мальчонку, предложил он, можно пока отвести к Маргот.
— Маргот ты же знаешь, на нее можно положиться.
Дядя Ганс продолжал сидеть, он не стал никуда отводить мальчика, потому что тот во все глаза глядел на плескающихся в воде лебедей и уток, а может, еще на что-то невидимое, неизвестное. Для взрослых нет ничего хуже неизвестности, а для детей скорее обратное.
Разговор потом, сперва информация, которой не потребовалось бы, если б дядя Ганс дописал письмо до конца и отправил бы его.
— Сам же тянул, а теперь загорелось,— сказал Манке.
Ни ответа, ни словесной перепалки. Они могли говорить друг с другом откровенно. Телефон больше не звонил, никто не заходил в комнату; добрая славная Маргот или Розвита об этом позаботились.
Представлялось несколько возможностей: бегать по инстанциям, доказывать и ругаться, или вновь писать письма, возражение на возражение, или же тиснуть статью в газете.
— Думаешь, тогда что-нибудь сдвинется с места? — скептически спросил Манке, который не всякий день сталкивался с подобным случаем.
— Это вовсе не значит, что нужно всех тахМ разогнать,— ответил дядя Ганс.— Нужно очистить воздух, чтобы опять легко дышалось на Голубом озере. И нуж-
но туда запустить рыбу, мальков, весной их не так-то легко раздобыть.
— А этот Феликс Фидлер, что он собой представляет?— осведомился Манке, он кое-что записывал, а теперь отложил ручку.
Он хотел только знать возраст Феликса, как он стал специалистом, и сразу же выдвинул свою философскую концепцию о бызших спортсменах и тридцатилетних интеллигентах.
— Это наихудшие,— утверждал он и привел в пример молодых людей того же поколения, у которых на уме лишь машины, квартиры и высокие заработки, а к политике ни малейшего интереса.
— Даже честолюбия в собственной профессии они начисто лишены, ни смелости, ни желания дерзнуть, добиться своего. Только качают права, мол, оплата по труду, но без малой толики труда сверх положенного. Нет, мы люди другого склада
— Чепуха,— возразил дядя Ганс; он был намного старше Манке, принадлежал к другому поколению, которое когда-то точно так же судило, и весьма опрометчиво, о сверстниках Манке.— Оставим это,— сказал он,— не в том дело. Ты напишешь или мне написать? Или пришлешь кого-нибудь, кто сам посмотрит и рассудит? По мне, пусть будет и тридцатилетний, я им доверяю, даже Феликсу, хотя была такая минута, когда я готов был вцепиться ему в горло. Так как же?
Манке кивнул, подумал и стал звонить, прошло полчаса. Матиас уже не смотрел на воду, а ерзал, пересаживался со стула на стул, пока не очутился возле двери и не приоткрыл ее немножко; и тут дядя Ганс поднялся с места:
— Нам пора, автобус вот-вот отойдет, пожалуйста; извести меня поскорей, я буду ждать!
21
Поездка в окружной центр автобусом и поездом занимала полный день даже при самом кратком там пребывании. Только затемно путешественники вернулись домой, и дядя Ганс долго не мог уснуть, боясь, как бы и эта попытка направить дело в разумное русло не потерпела крушения. Он предчувствовал, что напрасно станет ждать телеграммы или появления репортера в возрасте от сорока до шестидесяти пяти лет — тридцатилетних Манке не жаловал, а более старых отправил на пенсию, таких, как дядя Ганс, по-прежнему являвшихся с какими-то запутанными историями, из которых сами не знали выхода.
Все это было ему больно и снова вызвало сильное сердцебиение. Но на этот раз он не испытывал прилива сил, даже ненависти, гнева или злости на что-либо, а лишь неведомые доселе слабость и безнадежность. Он еще не думал сдаваться, но вынужден был признать, что ему поставлены границы. Он пытался сделать, что мог, и ничего не достиг, никто не желал вмешиваться в это сложное, запутанное и гиблое дело.
Да, существовали границы его власти и величию, аминь. Да, «воплотил не все свои мечты». В узко ограниченном пространстве, куда ни посмотришь, встречалось более чем достаточно такого, чего быть не должно ии сегодня, ни завтра, ни, верно, послезавтра. Если имелась воля, то недоставало сил или они иссякали в неоднократных попытках превратить этот мир в лучший из миров, как в великом, так и в малом. Или случалось, что один кирпич добавляли, а другой вываливался; или встречались субъекты, которые работали руками лишь для оваций, рукоплеща самим себе и своим успехам, хотя каждую минуту столько оставалось незавершенного.
