— Впустите его ко мне.
Это было неразумно и противоречило всем правилам, тем не менее после того, как дядю Ганса положили в отдельную палату, желание ею исполнили.
— Только недолго, пожалуйста, — предупредил врач дядю Ганса.
Через полчаса он открыл дверь, но, услышав несколько слов и поняв, насколько жизненно важен этот разговор для обоих, ушел, оставив его с парнем наедине.
Это сообщил мне позднее врач, доктор Бургк, да и ночная сестра, она неоднократно измеряла дяде Гансу температуру, проверяла пульс и давала предписанные лекарства, целиком и полностью подтвердила показания парня, который должен был держать передо мной ответ после того, как я наконец напал на след всех этих фактов.
— Почаще к нему заглядывайте, — наказал врач ночной сестре; он уже облачился в новый зеленый халат, только что опять под вой сирены доставили тяжело раненного. — Странно, — добавил он еще, перед тем как направиться к двери с матовым стеклом, возле которой дожидался паренек, умолявший чуть ли не со слезами на глазах впустить его.
Врачу было немногим более тридцати лет, сестре — двадцать, а злосчастному мотоциклисту — восемнадцать, у него было круглое, простодушное лицо, испуганные глаза, на лбу белел кусочек пластыря, потому что при падении шлем у него съехал в сторону.
Автобус прибыл в двадцать один час сорок пять минут. Это случилось тринадцатого ноября, ненастный вечер, на реке и мосту, возле которого находилась автобусная остановка, стоял туман. Но фонари хорошо освещали дорогу, которую дяде Гансу предстояло перейти, направляясь к Голубому озеру. Когда он позади автобуса вышел на мостовую, то увидел на мосту свет фары, заколебался, сделал несколько поспешных шагов, чтобы заблаговременно перейти на другую сторону, потом вдруг остановился, подумав, что не успеет, попятился назад и угодил под мотоцикл, поскольку водитель рассчитывал объехать его сзади.
— Мне надо было затормозить, — сказал парень.
— Нет, это была моя оплошность, — возразил дядя Ганс. — Как вы могли предположить, что я отступлю назад, попячусь как последний дурак и врежусь в мотоцикл?
Так это произошло, так попали они в этот переплет, при котором каждый брал вину на себя, один — борясь со смертью, другой — с жизнью, казавшейся загубленной и ставшей невыносимой за какие-то секунды, доли секунд, выжженные теперь в памяти до конца дней.
— Вы не должны умирать, — сказал паренек.
— Я и не собираюсь,— ответил старик.
О чем он в действительности думал, не мог бы сказать ни один человек, это не попало ни в какой протокол и являлось бы догадкой, истолкованием, неприложимым к такому характеру, противоречащему всяким нормам, заурядности и принятым мнениям.
Но о войне и мире речь шла. «Война войне» — так назывался роман, который дядя Ганс недавно читал, два толстенных тома, он был неутомимьш читателем.
— Заглавие хорошее, оно верно выражает положение дел сейчас,— услышала сестра, как говорил дядя, когда в первый раз после полуночи вошла в палату. Он разгорячился, потому что знал автора и особенно его ценил, считал его своим учеником, даже больше чем учеником.— Этот человек, который знает, где его место, и говорит и пишет то, что думает, не какой-нибудь флюгер! — Дядю Ганса злило, что еще оставалось прочесть двести страниц, а книгу нельзя достать. По словам сестры, библиотека на ночь была закрыта, и он, возможно, так никогда и не узнает, чем кончается книга и улучшится ли положение дел.— Па протяжении почти тысячи страниц я все надеялся, что автор еще ухватит наиважнейшее,— продолжал он.— Он пришел ко мне в редакцию совсем неопытным новичком, одному богу известно, куда только я его не посылал, и всегда он писал о самом крохотном уголке, словно это был целый мир. А вы вот, молодые ребята, теперь стоите и из-за деревьев не видите леса, самих себя не видите, какие вы на самом деле есть. И как, жалея, мы должны быть безжалостны.
— Разве мы плохие? — спросил довольно-таки наивный и неначитанный паренек, которого школа выпустила в жизнь с несколькими цитатами из Гёте и Горького, Маркса и других великих мыслителей Много хорошего, что, однако, пролетело мимо ушей, снова и снова услышанное, а теперь сказанное кем-то совсем по-другому. Все это, казалось, не имело никакого отношения к тем секундам возле окутанного туманом моста, долям секунды между автобусом и тротуаром и тем более мгновению, когда старик рухнул на мостовую и, лежа весь в крови, раскрыл глаза и только спросил:
— Ты-то, мальчик, цел?
