отобрать кормило из рук того, кто плохо управляет,— дело другое. Надо ведь доказать, что ты это лучше можешь.
— Конечно,— ответил Феликс, но уклонился от прямого ответа.
Он упомянул свой договор, который предусматривал руководящую должность, возможность исследовательской работы для его диссертации, самостоятельность. Но на более высокий пост он не рвался, это не в его духе. Бёниша также нельзя обвинить в чрезмерном честолюбии или карьеризме.
— Мы хотим привести в соответствие теорию и практику на основании новейших данных,— пояснил он.— Но, конечно, я бы сюда не приехал, не имей я перспективы, теперь же она равна нулю.
На экране телевизора мелькали цветные изображения государства термитов, обосновавшихся на стволе дерева, отчего корни дерева погибли, а листья увяли. Африка перестала быть страной чудес, один учившийся с Феликсом студент, с которым он особенно дружил, был из Ганы.
— Его звали Уинстон Черчилль, такие вот имена давали они своим детям,— посмеиваясь, рассказал он.— Иногда у них дома в окно заползала змея, и ему снилось это еще в Кёпенике, и он, бывало, ночью кричал на соседней койке в общежитии Он уроженец Секонды, из племени рыболовов Фанти, недавно я получил от него письмо с приглашением. Весной они на сотнях лодок выходят в море и ловят больше рыбы, чем в состоянии привезти домой. Рыбы там хоть завались, наши траулеры теперь тоже там, и проезд мне ничего бы не стоил. Но Хинц не разрешил.
Феликс сказал это безо всякого сожаления, а тем более протеста. Его дом здесь, здесь хотел он сидеть в лодке и ловить рыбу, если уж ему нельзя населить свои сетные садки в Голубом озере карпами. Грузовик и несколько бочек он предпочел бы любой поездке. Только из-за Уинстона он осведомился в пароходстве и на вопрос о специальности ответил: «Рыбак, рыболовство во внутренних водах». Ему бы дали отдельную каюту, ялик у побережья Ганы, чтобы принять участие в весеннем выходе в море флотилии Фанти. Был заготовлен договор, но Феликс его не подписал, хотя к нему приезжали из Ростока.
— С дальним-то прицелом это было бы важно,— сказали ему.— Это рыбные банки будущего, и для вас тоже перспектива.
— В самом деле? — спросил дядя Ганс, которому никогда не приходили в голову столь удаленные возможности для Феликса.
Но в районе Зандберга у него вряд ли оставались хоть какие-то шансы. В кооперативе его бойкотировали, он был там совершенно одинок, во всей округе о гибели карпов среди рыбаков шли толки. Ни один человек за него не поручится, если он куда-нибудь сунется и захочет начать все сначала.
— У меня здесь нет друзей, разве что Бёниш,— ответил Феликс.
А с этим африканцем он пять лет жил в одной комнате, они делились последним ломтем хлеба, кружком колбасы, ложкой джема, вместе зубрили и порой мечтали вместе ловить рыбу, здесь или там, тогда это не имело значения. Вдалеке забрезжила робкая надежда, зной над мерцающим побережьем, которое он представлял себе наподобие песчаного откоса у Голубого озера в жаркий солнечный день. Он мог назвать лишь немногих рыб, обитающих в том краю, никогда он особенно внимательно не слушал, когда Уинстон рассказывал об их яркой окраске, причудливой форме и гигантских размерах. Этому можно было удивляться и об этом мечтать, но в учебную программу и в ясно начертанный жизненный путь не входила экзотика. Его предмет, его специальность, дом и Голубое озеро — вот его мечта, а не Африка.
— С тех пор как Хинц отказал, я все ломаю себе голову, как написать об этом моему другу, чтобы дело не кончилось разрывом,— сказал Феликс.— И так уже слишком многое рушилось
26
Матиас получил новую ящерку со спаржевых плантаций Бёниша. Хвост у нее потемней, а глаза светлей, уверял мальчик, кроме того, она куда проворней и слух у нее острей, только вечером она заползает под камень и не двигается, когда он ее зовет. С ней и с зеленой «попрыгушкой» в банке он, весь сияя, и отправился в путь, когда нежданно-негаданно в одно воскресенье за ним приехала мать и увезла его домой. Дядя Ганс провожал их до автобуса, по дороге им встретился Феликс с женой и детьми; еще раз животные были осмотрены, даны советы и произнесены добрые пожелания в дорогу.