Было время, когда зсе казалось возможным. «Каждая кухарка должна научиться управлять государством»,— сказал Ленин. Кое-кто думал: последние станут первыми... Нет. деление на высшие и низшие исчезло. От самого человека теперь зависело возможно большему научиться и возможно больше сделать, происхождение, унаследованные поместья или продажные должности не давали никаких преимуществ. С помощью процессов над нацистскими преступниками, отчуждения частной собственности и новых школьных учителей прошлое было преодолено, в счет шло только настоящее и уже нарождающееся будущее — озаренные солнцем нивы братской справедливости и вечного мира, награда за все труды и лишения, манящая цель.
А тут на тебе: мертвые рыбы и живые люди, не знающие, что друг другу посоветовать. Перессорившаяся, примолкшая деревня. Соседи, которые вместе охотятся на
1 Гёте. «Прометей», перевод В. Левина.
кротов, но молча глядят друг на друга через забор, поскольку не знают, что сказать о важнейшем и первоочередном: окружающей их в озерах рыбе и рыбоводстве, Феликсе и Хинце, Бёнише и Пьетке, Эрлере и молодых парнях, которые уже вовсе перестали понимать, что здесь происходит, и заливали свое возмущение спиртным.
Чудес не бывает. Нет богов, которые спустились бы с небес и навели бы порядок. Нет «конечного вывода мудрости земной»1. Никто не дергает нитей и не заставляет марионеток изящно танцевать. Нигде ничто само собой не делается, ни плохое, весьма редко посредственное и уж никогда — хорошее. Равнодушие, кладбищенский покой и работа по старинке, словом, все пущено на «самотек». Председатель ведь как-никак председатель, а члены кооператива проголосовали, когда уже было сказано решающее слово: выговор, освобождение от должности, возмещение убытков и еше многое другое. Для вышестоящих организаций спорными были только отдельные несущественные детали, как-то: решение супругов, кому оставаться дома для ухода за больным ребенком,— но что это меняло? Кто ответствен, того и привлекли к ответственности. Точка.
Однако предписанное спокойствие, чем дольше оно длилось, многих лишило покоя. И у тех, в ком пробуждалась совесть, развязался язык. Заговорили об общей ответственности, а затем об общей вине всех причастных. Чрезмерно суровый приговор одному поневоле заставил обратить внимание на других. Так быстро и решительно, как была закопана рыба, а Феликс признан виновным, нельзя было расправиться с людской памятью. Не все причины и основания, повлекшие за собой катастрофу, были названы. С полдюжины ученых еще бились над разгадкой непонятной гибели рыбы, предполагали всевозможные заболевания, неизвестные до сих пор эпизоотии, ничто не было полностью исследовано, никакие окончательные выводы не сделаны. Необходимо было провести новые экспертизы и представить результаты контрэкспертиз контрэксперту. Один из профессоров уже считал, что напал на след нового вируса, по его указанию погибших карпов вырыли и исследовали в лаборатории, исследованы были даже водяные блохи и улитки из Голубого озера.
1 Гёте. «Фауст», перевод А. Холодковского.
Даже самый что ни есть обыкновенный чирей,— сказал на это старый рыбак,— скорее приметит тот, у кого он на заду вскочит.
Однако Хииц остался, а Феликс ушел. Пьетка наравне с Хинцем продолжал править кооперативом. Бё-ниш снял самый большой урожай спаржи в районе, купил себе импортную машину, построил гараж и зимний сад, где выращивал экзотические растения, даже бананы и апельсины. Никогда еще ни один ученый-рыбовод так не преуспевал на здешней песчаной почве. Феликс говорил об этом с восхищением и временами только сожалел, что когда-то отгородил себе такой маленький участок, наполовину камыш и прибрежный ил, а в остальной части битый кирпич, так что, с трудом привозя на тележке землю, удавалось разбить грядки для овощей, о спарже нечего было и думать.
