Он прикрыл глаза, умолк и откинулся на спинку стула, сбитый с толку вторичным покашливанием Янины и насмешливым вопросом:
— А что расцветает в Гоби?
Немного погодя он повернулся к ней, возвращаясь, отрезвленный, хладнокровный, в повседневность, требованиям которой он всегда удовлетворял.
— Да, что? — переспросил он и, властно постукивая трубкой, резко вытряхнул пепел в раковину.— Социализм расцветает и тут и там, с нефтью или без нее!
2
Молодую, хорошо одетую женщину видели утром, когда она подошла к старому зданию, где находилась редакция газеты, у моста через Хафель. Она была, видимо, взволнована, полна сомнений, осуществить ли свое чудовищное намерение или в последнюю минуту повернуть назад. Шел дождь, холодный ветер свистел вокруг здания, напоминающего укрепленный замок, перед подъездом которого она нерешительно остановилась. Любезный философ Франкенберг поспешил к ней, помог ей поднять на пять ступенек коляску, открыл и придержал тяжелую дверь, ни о чем не спросив. Он приветливо кивнул ей, она же, надо думать, поняла его кивок как знак сделать то, что она намеревалась сделать, и осознала, что все пути к отступлению отрезаны. Она провезла коляску мимо каменных львов и дорических колонн в высокий, украшенный лепниной вестибюль. Услужливый молодой человек, поднявшись по лестнице, исчез в королевских высях, другие сотрудники проталкивались в дверь, и никто больше не обращал на нее внимания.
Только вахтер, старик Флемминг, подошел к ней, когда после начала рабочего дня стало поспокойнее, склонился, улыбаясь, над ребенком, что, раскинув ручки, со сжатыми кулачками спал на подушках. Но, прежде чем Флемминг успел обменяться с молодой женщиной двумя-тремя словами, нахлынули посетители, о которых ему надо было уведомить по телефону Манке, Франкенберга или прекрасную Янину.
— Не хотите ли переговорить с кем-нибудь еще? — любезно советовал он, зная, что Троица сидит у Короля и в распоряжении остального человечества будет не раньше чем к обеду.— Пожалуйста, хотите ждать, так попытайтесь.
Только через четверть часа он нашел время опять подойти к коляске, которая стояла теперь вплотную к его кабинке.
— Дитятко! — воскликнул он, имея скорее в виду мать, которая исчезла, чем оставленного ею грудного младенца.
Редко бывало, чтобы кому-то удавалось незамеченным проскользнуть мимо Флемминга, не ответить на его вопросы, не предъявить документы, просто взойти по лестнице, чтобы, в худшем случае, побеспокоить шефа каким-либо вздором, его друга, которому он был обязан этим местом у ворот в большой многословный мир.
— Дитятко! — шепнул он раз, другой, третий и вышел из своей кабинки, перебирая несколько утешительных вариантов: какого-нибудь редактора, который до сих пор числился у них одиночкой, одолели личные проблемы, кто-то хочет навестить брата, сестру или знакомого, а возможно, это просто случайный посетитель. Через полчаса, вспугнутый криком младенца, который все еще оставался один, Флемминг осмотрел сетку для покупок, висевшую на ручке коляски: там он нашел конверт, на котором коротко и ясно, размашистым почерком было написано «Господину Королю, лично».
Старик Флемминг редко пользовался возможностью постучать к Королю и просто сказать: «Ганс, на пару слов». Он знал, что его не выпроводят. Только на днях шеф тайно принес ему бутылку коньяку и поздравил с днем рождения.
— Ах ты догматик,— называл Король Флемминга с незапамятных времен.— Приятель, не выдавай только, что ты стареешь, а то и меня разоблачат.
Они посмеялись как заговорщики, поехали куда-то пообедать, расстались под хмельком поздно вечером и поздоровались на следующее утро официально, как ни в чем не бывало.
Итак, имея перед глазами брошенного ребенка, который мог в любую минуту раскричаться, а в руках письмо, адресованное ,явно Королю, Флемминг взялся за телефонную трубку и официально сообщил Розвите, секретарше шефа:
— Мне передали кое-что для шефа, лично.
Прошло какое-то время, пока молоденькая старательная Розвита настолько вникла в дело, что проснулось ее любопытство.
— Это действительно так важно? — переспросила она.— Что же там такое?