Дядя Ганс стоял один посреди деревни, смотрел вслед удалявшемуся автобусу и видел, как Феликс с,семейством скрылся в лесу. Говорили, что в этом году будто бы раньше обычного пошли лисички, кое-кто даже утверждал, что находил белые, не говоря уж о сыроежках, которые отпускники корзинами приносили из высокоствольного леса у Голубого озера. «Гниет рыба, растут грибы»,— говорили старые рыбаки. Быть может, Феликс все же прислушивался к их поговоркам и ему больше посчас1Ливится в лесу, чем в озере, по крайней мере в ЭЮ1 несчастливый день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Однажды я спросил об этом Хинца и получил взбучку,— пояснил Эрлер, для которого все по-прежнему оставалось загадкой.— Я, мол, должен держаться фактов, а факт тот, что разговор идет о Фидлере, а не об измерениях. Каждый мог ведь и невооруженным глазом увидеть, до чего все запущено на Голубом озере.
Так что все это время вопрос об этом странном происшествии и осведомленности председателя даже не возникал. До сих пор Эрлер никому также не сообщил, что измерительные приборы вдруг отыскались в сарае на Голубом озере. Ему представлялось, будто кто-то над ним подшутил, и сперва он просто не верил своим глазам.
— Знай я, что кто-то их украл,— сказал он,— я бы этого молодчика разорвал на части, эту сволочь.
Феликс принял известие с удивлением, но без особого волнения.
— В сарае, да? — заметил он и отложил лишь наполовину выкуренную сигарету.— Все было на месте, ключ от сарая я передал Хинцу, когда был у него тогда, по поводу освобождения от работы.
— И вы так спокойно к этому относитесь? — возмутился дядя Ганс.— Это всплывает наружу так, между прочим, и лишь с глазу на глаз? Дело надо предать огласке, кричать о нем во весь голос на весь свет. Нет, это уже слишком!
24
Что бы ни случилось и ни вышло на свет божий, всякий раз в этой связи упоминалось имя Хинца. Он назначил Феликса на ответственную должность, разрешил и способствовал устройству садков на Голубом озере. Он знал о растущей смертности рыбы в прошлую зиму, об освобождении от работы Феликса и о том, что его замещает Эрлер, знал также и об исчезнувших измерительных приборах. Однако после катастрофы говорил лишь об ответственности Феликса и никогда — о своей собственной или кого-либо другого. Для него существовал лишь один виновник, так проходили расследования и собрания, так гласил и приговор. Позднее все, кто соприкасался с этим делом, в том числе и самые высокие инстанции, которым надлежало занять определенную позицию, опять же обращались к нему. Полагались на его данные вкупе с выводами, считавшиеся «авторитетными» и «официальными», от чего они становились все авторитетнее и официальнее. Кто же с ним станет спорить?
В отвратительном настроении дядя Ганс отправился в контору, чтобы еще раз обо всем переговорить с Хин-цем. Ему не удалось убедить Матиаса поехать вместе с ним. Мальчик не хотел оставить «попрыгушку» и ящерку, к тому же, как раз когда дядя Ганс прилаживал к велосипеду детское седло, показался Феликс. С досадой нажимал дядя Ганс на педали, в бешенстве прождал целый час в конторе председателя, пока его не впустили.
— Безобразие! — выругался он, очутившись наконец в кабинете Хинца, не имевшего, по-видимому, «ни времени, ни желания возвращаться к старой истории, с которой давно покончено».
Хинц едва поднял глаза о г бумаг и с полнейшим равнодушием принял упреки в «бюрократической спеси» и применении «пыток ожиданием в приемной».
Секретарша Хинца принесла кофе и спросила:
— Может, посетитель тоже что-нибудь желает? Дядя Ганс осведомился, как это понимать, конечно,
у него есть желания, Хинц хихикнул, а хорошенькая секретарша покраснела. А при этом предлагалось на выбор всего лишь пиво или тминная водка. Ничего удивительного, таковы были здешние запасы. Дядя Ганс без колебаний выпил рюмку и немедля приступил к делу, меж тем как Хинц продолжал болтать, ему требовалось во что бы то ни стало сперва уладить какие-то вопросы, кофе у него остыл, и он снова вызвал к себе секретаршу. Дядя Ганс, игнорируя недвусмысленные взгляды на часы и замечания о срочных делах, с удивительной выдержкой взял стул и уселся напротив письменного стола.
— Выдержка,— сказал он и, глубоко вобрав в себя воздух, скрестил руки на груди,— это когда человек к тебе приходит и всю эту канитель терпит, не треснув кулаком по столу, дорогой товарищ.