А дядя Ганс? Он думал о том, что было бы, если б он действительно достиг последней границы, откуда нет дальше пути? Конца, последней точки, последнего часа? Не только рыбам грозят катастрофы, для каждого человека внезапная смерть — тоже одна из многих реальных возможностей. Мучило, что столько останется недоделанным. Но одна мысль его испугала: мальчик в соседней комнате, которому он, быть может, не успеет даже ничего крикнуть, если внезапно наступит конец. «Ступай к Феликсу»,— сказал бы он, но тут же, едва прошептав, понял, что и это не нужно. Мальчик на миг перепугается, а затем и без того сам побежит к соседям, за помощью, за привычным порядком, спокойствием и миром — как это само собой разумелось в случае смерти деда. А если он будет жив?
22
Ловить древесных лягушек — вот что предстояло в это утро,
— Эти зеленые «попрыгушки» попадаются все реже,— сказал Феликс.
Он с дядей Гансом и детьми отправился к Голубому озеру, к лугу, окруженному молодым березняком. Прошлым летом, когда мастерили сетные садки и запускали туда из бочек крохотных карпов, там были гнезда аистов. «Чайка и цапля рыбам враг, а аист — друг» — так с незапамятных времен гласит народная мудрость.
В эту весну гнездо на фонарном столбе возле дороги пустовало.
— Плохой знак,— заметил Феликс,— до сих пор я все надеялся, что они вернутся.— Он стоял опечаленный и хмурился.— Чертовщина какая-то, все уже не то, что было. И никогда уже снова таким не станет.
Странно было слышать такие речи из уст молодого человека. Всякий раз вызывала удивление и поражала способность Феликса отстранять от себя все, что его угнетало, и тут же выискивать себе новые проблемы. Он был нежен с детьми, постоянно рассказывал им о причудах природы, захватывающих, как приключенческие романы. В это утро он горевал об аистах, которые, возможно, устали после дальнего перелета из жаркой Африки, где зимовали. Или они сели южнее, в более тихой местности, поблизости от прекрасных лугов с множеством лягушек и всякой другой живности, которая здесь почти вывелась. Он рассказывал о белых и совсем уже редких черных аистах, о всевозможных разновидностях лягушек, жаб и мышей, словно ничто другое его никогда не интересовало и он и думать забыл о своих рыбах.
Дядя Ганс, Феликс и трое мальчиков сидели на траве и поджидали зеленых «попрыгушек». Детям особенно нравилось это слово, они не могли усидеть на месге.
— А я никогда не видел зеленой «попрыгушки», только на картинке,— сказал Матиас.
Он был городским ребенком, знал, что ему остается пробыть здесь всего еще несколько дней, и непременно хотел, когда за ним приедет мать, увезти с собой в стеклянной банке вместе с ящеркой и такую «попрыгушку».
— Смотрите, закачалась травинка,— прошептал Феликс,— вон там, где жужжит муха, рядом с одуванчиком! Теперь надо глядеть в оба!
Ему незачем было это повторять. Мальчики подкрались вместе с Феликсом к одуванчику и не вскочили, даже когда «попрыгушка» была совсем рядом и бросилась на муху.
— Поймал,— возвестил Феликс, держа в кулаке лягушку.
Между тонкими пальцами просунулась ножка, дети на нее уставились, а Матиас с опаской воскликнул:
— Только не делай ей больно, дядя Феликс, нельзя делать ей больно!
Это был их единственный трофей за весь день, хотя они провели там немало часов в ожидании, ползали вокруг, следили за каждой колеблющейся травинкой. Тем ценнее была для Магиаса «попрыгушка», тем безмернее его радость, когда Феликс оборудовал банку из-под маринованных огурцов песком, камешками, травой и самодельной лесенкой, даже наловил мух, которые под марлевой крышей, нахально жужжа, кружили вокруг лягушки и ящерицы.
Но тут возникли новые проблемы. Матиас приставал к дяде Гансу, жалуясь, что его любимцы ничего не едят и могут у него на глазах умереть с голоду. Он никак не мог успокоиться, пришлось вызвать Феликса, тот сразу же пришел. Снова последовали разъяснения, истории о плененных животных, в отличие от живущих на воле, трудности приспособления, необходимость считаться с этим и точные указания, чем и как кормить, причем ни в коем случае не перекармливать. А под конец Феликс рассказал о старом позерье, будто квакша подымается по лесенке, предвещая ведро и вообще что-либо хорошее.
