Из коридора доносился шепот, там о чем-то договаривались, что касалось его, его жизни, и ничего другого.
Потом старик увидел парня, тот наклонился над ним, увидел его протянутую руку, пожал ее, будто не было ни минуты оцепенения и малодушия.
— Садись,— сказал он парню.
Но тут подскочила сестра, а врач оттолкнул парня и подхватил покачнувшуюся капельницу. Несколько трубок и канюль того и гляди могли оторваться, тонкие каналы жизни, покрытые салфеткой, которую на глазах у парня пришлось убрать.
— Это я?..— спросил он и испуганно отступил.
В том положении, в каком находился старик, многое не имело больше значения. Был ли в стараниях врача, которые вновь теперь потребовались, еще какой-то смысл? Нелегко выступить против всей этой аппаратуры с ее колеблющимися, дрожащими стрелками, окружавшей кровать,— барьер, который не преодолеть,— и лишь за ним лица врача, сестры и парня, на чьи испуганные вопросы не было ответа. До тех пор, пока старик не сказал:
— Хватит, мне совсем хорошо.
Тут сестра вышла из палаты, а вслед за ней врач,
выключив лампу, потому что стало совсем светло. Снег все шел и шел, с улицы доносились детские голоса, школьники кидались снежками. Этот радостный гам окончательно приободрил дядю Ганса, он не испытывал никакой боли и сказал:
— Утром день так долог, что кажется, ему не будет конца.
21
Да, стало совсем светло, снегопад почти прекратился, шум на улицах, гул машин, и по тротуару под окнами уже протоптана дорожка. Дети шли в школу, мужчины и женщины на работу. Из труб валил дым, с грохотом поднимались жалюзи, от дверей подъездов и лавок отгребали снег, с порогов и сточных желобов скалывали лед.
Кое-где тропинки в снегу, замерзшие лужи, мостовые и тротуары посыпаны песком. Как всегда по утрам, в подворотни въезжали грузовики, там сгружали ящики, звенели бутылки. За одну ночь установилась зима, однако к ней разом приспособились.
— Я крепко уснул и даже не знаю, сколько проспал,— сказал парень после того, как с удивлением глянул в окно и понял, какая тем временем произошла перемена.
Он ни о чем не спрашивал, сказал только о телефонном разговоре с мастером и о трудностях, которые при такой погоде возникают на стройке.
— К полудню я хотел бы там быть, хотя меня освободили от работы и мастер сказал, что я могу и завтра не появляться.
— Об этом не может быть и речи,— возразил старик, который, видимо, говорил с усилием, казался бледнее, чем при свете лампы, но отнюдь не усталым.— Нам только никак нельзя опять отклоняться и говорить о пустяках, мы можем без этого вполне обойтись. К сожалению, мне не вернули мои часы, вообще ничего из моих вещей, я живу как в лесу. Который же сейчас час?
Было начало девятого. Шум на улице еще усилился, снегоочистители сгребали снег на проезжей части.
— Я уже видел автобус,— сказал парень.— Что-то около десяти должен отойти автобус на Зандберг, я еще разузнаю поточнее. Или же поеду поездом до Фридерсдорфа и там уж как-нибудь доберусь на попутных машинах. Похоже, будет таять, наверняка потеплело.
— Приоткрой чуть-чуть окно,— попросил старик,— и сядь сюда.— Он указал на край кровати, где до этого сидел врач, и с облегчением вздохнул, когда повеяло свежим воздухом и закружились залетевшие снежинки, которые тут же и растаяли на подоконнике.— Нам незачем крутить вокруг да около, по существу мы все уже обсудили. Ты поедешь с десятичасовым автобусом, а до того мы договоримся обо всем остальном, и пусть в это время, черт побери, нас больше никто не тревожит.
Парень заколебался, прежде чем сесть на кровать, посмотрел на дверь, за которой слышались шаги, смех, оживленная суетня.
— Все в порядке,— крикнул кто-то,— давно уже сделано.
Потом послышалось только какое-то перешептывание, дверь открыли и сразу же снова захлопнули, и женский голос произнес:
— Я же знала.