Зазвонил телефон, что избавило председателя от необходимости отвечать и дать волю своим чувствам. Тем не менее, прежде чем взять трубку, он счел необходимым заметить:
— Я тоже всего лишь человек.
Капли пота выступили у него на лбу, он мучился от жары в своем застекленном кабинете, где окна открывались только на щелочку. Наполовину отвернувшись, он цеплялся за телефон, ощущая некоторое облегчение оттого, что может беседовать с кем-то, кому не надо глядеть в глаза. Он с радостью оттянул бы минуту, когда ему придется столкнуться с «выдержкой». Он улыбался и моргал, после телефонного разговора молча вышел из комнаты и вернулся с грозным вопросом:
— Кто вас вообще сюда послал, что вы позволяете себе разговаривать со мной таким тоном?
— Да, в самом деле, кто? — возразил дядя Ганс и продолжал сидеть и курить трубку.
Гнев его улегся, у него с самого начала было мало надежды чего-либо добиться своим посещением. А у Хинца, осанистого видного мужчины, который начальственно повышал голос, едва кто-нибудь выводил его из себя, дрожали руки. Положение становилось комическим, Хинц утратил всякую власть над собой и заорал:
— Эти интриги, эти намеки... я не потерплю! Говорите, чего вы от меня хотите, или покиньте мой кабинет!
Перед дядей Гансом теперь сидел загнанный, сломленный человек, цеплявшийся за свое кресло, его было чуть ли не жалко. С большим трудом ему удалось обратить беду на Голубом озере в «дело Фидлера» и отбросить все, что стояло на его пути к власти и величию. Но теперь, очевидно, силы его иссякли, он устал от интриг и распрей, которые сам же разжигал, чтобы спасти собственную шкуру. Как же теперь ему еще оправдать исчезновение измерительных приборов, о которых сейчас шла речь? Лихорадочные дни и бессочные ночи не прошли для него бесследно, заседания, вызовы, допросы, все, что он утверждал и делал против собственной совести. Раньше он говорил «мой кооператив», «мои озера», «мои рыбаки», изо дня в день искал их близости и своим импонирующим поведением иных восхищал, а многих привлек на свою сторону. Теперь же он говорил только о себе, о своем недостатке времени, о своих трудностях.
— Прошу вас,— повторил он,— покиньте мой кабинет.
— Вам бы тоже не мешало на время его покинуть,— ответил дядя Ганс и поднялся.— Хотя бы на часок-другой выйти и оглядеться, все ли у вас в порядке, иначе ваш горизонт уж очень сузится, станет плачевно ограничен.
На стене между пустующими книжными полками висели многокрасочные карты всех принадлежащих кооперативу водоемов с цифрами и данными. Голубое озеро представлено было червеобразно изогнутым пятнышком среди зеленых и коричневых пятен лесов и полей, ни один дом не был обозначен на его берегах, а разметка участка Феликса перечеркнута.
— Я бы на вашем месте придерживался пословицы: «Сидя в стеклянном доме, не швыряйся камнями»,— добавил дядя Ганс и ногой отбросил удочки, загородившие ему проход, причем несколько удочек упало.— Вот, вот, поудите и спокойно все обдумайте, а главное, не пугайтесь, если клюнувшая рыбка соскочит или оборвет вам леску.
Это, видимо, произвело на Хинца впечатление. Он опомнился, покачал головой, улыбнувшись, наклонился И поднял удочки.
— Снасти эти принадлежат браконьерам, мы их конфисковали.— И рассказал, что после работы и в конце недели объезжает на лодке угодья кооператива и всякий раз ловит с поличным этот сброд. Они таскают рыбу даже из верш и орудуют в водоемах интенсивной эксплуатации, будто их арендовали. Теперь он спокойно допил свой остывший кофе, улыбнувшись, показал здоровые зубы и любезно признался, что в самом деле сильно перегружен, раздражен и иной раз бывает несправедлив.— Подчас мне не остается другого выхода, приходится прибегать к крутым мерам, чтобы восстановить дисциплину и порядок,— сказал он, отер со лба пот, поднялся и, опершись руками о стол, кивнул в сторону окна.— Можете мне поверить, я бы с радостью сегодня же бросил всю эту мороку и спокойненько удил бы себе рыбу в Голубом озере. Знаете вы кого-нибудь, кто согласился бы меня здесь заменить?
— Разве о том речь? — сказал дядя Ганс.
Он стоял, прислонившись к двери, удивленный и озадаченный способностью этого человека мгновенно преображаться. Ни тени вызова или беспомощности, Хинц с горячностью доказывал, что всякий кому не лень на него нападает, критикует, донимает мелочами, преследует и угрожает жалобами и судом.