На это Флемминг не ответил, а отодвинул коляску в угол за кабинку вахтера, где висели партийные и профсоюзные флаги, красные полотнища с золотой бахромой— королевский балдахин для младенца. После чего проворно взбежал вверх по лестнице, проскочил приемную, не позволив себя задержать, вломился к шефу в «святая святых» и положил письмо на стол.
— Ребенок,— сказал он,— грудной, принесла молодая женщина, он лежит внизу, у меня, в коляске.
Франкенберг, Манке и Янина поднялись и пошли к двери, они привыкли, состроив равнодушную мину, выжидать и угадывать, кстати их присутствие или нет. На физиономии Короля не проявилось никаких чувств, он, казалось, ни в малейшей степени не был удивлен этим странным сообщением.
— Ладно, ладно, старикан,— ответил Король и протянул Флеммингу руку.— Ребенок, грудной, говоришь? Это как будто не ваша компетенция? — заметил он и обратился, улыбнувшись, к Янине.— Скажи, пожалуйста, Маргот Кнопф, пусть глянет, все ли гам в порядке.
Когда они остались с Флеммингом одни, он спросил:
— Это была Вера?
Старик покачал головой и, повернувшись к двери, резко возразил:
— Что это тебе в голову пришло? Неужели все еще строишь на этот счет иллюзии?
3
С тех пор как в их газете все чаще стали сообщать о повышении рождаемости в стране и о том, что это весьма поощряется, добродушную Маргот с утра допоздна одолевали юные матери, иной раз даже школьницы, они просили совета и помощи, чтобы уладить трудности с родителями, учителями или мастерами производственного обучения, поверяли ей свои самые тайные желания и заботы, ударялись в слезы, приходили в отчаяние, если не получали места в яслях, квартиру или подходящего бородатые и не мужа. И юные отцы появлялись у Маргот, такие, у которых ни единого волоска на лице не пробовалось, радостные или грустные свидетели своего отцовства, а порой легкомысленные парни, которым только после длительных переговоров и проверок — что никак не входило в компетенцию Маргот Кнопф — приходилось буквально подсовывать их дочерей или сыновей.
Когда Янина позвонила к Маргот Кнопф, чтобы передать ей довольно странное поручение Короля, у Маргот сидела восемнадцатилетняя девушка: она ждала ребенка и хотела бросить учебу в училище, выйти замуж и не возвращаться к родителям.
— Ни за что не соглашусь на аборт, пусть делают что хотят,— выкрикивала она, всхлипывала, рассказывала о том человеке, разведенном, которого она любит больше всех на свете, хотя в последнее время он что-то не показывается.
— Он вернется, он не обманывает,— уверяла она.— Ребенка он наверняка хочет, он сразу бы тогда женился на мне, если б мне было уже восемнадцать.
Маргот кивнула, взяла ее за руку и сказала:
— Пойдем-ка со мной!
Она сама-вырастила двоих детей, они давно уже покинули родной дом и редко вели с ней такие доверительные разговоры. Ей хотелось бы ЕЫЙТИ С девушкой в город, погулять немного по улицам, может, получаса такой прогулки хватило бы или же неторопливого разговора за чашкой кофе, чтобы разрушить иллюзии, спокойно ее расспросить и обдумать, как поступать ей дальше. Но, когда Маргот поднялась и открыла дверь своей комнаты, осажденную ожидающими, она сразу услышала крик младенца внизу в вестибюле и сухо сказала:
— Не знаю, есть ли вообще смысл в ьтом, но приходи завтра.
Она поспешила вниз по лестнице, не замечая, что девушка следует за ней, мысленно Маргот уже была совсем в другом месте, у Короля, которого спросила бы: зачем ты поручаешь Янине звонить, если у тебя такое дело?
Слишком много на нее навалилось. Старик Флеммикг нетерпеливо ждал ее, катая и покачивая коляску туда-сюда, тщетно пытаясь ' успокоить младенца. Он рассказал Маргот о конверте, так странно надписанном, и взволнованно живописал свои наблюдения, не скупясь на упреки самому себе за потерю бдительности в решительный момент. Две-три сотрудницы уже начали высказывать неудовольствие из-за шума, здесь, мол, не детский сад, не ясли, не игровая площадка, детей следует оставлять па улице или во дворе.
— Мальчик,— сказала Маргот чуть смущенно.