— Кто в это верит, пусть верит,— закончил он,— можно ведь понаблюдать.— Он считал возможным, что одно из животных — самочка — и принесет потомство.— Вот было бы здорово, я бы за детенышами наблюдал, и мы бы их непременно вырастили.
О рыбах или аквариумах ни гугу, а ведь это было бы ему ближе. Весь интерес и нежная заботливость были направлены совсем на другое Возможно, он изо всех сил старался вырвать из памяти все, что раньше составляло содержание его жизни, и готов был использовать для этого любую возможность, даже самую пустяковую. Однажды ему это полностью удалось, когда он отказался от карьеры спортсмена. Тогда это был плод разочарования, благоразумие, решение, принятое по собственной воле. А на этот раз его насильно, приказом сверху, оторвали от воды, возле которой он поселился с намерением оставаться здесь до конца жизни. Никакого испытательного срока не было ему дано, никакого шанса еще раз начать рее сначала, никакого грузовика, никаких бочек, ни одного-единственного малька, которого доверили бы его заботам.
И вот Феликс до позднего вечера серьезно и с воодушевлением говорил о земноводных и пресмыкающихся, казалось видя смысл и ощущая удовольствие от того, что трое ребятишек затаив дыхание слушают его и с уважением относятся к его словам, советам и взглядам на природу.
23
Когда Феликс собрался было уходить, пришла его жена с рыбаком Эрлером, человеком лет пятидесяти, тот уже довольно долго дожидался Феликса у них дома. Детям пора было спать, дядя Ганс пошел укладывать Матиаса и должен был обещать присматривать за огуречной банкой с лягушкой и ящерицей, пока сам не ляжет. Он слышал, как на террасе Эрлер говорил об измерительных приборах, которые исчезли именно в марте, в то самое время, он тогда сразу об этом доложил.
— И что же? — спросил Феликс, как раз когда дядя Ганс к ним присоединился.
Оба собирались уже уходить, и Эрлер мялся, он предпочел бы говорить с Феликсом с глазу на глаз. Но дядя Ганс принес стулья, предложил сигареты, Феликс тоже вытащил одну из пачки, закурил и держался так, будто никогда не отказывался от курева.
— Измерительные приборы опять на месте, в сарае на Голубом озере, где я все тогда перевернул вверх дном, я же все-таки не сумасшедший,— выложил Эрлер, он не мог больше молчать о том, что с тех пор не давало ему покоя.— Неделю назад я их обнаружил, в ящике под окном, где они всегда лежали.
Феликс кивнул и присвистнул сквозь зубы. Речь шла как-никак о приборах для проб на содержание кислорода и рН *, без которых измерение качества воды вообще невозможно. Получалось, что в ту самую неделю, когда положение сделалось критическим, никто не мог точно проконтролировать садки на Голубом озере.
— Я сразу же забил тревогу,— повторил Эрлер.— Есть свидетели, Шметау и секретарша находились тогда в конторе у Хинца. Но в ответ председатель только пожал плечами. «Что ж, по-твоему, мне искать твои инструменты? — ответил он.— Не в карманах же я их ношу, дел у меня без того достаточно».
Ученика-рыболова Шметау вскоре после того призвали в Народную армию, а секретарша утверждала, что
1 Показатель концентрации ионов водорода.
иичет не помнит. Письменного заявления или хотя бы записи в журнале не было сделано. Эрлер продолжал поиски в других сараях, но безрезультатно.
— «Сунь палец в воду, где засвербит, оттуда и дует ветер»,— посмеивались старые рыбаки.
Они никогда не держали в руках приборов, только следили за ветром и погодой, ругались, когда он к ним приставал с расспросами, и добавляли:
— «Вкус и нюх нельзя терять, нельзя думать да га-тать, иначе рыбки не поймать».
Никто после гибели рыбы не упоминал об исчезнувших приборах, настолько это казалось неважным. Сам но себе факт, что никакого контроля не проводилось, решил судьбу Феликса. Наехавшие толпами доктора и профессора привезли с собой собственную измерительную аппаратуру, приборы и микроскопы и досконально исследовали воду, растительность и каждую живую тварь. Эрлер тогда стоял на берегу и вместе с другими рыбаками наблюдал с неодобрением за всей этой возней.
— Чего они сейчас-то добиваются своими штуковинами?— ворчали старики.— И что все это вообще значит?