В тот вечер парень был у своей подружки, маленькой брюнеточки Хайди; у нее был ребенок от солдата, который несколько месяцев здесь на полигоне проходил военную подготовку, потом был переведен в Нойруппин, там сошелся с другой и женился, когда та тоже родила.
— Так уж получилось, что ж, мне из-за того от нее нос воротить? — смущенно объяснил он, подавленный, потому что вечер сложился неудачно, ребенок кричал, и он уехал раньше, чем она того хотела.— Знал бы я, что случится,— сетовал он,— я бы ни за что к ней сегодня не поехал, ни за что!
Дядя Ганс лежал в постели с забинтованной по самую шею головой, ему трудно было говорить, но ему нужно было выговориться. По лицу, обрамленному толстой марлевой повязкой, пробегала улыбка, свидетельствовавшая о том, как ему приятно, что этот мальчик подле него, наклоняется над ним и лишь тогда вздыхает с облегчением, когда видит признаки жизни, слышит обращенное к нему слово.
— Счастье еще,— тихо, сквозь кашель, потому что страх внезапно сдавил ему горло, проговорил дядя Ганс,— что тебя не покалечило, хоть этого-то не случилось.
Все другое, другие люди, даже самые близкие, были ему далеки и вместе с тем близки в эту минуту. Лишь Катю назвал он, когда пришел в себя и его спросили о ближайших родственниках, которых следует известить.
— Но она в отъезде, так же как и мой внук, Матиас Шадов, я туда напрасно заезжал вчера.
Тем не менее он сообщил адрес, улицу, номер дома, левый подъезд, седьмой этаж, где он несколько часов прождал, пока не поспешил на последний автобус.
— Ему я завещаю все, что имею, но в случае, если его родители откажутся, то все должен получить вот этот молодой человек,— распорядился дядя, он назвал также мою фамилию, потому что чемодан завещал мне: инвентарь фокусника, записки, все свои истории, из которых в то время я не знал даже половины.
3
«Будь осторожен, Ахим!» и «Не гони!» всякий раз кричала вслед ему мать, когда он садился на мотоцикл и срывался с места, лихо брал виражи и давал газ, пока не выезжал на главную улицу, где он уже ехал осторожнее и не позволял себе никаких фортелей. До сих пор все шло хорошо, хотя ему было обидно сбавлять скорость, когда его товарищи с грохотом сворачивали напрямик через поле, выжимая из своих машин все, что те могли дать, и затем мчались по шоссе все быстрей и быстрей.
— Ну что, заело, раззява? — кричали они ему. Они смеялись, сигналили и состязались в остроумии
и в скорости без него, выпивали свое пиво задолго до того, как он добирался до цели, где наблюдавшие конечный спурт девушки, уж конечно, выбирали себе другие машины, а никак не «раззявы».
— Я не превышал скорости и спиртного в рот не брал,— заверил парень. Перед тем как выехать, он даже проверил, какова дорога, хотя после небольшого снегопада наступила оттепель и дороги почти просохли, нигде гололеда при температуре выше нуля.— Только видимость была плохая, туман поднялся выше и стал плотнее, чем во время поездки туда.
За мостом, метрах в двухстах, стоял домик, где Хайдн жила у старушки тетки.
— Чаще всею я оставался там ночевать, а тут мы повздорили, и ребенок кричал,— объяснил он и пожалел, что встал и против ее воли ушел, с яркого света в темноту, а когда Хайди выбежала за ним, сел на мотоцикл и укатил.— Мне самому было не ясно, куда я хочу: домой или назад к ней, обычно меня ребенок не беспокоил. И кричал-то он потому, что захворал, так заходился кашлем, что я не мог больше слышать.
— Ясно тут одно: тебе не в чем себя винить,— сказал дядя Ганс, однако замолчал, когда в палату вошла сестра, принесла холодного чаю и таблетку, которую следовало тут же принять, что-то горькое, от чего мысли сразу отяжелели и стало еще труднее говорить.
— Останься здесь, мальчик! — прошептал он, едва ворочая языком и чувствуя свинцовую сонливость, которую старался побороть.
Но с губ его сорвался лишь слабый стон.