Она подошла ближе, стала рассматривать покрасневшее щекастенькое личико, с трудом подавляя желание взять малыша на руки, удержала и девушку, Соню, или как там ее зовут, о которой она едва не забыла. И как же смешно вела себя эта девушка, она не отходила от ребенка, неумолчно болтала какую-то чепуху:
— Ах ты хорошенький мальчоночка, что с тобой, что у тебя болит? Кто ты, как тебя зовут, где же твоя мамочка?
Детская, напевная интонация оказала свое действие, крик утих, ручонки перестали дергаться, сморщенное личико разгладилось, и на нем промелькнула улыбка.
— Нет, это не она, это наверняка не ее ребенок,— сказал старик Флемминг и попытался оттеснить девушку от младенца.— Та женщина — блондинка, на ней было темное пальто со светлым меховым воротником, это я помню точно.
Он крепко держал ручку коляски, тянул за нее, но с удивлением отпустил, когда ребенок успокоился, закрыл глаза и, видимо, снова заснул.
— Младенец спал, когда эта женщина стояла здесь,— сказал Флемминг, понизив голос.— И вдруг она исчезла, что уж тут делать?
— Да, что? — переспросила Маргот и, словно ища совета, обернулась к девушке, которая не спускала глаз с младенца и, казалось, только ждала удобной минуты, чтобы позаботиться о нем.
В углу, под плакатами, объявлениями, знаменами, коляска оставаться не могла. Листки и знамена трепыхались, а когда кто-нибудь открывал дверь, ветер и ливень врывались в вестибюль.
— Нет, что-то нужно делать, но что?
Входили посетители, звонил телефон, надо было принимать письма, пакеты и газеты.
— Прошу вас! — взывал старик Флемминг среди всей этой суматохи — коляска стояла на дороге, почтальон со своими пакетами едва не упал, споткнувшись.— Прошу
вас,— повторил старик, который вернулся в свою стеклянную кабину,— коллега Кнопф, прошу вас!
Маргот отрицательно покачала головой, даже Король не вправе требовать от нее подобного.
— Я могу позвонить,— ответила она.
Во всяком случае, Маргот знала, к кому в подобной ситуации следует обращаться. Она быстро повернулась и пошла к лестнице. Сопя тут же ухватила ручку коляски, потянула ее, выкатила коляску из толчеи и двинулась за Маргот, которая в конце концов подняла вместе с ней коляску на второй этаж, докатила до кабинета Короля, возле него сделала передышку, постояла в нерешительности, но тут в коридоре показался Франкенберг и этак свысока спросил:
— Что ж, если это в вашей компетенции, так не остаться ли ему у вас?
— Нет,— дерзко возразила Маргот, открыла дверь, сама взялась за коляску и вкатила ее в обшитую панелями комнату с резными стульями и скамьями по стенам— приемную перед «святая святых». В этот миг младенец опять закричал, громко, пронзительно, его, видимо, испугали пререкания и Перебранка с молодым человеком, который руками и ногами, угрозами и упорством пытался преградить Маргот дорогу.
Но Король уже вышел из кабинета, и удивлению его не было границ, хотя ему, при виде Маргот Кнопф с коляской, следовало бы знать, что ему грозит. Полностью владея собой, держась на расстоянии, разглядывал он кричащего мальчонку.
— Кнопфочка,— наконец сказал он,— лекционная комната свободна. Куда же его еще?
Мысленно Король был уже на пути в Монголию, в Москву, в Иркутск, где непременно будет промежуточная посадка, где его ждет небольшой прием и встреча с друзьями прежних времен, с которыми он объездил полмира. Потом самолет покружит над Байкалом, чтобы набрать высоту и оставить далеко внизу снежные горы у озера и Алтай, а чуть позднее они увидят степь, быструю реку Орхон у развалин легендарного Каракорума, где в степной траве можно различить каменных гигантских черепах и мрачные руины времен Чингисхана. Но они летят дальше, на Улан-Батор, к пестро расписанным храмам, где полным-полно масок чудовищ, черепов, ощерившихся пастей хищников, гримасничающих демонов. Храмы осаждают голуби, что охотятся за просом, жертвенным даром молящихся монахов, предназначенным Будде, и дерзко клюют его прямо из рук и даже склевывают с губ; здесь отовсюду доносятся молитвы, просьбы и страстным шепотом высказанные желания — земные, неземные. У кого их нет? И что это нам напоминает?