Эрлер молчал и когда одно заседание сменялось другим и на собраниях обсуждался все тот же вопрос;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Маргот ты же знаешь, на нее можно положиться.
Дядя Ганс продолжал сидеть, он не стал никуда отводить мальчика, потому что тот во все глаза глядел на плескающихся в воде лебедей и уток, а может, еще на что-то невидимое, неизвестное. Для взрослых нет ничего хуже неизвестности, а для детей скорее обратное.
Разговор потом, сперва информация, которой не потребовалось бы, если б дядя Ганс дописал письмо до конца и отправил бы его.
— Сам же тянул, а теперь загорелось,— сказал Манке.
Ни ответа, ни словесной перепалки. Они могли говорить друг с другом откровенно. Телефон больше не звонил, никто не заходил в комнату; добрая славная Маргот или Розвита об этом позаботились.
Представлялось несколько возможностей: бегать по инстанциям, доказывать и ругаться, или вновь писать письма, возражение на возражение, или же тиснуть статью в газете.
— Думаешь, тогда что-нибудь сдвинется с места? — скептически спросил Манке, который не всякий день сталкивался с подобным случаем.
— Это вовсе не значит, что нужно всех тахМ разогнать,— ответил дядя Ганс.— Нужно очистить воздух, чтобы опять легко дышалось на Голубом озере. И нуж-
но туда запустить рыбу, мальков, весной их не так-то легко раздобыть.
— А этот Феликс Фидлер, что он собой представляет?— осведомился Манке, он кое-что записывал, а теперь отложил ручку.
Он хотел только знать возраст Феликса, как он стал специалистом, и сразу же выдвинул свою философскую концепцию о бызших спортсменах и тридцатилетних интеллигентах.
— Это наихудшие,— утверждал он и привел в пример молодых людей того же поколения, у которых на уме лишь машины, квартиры и высокие заработки, а к политике ни малейшего интереса.
— Даже честолюбия в собственной профессии они начисто лишены, ни смелости, ни желания дерзнуть, добиться своего. Только качают права, мол, оплата по труду, но без малой толики труда сверх положенного. Нет, мы люди другого склада
— Чепуха,— возразил дядя Ганс; он был намного старше Манке, принадлежал к другому поколению, которое когда-то точно так же судило, и весьма опрометчиво, о сверстниках Манке.— Оставим это,— сказал он,— не в том дело. Ты напишешь или мне написать? Или пришлешь кого-нибудь, кто сам посмотрит и рассудит? По мне, пусть будет и тридцатилетний, я им доверяю, даже Феликсу, хотя была такая минута, когда я готов был вцепиться ему в горло. Так как же?
Манке кивнул, подумал и стал звонить, прошло полчаса. Матиас уже не смотрел на воду, а ерзал, пересаживался со стула на стул, пока не очутился возле двери и не приоткрыл ее немножко; и тут дядя Ганс поднялся с места:
— Нам пора, автобус вот-вот отойдет, пожалуйста; извести меня поскорей, я буду ждать!
21
Поездка в окружной центр автобусом и поездом занимала полный день даже при самом кратком там пребывании. Только затемно путешественники вернулись домой, и дядя Ганс долго не мог уснуть, боясь, как бы и эта попытка направить дело в разумное русло не потерпела крушения. Он предчувствовал, что напрасно станет ждать телеграммы или появления репортера в возрасте от сорока до шестидесяти пяти лет — тридцатилетних Манке не жаловал, а более старых отправил на пенсию, таких, как дядя Ганс, по-прежнему являвшихся с какими-то запутанными историями, из которых сами не знали выхода.
Все это было ему больно и снова вызвало сильное сердцебиение. Но на этот раз он не испытывал прилива сил, даже ненависти, гнева или злости на что-либо, а лишь неведомые доселе слабость и безнадежность. Он еще не думал сдаваться, но вынужден был признать, что ему поставлены границы. Он пытался сделать, что мог, и ничего не достиг, никто не желал вмешиваться в это сложное, запутанное и гиблое дело.
Да, существовали границы его власти и величию, аминь. Да, «воплотил не все свои мечты». В узко ограниченном пространстве, куда ни посмотришь, встречалось более чем достаточно такого, чего быть не должно ии сегодня, ни завтра, ни, верно, послезавтра. Если имелась воля, то недоставало сил или они иссякали в неоднократных попытках превратить этот мир в лучший из миров, как в великом, так и в малом. Или случалось, что один кирпич добавляли, а другой вываливался; или встречались субъекты, которые работали руками лишь для оваций, рукоплеща самим себе и своим успехам, хотя каждую минуту столько оставалось незавершенного.