Сестра уже у двери остановилась, обернулась к парню, давая ему понять, что теперь пора уходить. Но тут она увидела, что дядя Ганс вытянул руку, повернул голову и так испуганно на нее посмотрел, словно все его уже покинули, предоставили в одиночестве погрузиться в смертный сон.
— Нет, я не уйду,— сказал парень.
Он остался сидеть на стуле возле койки, невзирая на повторное требование сестры и ее решительные слова:
— Ему теперь требуется покой, я говорю это в последний раз.
С таким непокорством она еще никогда не сталкивалась, с таким нарушением всех правил и ее полномочий, даже великодушных предписаний врача. Качая головой, она прикрыла дверь, с минуту постояла возле нее и услышала, как оба тотчас опять заговорили. Упоминался мост и автобусная остановка, туман, сквозь который виден был лишь свет фонарей и автобусных фар, и в нем тень, сперва она стояла неподвижно, а потом начала приближаться и приближаться.
— Я узнал вас, когда вы лежали на шоссе,— сказал парень.— Вы выступали на нашем празднике совершеннолетия.
Тут и сестра догадалась, кто этот старик. Ее младший брат, он был на два года ее моложе, и она с родителями были на этом торжестве, у нее даже фотография сохранилась, ей вдруг припомнились подробности: жаркий апрельский день, виолончель, знамена, ее брат в темно-синем костюме и новых ботинках, в которых, поскользнувшись на гладком, как зеркало, паркете школьного актового зала, он наверняка бы упал, если бы стоявший рядом старик не протянул ему руку. И сейчас она услышала, как он сказал:
— Не называй меня господин Король, мальчик, господ уже, слава богу, давно нет!
4
Несчастный случай, какой может произойти где угодно— столько-то раненых, калек на всю жизнь, убитых. С каждым выходящим из дома это может случиться. Мир полон опасностей, и ежедневно их все больше. Подчас тебя одолевают подобные мысли, и даже еще более страшные: а томные бомбы, нейтронные бомбы, война. По теперь все же надо говорить о другом или же молчать, думал парень.
Старик лежал на спине, как его уложили; превозмогая боль, он повернул голову и опять заставил себя улыбнуться и подморгнуть, чтобы скрыть державшие его в тисках страх и отчаяние, которые передавались парню. «Жить, продолжать жить, жить толково и осмысленно»,— сказал бы он еще вчера с убеждением молодым людям, возможно смущенным новыми страхами этого мира. Но ничего подобного он не в состоянии был выговорить, хотя судорожно пытался не поддаваться слабости и тем более страху, что каждое слово окажется последним и ничего уже нельзя будет добавить, подтвердить или доказать — ни руку пожать, ни шагу сделать, только лежать в агонии среди этих белых стен.
— Справимся,— произнес он наконец едва слышно, с запинкой.— Никакой катастрофы не произойдет.
— Нет, нет,— ответил парень, неправильно его поняв и вместе с тем правильно.
Ему хорошо жилось до этого вечера, до этой ночи, он не знал ни войны, ни нужды, ни ненависти, ни отчаяния. Отец его рано умер, он почти его не помнил. Мать его баловала; единственный ребенок, веселый, добродушный, прилежный и понятливый в школе, поддакивающий учителям, поскольку ничего лучшего не знал. Когда он чего-нибудь не понимал, то спрашивал: «Как это?», «А почему это так?» Иногда ему приходилось слышать упреки: «Ах так, ты сомневаешься, что мы на правильном пути? Свобода, прогресс, социализм — об этом не спорят, тут нет места критиканству».
— Да, да,— сказал дядя Ганс и замолчал.
Он часто бывал в школе, был знаком с ее новым директором, человеком лет тридцати, которого перевели сюда из мекленбургской деревни, чтобы покончить с рутиной. «Дуб,— говорили о нем в деревне.— Педант и буквоед». Нелегко было бороться с упущениями учителей и нерадивостью учеников: выставлялись завышенные иЛи формальные оценки, процветали лицемерие и пустые фразы, встречавшиеся не только на уроках, бессердечие, бюрократизм, ограниченность; между словами и поступками лежала пропасть.