Иной раз все пережитое и нафантазированное, все путешествия Короля, все вечера перемешивались с впечатлениями от быстро перелистанных книг, увиденных картин и фильмов, рассказами друзей, которые присылали открытки, заскакивали в редакцию, показывали фотографии и в ответ на многочисленные вопросы рассказывали то, что давало семьдесят, восемьдесят строк, а больше в газете и не напечатаешь. На письменном столе Короля накапливались стопки статей с красными пометками, их, значит, следовало пустить в работу в первую очередь, а еще речи, директивы, резолюции, призывы к соцсоревнованию и циркулярные письма, которые согласно указанию должны были быть опубликованы в следующем номере. Забытое и потерянное лежало рядом со всем этим письмо с четкой надписью «лично». Голубой с красными цветочками конверт без почтового штемпеля с датой поступления, без метки о просмотре и без адреса отправителя — слава богу, редкий случай.
Только сейчас Король взял конверт, открыл его, но ничего не нашел в нем. Он рассмеялся и протянул пустой конверт Франкенбергу, который был заметно встревожен и смущен. Волнуясь, живописал философ встречу с той женщиной и ребенком у подъезда, встречу, которая обернулась скандалом.
— Я не придал этому никакого значения,— говорил он.— Почему бы мне было не помочь женщине?
Утром он обычно приходил первым, вечером уходил последним, считался одним из самых дельных, способных сотрудников в редакции Короля.
— Все произошло мгновенно,— смущенно объяснял он, так как был человеком стеснительным и замкнутым.— Женщина стояла с коляской у подъезда, я подхватил коляску, едва взглянул на нее, мельком как-то. Большего, к сожалению, я сообщить не могу.
— Мельком, к сожалению,— пробормотал Король.
Он скомкал конверт, бросил его, поднял снова и разгладил. Стал пристально разглядывать надпись и цветочный узор, покачал головой, зашагал по комнате, едва не столкнулся с Франкенбергом, который хотел убедиться, этот ли конверт видел он в коляске, нет, в сетке.
— В сетке для покупок,— вспоминал он.— Она висела на коляске, я видел конверт, фамилию и прочее тоже.
У Франкенберга было полно дел, он должен был идти. Очевидно, его натуре претило замечать «личное» и говорить о том, да еще признаваться, что вмешался в это «личное», пусть даже случайно, едва ли не автоматически и совершенно непреднамеренно.
— Извините,— сказал он и, опустив голову, пошел к двери.
Франкенберг был уже в приемной, когда Король позвал его обратно и в довольно резкой форме снова начал выспрашивать.
— Зачем вам глаза даны? Так любой может внести черт знает что в дом. А вы его еще в дверь втащите! Ну, как выглядела эта женщина, это хоть вы должны знать, приятель!
В одной руке Король держал свою грубку, которая погасла, другой схватил трубку зазвонившего телефона. Шофер ждет, из министерства звонили, нужно обсудить кое-что в связи с поездкой в Монголию.
— Значит, как и что?
— Это была молодая женщина,— ответил Франкенберг, но в эту минуту, вызванный Розвитой к телетайпу, он волчком закрутился, потому что Король ухватил его, втащил обратно в кабинет и держал, пока хотя бы предположительно не определился возраст той женщины — двадцать, самое большее, тридцать лет, а цвет волос — средний между темно- и светло-русым.
— А что было на ней? — допытывался Король.— Куртка или пальто? Плащ или меховое пальто, ведь шел дождь? Дождь все еще идет, льет вовсю.
Способность у Франкенберга воспринимать внешний мир была весьма ограниченной, а сейчас и эта способность и его ангельское терпение были исчерпаны. Случалось, что он шагал под проливным дождем, а потом с удивлением оглядывал себя, потому что только он приходил в редакцию вымокший до нитки. Зонт, подарок Короля, он всегда оставлял дома. В трамвае он больше не ездил, так как, углубившись в газеты, забывал выйти. Но, когда ходил пешком, тоже таскал с собой печатные материалы, даже рукописи, и время от времени в них заглядывал, вот и сейчас, изрядно взволнованный, он придвинул к себе бумаги, относившиеся к его компетенции, пробежал глазами и помчался к телетайпу, где на него опять-таки хлынула бумага и потоки слов, слов, свидетельств дальних событий, выраженных в абстрактных знаках, но ему эти события представлялись вполне обозримыми и действовали на него благотворно.
Покачав головой, Король сунул пустой конверт в карман пиджака, и ему послышался крик, какого он уже давным-давно не слышал,— крик грудного младенца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31