Было время, когда зсе казалось возможным. «Каждая кухарка должна научиться управлять государством»,— сказал Ленин. Кое-кто думал: последние станут первыми... Нет. деление на высшие и низшие исчезло. От самого человека теперь зависело возможно большему научиться и возможно больше сделать, происхождение, унаследованные поместья или продажные должности не давали никаких преимуществ. С помощью процессов над нацистскими преступниками, отчуждения частной собственности и новых школьных учителей прошлое было преодолено, в счет шло только настоящее и уже нарождающееся будущее — озаренные солнцем нивы братской справедливости и вечного мира, награда за все труды и лишения, манящая цель.
А тут на тебе: мертвые рыбы и живые люди, не знающие, что друг другу посоветовать. Перессорившаяся, примолкшая деревня. Соседи, которые вместе охотятся на
1 Гёте. «Прометей», перевод В. Левина.
кротов, но молча глядят друг на друга через забор, поскольку не знают, что сказать о важнейшем и первоочередном: окружающей их в озерах рыбе и рыбоводстве, Феликсе и Хинце, Бёнише и Пьетке, Эрлере и молодых парнях, которые уже вовсе перестали понимать, что здесь происходит, и заливали свое возмущение спиртным.
Чудес не бывает. Нет богов, которые спустились бы с небес и навели бы порядок. Нет «конечного вывода мудрости земной»1. Никто не дергает нитей и не заставляет марионеток изящно танцевать. Нигде ничто само собой не делается, ни плохое, весьма редко посредственное и уж никогда — хорошее. Равнодушие, кладбищенский покой и работа по старинке, словом, все пущено на «самотек». Председатель ведь как-никак председатель, а члены кооператива проголосовали, когда уже было сказано решающее слово: выговор, освобождение от должности, возмещение убытков и еше многое другое. Для вышестоящих организаций спорными были только отдельные несущественные детали, как-то: решение супругов, кому оставаться дома для ухода за больным ребенком,— но что это меняло? Кто ответствен, того и привлекли к ответственности. Точка.
Однако предписанное спокойствие, чем дольше оно длилось, многих лишило покоя. И у тех, в ком пробуждалась совесть, развязался язык. Заговорили об общей ответственности, а затем об общей вине всех причастных. Чрезмерно суровый приговор одному поневоле заставил обратить внимание на других. Так быстро и решительно, как была закопана рыба, а Феликс признан виновным, нельзя было расправиться с людской памятью. Не все причины и основания, повлекшие за собой катастрофу, были названы. С полдюжины ученых еще бились над разгадкой непонятной гибели рыбы, предполагали всевозможные заболевания, неизвестные до сих пор эпизоотии, ничто не было полностью исследовано, никакие окончательные выводы не сделаны. Необходимо было провести новые экспертизы и представить результаты контрэкспертиз контрэксперту. Один из профессоров уже считал, что напал на след нового вируса, по его указанию погибших карпов вырыли и исследовали в лаборатории, исследованы были даже водяные блохи и улитки из Голубого озера.
1 Гёте. «Фауст», перевод А. Холодковского.
Даже самый что ни есть обыкновенный чирей,— сказал на это старый рыбак,— скорее приметит тот, у кого он на заду вскочит.
Однако Хииц остался, а Феликс ушел. Пьетка наравне с Хинцем продолжал править кооперативом. Бё-ниш снял самый большой урожай спаржи в районе, купил себе импортную машину, построил гараж и зимний сад, где выращивал экзотические растения, даже бананы и апельсины. Никогда еще ни один ученый-рыбовод так не преуспевал на здешней песчаной почве. Феликс говорил об этом с восхищением и временами только сожалел, что когда-то отгородил себе такой маленький участок, наполовину камыш и прибрежный ил, а в остальной части битый кирпич, так что, с трудом привозя на тележке землю, удавалось разбить грядки для овощей, о спарже нечего было и думать.