— Сверху меня шпыняют, а я — так не смей, я должен входить в положение каждого, но как я сам выхожу из положения — никого не интересует,— с горечью признался он.— Я прилип к этому креслу, тут вы совершенно правы, меня к нему прилепили. Никто не желает поменяться со мною местами, было бы чудом, если бы вы такого нашли.
— Нет, я такого не знаю, никогда на этот счет не задумывался,— сказал дядя Ганс.
Он был здесь посторонним, соседом ученого-рыбовода, жителем этой деревни, которая никак не могла успокоиться и потому никого не оставляла в покое. Но ни Феликс, ни Пьетка, ни Эрлер, ни старики и молодежь, что в последние недели и месяцы заставляли о себе говорить, не годились па это место. Даже дипломированный инженер по рыбоводству, ныне выращивающий спаржу, Бёниш, никак не подходил, да и никто в округе, изображенной на карте, висевшей над седой головой рыбака Хинца. Он начал учеником у Пьетки, благодаря своей добросовестности и усердию выдвинулся, стал рулевым, а потом и бригадиром, руководителем производ-
ства, и вот уже три года, как стал председателем, хотя всю квалификацию приобрел лишь на краткосрочных курсах и зимних семинарах, и теперь отвечал за работу более трехсот человек и за миллионные ценности.
— Лучший будет лишь тогда, когда лучшего найдут,— не без лукавства мудро уронил на прощание Хинц. Дружелюбно протянул дяде Гансу руку, извинился, что вынужден кончить на этом разговор, за дверью уже собралась целая толпа.— Вы же знаете — «пытки ожиданием», «бюрократическая спесь»,— пошутил он.— Вы уж извините, но я ведь понял, что вас сюда привело.
Понял ли? «Если Хинц лишится своего поста, это будет нуль,— не раз повторял Феликс.— Он живет только ради кооператива и думает, что кооператив живет, существует и падет вместе с ним и ради него. Достойный сожаления, но опасный человек».
25
Теперь небо хмурилось, лес заволокло туманом, а Голубое озеро отодвинулось куда-то в мглистую даль. Весна в Зандберге, оптимизм на страницах ежедневных газет, все еще надежда и мир.
— Это главное,— сказал дядя Ганс Феликсу, который в последнее время каждый вечер приходил, садился только после приглашения, не задавал никаких вопросов и вел себя так, словно не ожидал уже ни поддержки, ни помощи, а разве что чуда.
— А чего же вы ожидали? — пожимая плечами, заметил он, когда узнал о визите к Хинцу.— Всякий, кто хотя бы дважды его видел, знает двадцать его обличий, десяток из них может испепелить, ну а для нашего брата достаточно и одного. Ах, одних насупленных бровей достаточно, чтобы дать делу ход, и тут не помогут ни униженность, ни угодливость, спасайся бегством, вовремя и зигзагом, как заяц. Я вот упустил время.
— О рок, свершись и раздави меня! — возразил дядя Ганс с горькой усмешкой.— Хватит! Чтобы скулить и спасаться бегством, я уже слишком стар, да и от других не люблю такое слышать.
Он сам был не в лучшем настроении: вернувшись домой, он застал Матиаса горько плачущим, исчезла ящерица, хотя Феликс поверх банки и натянул марлю и крепко перевязал ее бечевкой.
— Точно испарилась! Все поиски оказались напрасными: в доме и в са
на дороге и краю поля, на соседнем участке.
— Да, такой прыткости человеку не дано, так нашему брату никогда не спрятаться,— сказал Феликс и обещал другую, как только солнце пригреет грядки со спаржей Бёниша.— Я теперь там часто бываю; мы вовсе не сокрушаемся, напротив, мы смеемся над Хинцем.
— Но если всерьез, кто мог бы заменить Хинца? — спросил дядя Ганс; он не мог отделаться от мысли, что это самый больной вопрос, который намеренно не замечают или обходят, поскольку никто не желает брать на себя ответственность, так что даже такой проблемы не ставится.— Смеяться в сторонке может каждый, а вот отобрать кормило из рук того, кто плохо управляет,— дело другое. Надо ведь доказать, что ты это лучше можешь.
— Конечно,— ответил Феликс, но уклонился от прямого ответа.
Он упомянул свой договор, который предусматривал руководящую должность, возможность исследовательской работы для его диссертации, самостоятельность. Но на более высокий пост он не рвался, это не в его духе. Бёниша также нельзя обвинить в чрезмерном честолюбии или карьеризме.