Паренек, по-прежнему сидя на стуле возле кровати, сказал:
— Никто же не может быть против мира и прогресса. Он здесь вырос, отец потерял на войне ногу, хромал
по тесному домику, едва поспевая за сыном, когда тот только учился ходить, от стула к столу, от шкафа к комоду, а вскоре до двери и вниз по лестнице. «Сынок, осторожнее!»— постоянно кричал отец; об этом сейчас вспомнил восемнадцатилетний паренек, они с матерью уже пятнадцать лет, как остались одни. Под конец отец по ночам стонал:
— Нога, из нее кровь хлещет, она отнимается Мать рассказала сыну о сквозном ранении и поспешной операции среди льдов и снега. Ампутированная нога болела до самой смерти, словно ее и не отрезали, а снова и снова рвали в клочья осколки и она опять истекала кровью на белоснежной чужбине.
— Я решил, когда кончится зима, посадить еще несколько деревьев,— с трудом произнес дядя Ганс и от боли закрыл глаза. У него были кое-какие планы также по дому, полузабытые, много раз откладываемые, теперь они пришли ему на ум.— Хочу посеять газон, мою лужайку совсем вытоптали, и замощу дорожку к калитке, к почтовому ящику, хотя писем я почти уже не получаю, одни лишь газеты. Ведь ты тоже небось не стал бы писать такому старому дяде?
Парень поспешно ответил:
— Я буду вас навещать, приходить так часто, как вы захотите, посажу деревья и посею газон.— Письмо он написать не решится, а встретиться лицом к лицу со стариком, лишь только тот поправится, встанет с кровати и покинет палату, будет ему, надо полагать, еще тяжелей. Но в ту минуту это было его самой пылкой надеждой и желанием, и он, запинаясь, повторил:—Я всегда-всегда буду вам помогать, должен же я как-то загладить свою вину.
— Ничего ты не должен,— возражал старик.— И не внушай этого себе и тем более мне, я не хочу этого слышать.— Голос его окреп, он встрепенулся и стал браниться:— Я надеялся, между нами все ясно, не могу же я сто раз повторять одно и то же, нет у меня времени на это. И у тебя тоже не будет времени, думается мне, у тебя впереди более важные дела, и ты возьмешься за себя всерьез. А меня и эту ночь ты должен побыстрее забыть, я это требую, не то все было напрасно.
— Знаешь, я намеревался, когда приблизится мой конец, обойти всех, к кому был несправедлив,— сказал дядя Ганс и наклонил голову, так что могло показаться, будто он кивает молодому человеку и посмеивается над самой мыслью о смерти.— А теперь вот лежу забинтованный, в гипсе и действую тебе на нервы. Вместо того чтобы что-то предпринять, задерживаю тебя здесь, втянул тебя в скверную историю да еще лишил ночного сна. Ты хоть матери-то дал знать?
— Нет,— ответил парень, он об этом не подумал.
Но он часто дома не ночует, мать знает его подружку, знает, где та живет, даже однажды туда за ним пришла, когда он слишком уж часто не являлся домой ночевать. Кое-что ей было не по нутру, и она опасалась, будет ли молодым хорошо вместе, но удерживать сына не хотела да и не могла. «Сам должен знать, что тебе делать,— говорила она,— ты уже достаточно взрослый». Иногда он и вправду это знал, видел свою будущую жизнь, как размеченную и ровную дорогу: окончит ученичество, работать будет на том самом предприятии, где начинал и где заимел друзей, в том числе мастера, который считал, что из него выйдет толк. Впереди виды на хороший заработок, шансы попасть на курсы по специальности, даже выучиться на инженера, он женится, на худой конец сможет жить в доме матери с Хайди и ребенком, а то и двумя.
— Мать меня понимает, она никогда не ставила мне палки в колеса,— заверил он.— Я всегда говорил ей правду и завтра все ей расскажу.
— Тогда мне лучше пойти с тобой и объяснить ей, как все произошло,— пообещал старик и в эту минуту говорил искренне, но уже в следующую понял, что лжет, обозлился на себя и вздрогнул от боли, оттого что захотел было подняться.— Как я уже говорил,— добавил он немного спустя с большим самообладанием,— я так или иначе собирался обойти всех, чтобы навести порядок там, где наломал дров, что-то запорол или где неправильно взялся за дело, такого немало наберется. Или ты воображаешь, будто ты все сделаешь и осуществишь, что задумал?
Подобного вопроса еще никто парню не задавал. Хоть у него и бывали неприятности, не все у него шло гладко,
как у других ребят его возраста, но недоволен своей судьбой он не был. Школу он закончил, только-только натянув на троечку, и потому лишь после долгих мытарств нашел место ученика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31