А дядя Ганс? Он думал о том, что было бы, если б он действительно достиг последней границы, откуда нет дальше пути? Конца, последней точки, последнего часа? Не только рыбам грозят катастрофы, для каждого человека внезапная смерть — тоже одна из многих реальных возможностей. Мучило, что столько останется недоделанным. Но одна мысль его испугала: мальчик в соседней комнате, которому он, быть может, не успеет даже ничего крикнуть, если внезапно наступит конец. «Ступай к Феликсу»,— сказал бы он, но тут же, едва прошептав, понял, что и это не нужно. Мальчик на миг перепугается, а затем и без того сам побежит к соседям, за помощью, за привычным порядком, спокойствием и миром — как это само собой разумелось в случае смерти деда. А если он будет жив?
22
Ловить древесных лягушек — вот что предстояло в это утро,
— Эти зеленые «попрыгушки» попадаются все реже,— сказал Феликс.
Он с дядей Гансом и детьми отправился к Голубому озеру, к лугу, окруженному молодым березняком. Прошлым летом, когда мастерили сетные садки и запускали туда из бочек крохотных карпов, там были гнезда аистов. «Чайка и цапля рыбам враг, а аист — друг» — так с незапамятных времен гласит народная мудрость.
В эту весну гнездо на фонарном столбе возле дороги пустовало.
— Плохой знак,— заметил Феликс,— до сих пор я все надеялся, что они вернутся.— Он стоял опечаленный и хмурился.— Чертовщина какая-то, все уже не то, что было. И никогда уже снова таким не станет.
Странно было слышать такие речи из уст молодого человека. Всякий раз вызывала удивление и поражала способность Феликса отстранять от себя все, что его угнетало, и тут же выискивать себе новые проблемы. Он был нежен с детьми, постоянно рассказывал им о причудах природы, захватывающих, как приключенческие романы. В это утро он горевал об аистах, которые, возможно, устали после дальнего перелета из жаркой Африки, где зимовали. Или они сели южнее, в более тихой местности, поблизости от прекрасных лугов с множеством лягушек и всякой другой живности, которая здесь почти вывелась. Он рассказывал о белых и совсем уже редких черных аистах, о всевозможных разновидностях лягушек, жаб и мышей, словно ничто другое его никогда не интересовало и он и думать забыл о своих рыбах.
Дядя Ганс, Феликс и трое мальчиков сидели на траве и поджидали зеленых «попрыгушек». Детям особенно нравилось это слово, они не могли усидеть на месге.
— А я никогда не видел зеленой «попрыгушки», только на картинке,— сказал Матиас.
Он был городским ребенком, знал, что ему остается пробыть здесь всего еще несколько дней, и непременно хотел, когда за ним приедет мать, увезти с собой в стеклянной банке вместе с ящеркой и такую «попрыгушку».
— Смотрите, закачалась травинка,— прошептал Феликс,— вон там, где жужжит муха, рядом с одуванчиком! Теперь надо глядеть в оба!
Ему незачем было это повторять. Мальчики подкрались вместе с Феликсом к одуванчику и не вскочили, даже когда «попрыгушка» была совсем рядом и бросилась на муху.
— Поймал,— возвестил Феликс, держа в кулаке лягушку.
Между тонкими пальцами просунулась ножка, дети на нее уставились, а Матиас с опаской воскликнул:
— Только не делай ей больно, дядя Феликс, нельзя делать ей больно!
Это был их единственный трофей за весь день, хотя они провели там немало часов в ожидании, ползали вокруг, следили за каждой колеблющейся травинкой. Тем ценнее была для Магиаса «попрыгушка», тем безмернее его радость, когда Феликс оборудовал банку из-под маринованных огурцов песком, камешками, травой и самодельной лесенкой, даже наловил мух, которые под марлевой крышей, нахально жужжа, кружили вокруг лягушки и ящерицы.
Но тут возникли новые проблемы. Матиас приставал к дяде Гансу, жалуясь, что его любимцы ничего не едят и могут у него на глазах умереть с голоду. Он никак не мог успокоиться, пришлось вызвать Феликса, тот сразу же пришел. Снова последовали разъяснения, истории о плененных животных, в отличие от живущих на воле, трудности приспособления, необходимость считаться с этим и точные указания, чем и как кормить, причем ни в коем случае не перекармливать. А под конец Феликс рассказал о старом позерье, будто квакша подымается по лесенке, предвещая ведро и вообще что-либо хорошее.