— Мы хотим привести в соответствие теорию и практику на основании новейших данных,— пояснил он.— Но, конечно, я бы сюда не приехал, не имей я перспективы, теперь же она равна нулю.
На экране телевизора мелькали цветные изображения государства термитов, обосновавшихся на стволе дерева, отчего корни дерева погибли, а листья увяли. Африка перестала быть страной чудес, один учившийся с Феликсом студент, с которым он особенно дружил, был из Ганы.
— Его звали Уинстон Черчилль, такие вот имена давали они своим детям,— посмеиваясь, рассказал он.— Иногда у них дома в окно заползала змея, и ему снилось это еще в Кёпенике, и он, бывало, ночью кричал на соседней койке в общежитии Он уроженец Секонды, из племени рыболовов Фанти, недавно я получил от него письмо с приглашением. Весной они на сотнях лодок выходят в море и ловят больше рыбы, чем в состоянии привезти домой. Рыбы там хоть завались, наши траулеры теперь тоже там, и проезд мне ничего бы не стоил. Но Хинц не разрешил.
Феликс сказал это безо всякого сожаления, а тем более протеста. Его дом здесь, здесь хотел он сидеть в лодке и ловить рыбу, если уж ему нельзя населить свои сетные садки в Голубом озере карпами. Грузовик и несколько бочек он предпочел бы любой поездке. Только из-за Уинстона он осведомился в пароходстве и на вопрос о специальности ответил: «Рыбак, рыболовство во внутренних водах». Ему бы дали отдельную каюту, ялик у побережья Ганы, чтобы принять участие в весеннем выходе в море флотилии Фанти. Был заготовлен договор, но Феликс его не подписал, хотя к нему приезжали из Ростока.
— С дальним-то прицелом это было бы важно,— сказали ему.— Это рыбные банки будущего, и для вас тоже перспектива.
— В самом деле? — спросил дядя Ганс, которому никогда не приходили в голову столь удаленные возможности для Феликса.
Но в районе Зандберга у него вряд ли оставались хоть какие-то шансы. В кооперативе его бойкотировали, он был там совершенно одинок, во всей округе о гибели карпов среди рыбаков шли толки. Ни один человек за него не поручится, если он куда-нибудь сунется и захочет начать все сначала.
— У меня здесь нет друзей, разве что Бёниш,— ответил Феликс.
А с этим африканцем он пять лет жил в одной комнате, они делились последним ломтем хлеба, кружком колбасы, ложкой джема, вместе зубрили и порой мечтали вместе ловить рыбу, здесь или там, тогда это не имело значения. Вдалеке забрезжила робкая надежда, зной над мерцающим побережьем, которое он представлял себе наподобие песчаного откоса у Голубого озера в жаркий солнечный день. Он мог назвать лишь немногих рыб, обитающих в том краю, никогда он особенно внимательно не слушал, когда Уинстон рассказывал об их яркой окраске, причудливой форме и гигантских размерах. Этому можно было удивляться и об этом мечтать, но в учебную программу и в ясно начертанный жизненный путь не входила экзотика. Его предмет, его специальность, дом и Голубое озеро — вот его мечта, а не Африка.
— С тех пор как Хинц отказал, я все ломаю себе голову, как написать об этом моему другу, чтобы дело не кончилось разрывом,— сказал Феликс.— И так уже слишком многое рушилось
26
Матиас получил новую ящерку со спаржевых плантаций Бёниша. Хвост у нее потемней, а глаза светлей, уверял мальчик, кроме того, она куда проворней и слух у нее острей, только вечером она заползает под камень и не двигается, когда он ее зовет. С ней и с зеленой «попрыгушкой» в банке он, весь сияя, и отправился в путь, когда нежданно-негаданно в одно воскресенье за ним приехала мать и увезла его домой. Дядя Ганс провожал их до автобуса, по дороге им встретился Феликс с женой и детьми; еще раз животные были осмотрены, даны советы и произнесены добрые пожелания в дорогу.
Дядя Ганс стоял один посреди деревни, смотрел вслед удалявшемуся автобусу и видел, как Феликс с,семейством скрылся в лесу. Говорили, что в этом году будто бы раньше обычного пошли лисички, кое-кто даже утверждал, что находил белые, не говоря уж о сыроежках, которые отпускники корзинами приносили из высокоствольного леса у Голубого озера. «Гниет рыба, растут грибы»,— говорили старые рыбаки. Быть может, Феликс все же прислушивался к их поговоркам и ему больше посчас1Ливится в лесу, чем в озере, по крайней мере в ЭЮ1 несчастливый день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31