— Кто в это верит, пусть верит,— закончил он,— можно ведь понаблюдать.— Он считал возможным, что одно из животных — самочка — и принесет потомство.— Вот было бы здорово, я бы за детенышами наблюдал, и мы бы их непременно вырастили.
О рыбах или аквариумах ни гугу, а ведь это было бы ему ближе. Весь интерес и нежная заботливость были направлены совсем на другое Возможно, он изо всех сил старался вырвать из памяти все, что раньше составляло содержание его жизни, и готов был использовать для этого любую возможность, даже самую пустяковую. Однажды ему это полностью удалось, когда он отказался от карьеры спортсмена. Тогда это был плод разочарования, благоразумие, решение, принятое по собственной воле. А на этот раз его насильно, приказом сверху, оторвали от воды, возле которой он поселился с намерением оставаться здесь до конца жизни. Никакого испытательного срока не было ему дано, никакого шанса еще раз начать рее сначала, никакого грузовика, никаких бочек, ни одного-единственного малька, которого доверили бы его заботам.
И вот Феликс до позднего вечера серьезно и с воодушевлением говорил о земноводных и пресмыкающихся, казалось видя смысл и ощущая удовольствие от того, что трое ребятишек затаив дыхание слушают его и с уважением относятся к его словам, советам и взглядам на природу.
23
Когда Феликс собрался было уходить, пришла его жена с рыбаком Эрлером, человеком лет пятидесяти, тот уже довольно долго дожидался Феликса у них дома. Детям пора было спать, дядя Ганс пошел укладывать Матиаса и должен был обещать присматривать за огуречной банкой с лягушкой и ящерицей, пока сам не ляжет. Он слышал, как на террасе Эрлер говорил об измерительных приборах, которые исчезли именно в марте, в то самое время, он тогда сразу об этом доложил.
— И что же? — спросил Феликс, как раз когда дядя Ганс к ним присоединился.
Оба собирались уже уходить, и Эрлер мялся, он предпочел бы говорить с Феликсом с глазу на глаз. Но дядя Ганс принес стулья, предложил сигареты, Феликс тоже вытащил одну из пачки, закурил и держался так, будто никогда не отказывался от курева.
— Измерительные приборы опять на месте, в сарае на Голубом озере, где я все тогда перевернул вверх дном, я же все-таки не сумасшедший,— выложил Эрлер, он не мог больше молчать о том, что с тех пор не давало ему покоя.— Неделю назад я их обнаружил, в ящике под окном, где они всегда лежали.
Феликс кивнул и присвистнул сквозь зубы. Речь шла как-никак о приборах для проб на содержание кислорода и рН *, без которых измерение качества воды вообще невозможно. Получалось, что в ту самую неделю, когда положение сделалось критическим, никто не мог точно проконтролировать садки на Голубом озере.
— Я сразу же забил тревогу,— повторил Эрлер.— Есть свидетели, Шметау и секретарша находились тогда в конторе у Хинца. Но в ответ председатель только пожал плечами. «Что ж, по-твоему, мне искать твои инструменты? — ответил он.— Не в карманах же я их ношу, дел у меня без того достаточно».
Ученика-рыболова Шметау вскоре после того призвали в Народную армию, а секретарша утверждала, что
1 Показатель концентрации ионов водорода.
иичет не помнит. Письменного заявления или хотя бы записи в журнале не было сделано. Эрлер продолжал поиски в других сараях, но безрезультатно.
— «Сунь палец в воду, где засвербит, оттуда и дует ветер»,— посмеивались старые рыбаки.
Они никогда не держали в руках приборов, только следили за ветром и погодой, ругались, когда он к ним приставал с расспросами, и добавляли:
— «Вкус и нюх нельзя терять, нельзя думать да га-тать, иначе рыбки не поймать».
Никто после гибели рыбы не упоминал об исчезнувших приборах, настолько это казалось неважным. Сам но себе факт, что никакого контроля не проводилось, решил судьбу Феликса. Наехавшие толпами доктора и профессора привезли с собой собственную измерительную аппаратуру, приборы и микроскопы и досконально исследовали воду, растительность и каждую живую тварь. Эрлер тогда стоял на берегу и вместе с другими рыбаками наблюдал с неодобрением за всей этой возней.
— Чего они сейчас-то добиваются своими штуковинами?— ворчали старики.— И что все это вообще значит?
Эрлер молчал и когда одно заседание сменялось другим и на собраниях обсуждался все тот же вопрос;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31