Парень не обернулся, это были незнакомые голоса, он едва ли даже их воспринял. Куда тягостнее была внезапно наступившая тишина, молчание старика, который только что заявлял, что ему не нужно никакого ответа, что он не имеет вопросов, да, по существу, вовсе и не интересуется тем, что еще произошло в эту ночь.
Томительная пауза. Только тиканье часов. Стрелка на мониторе дрогнула, качнулась влево и вправо. Не было никого, кто бы мог объяснить, что это значит, кто бы вошел взглянуть, что она показывает: жизнь или смерть. Надежду или безнадежность?
— Что с вами? — спросил парень.— Вы меня слышите? Вы меня видите? Пожалуйста, скажите хоть слово! Пожалуйста!..
22
Старик кивнул, улыбнулся, взглянул широко раскрытыми глазами на парня, подумав, почему ему так важно, чтобы тот оставался рядом и слушал его, хотя, собственно, сказать было почти нечего. Не повторяться, не рассусоливать, не тратить времени зря — вот что он себе наметил, а больше ничего. Самое необходимое они обсудили, главное улажено. То, что теперь последует, не заслуживало ни интереса, ни волнений, ни единого слова. Смерть — каждая смерть — бессмысленна, противна всякому смыслу.
Но о деревьях в своем саду дядя Ганс еще раз вспомнил, о месте, где хранились лопаты, мотыги, резиновый шланг, хотя если саженец пустил глубокие корни в прибрежную землю у озера, то ухода особого не требуется. Кое-что ему хотелось пересадить, кое-что подсадить, и об этом они поговорили. Среди своих деревьев он до последнего времени чувствовал себя хорошо, там бы они сейчас охотно очутился и тогда, возможно, пришел бы к более умиротворяющим мыслям. Все то, что там произросло, по его воле посажено и растет, переживет его и будет разрастаться вне зависимости от того, позаботится ли о том кто-нибудь или нет.
Так он оставит после себя какой-то след и вместе с тем докажет, что нет людей незаменимых. Возможно, сад когда-нибудь одичает или падет жертвой топора, лопаты или бульдозера, чтобы уступить место чему-то другому. Город уже добирался до деревни, деревня до леса, а по берегам озер вырастали ряды домов и заборов. Даже завод предполагали построить в самом дальнем углу, там, где сотни лет росли лишь ольха, бузина да крапива. Уже вырубали деревья, выравнивали бугры, болотистые низины и бывшие карьеры.
Это в порядке вещей и не самое плохое, что может случиться. Дымящие трубы там, где раньше был чистый, живительный лесной воздух, асфальт вместо песка, каналы, зацементированные канавы и трубопроводы вместо заросших тростником, гудящих от комарья берегов рек и озер. Не так давно, совсем неподалеку, там, где ничего не рыли и не обмеряли, за одну ночь исчезли пруд с карпами и зеленая лужайка. Так, во всяком случае, рассказывали люди, причем многие на этом основании даже пророчили близкий конец света, земля вообще провалится, останется лишь гигантская дыра, из которой будет подниматься дымок, туман, как в начале этой ночи; представить себе нельзя, забыть, не додумывать до конца все.
Но на этой земле существовали любые возможности и невозможности. Произошло несчастье, случайность, и тут уже ничего нельзя было изменить. Неизвестно даже было, сможет ли старик когда-нибудь снова ступать по земле, если произойдет чудо и он встанет с постели, сегодня,
завтра или после этой полной тревожной неуверенности зимы. Мир этот не вселял даже уверенности в том, что может сохраниться камень с высеченным на нем именем, сомнительной датой рождения и подкрадывающейся смерти, которую старик в эти секунды ненавидел больше всего на свете, ибо она отнимала у него все, что он ценил и чем дорожил.
Значит, спать и больше не думать о том, что после этой зимы, средь самого лета, можно оголить, выворотить, обуглить деревья и обратить их в ничто. Мысленно он представил себе это ничто, смерть, одинокую, нет, обычную смерть, которая грозит унести и этого мальчика и все, что еще народится и будет исполнено надежды,— желанное, ожидаемое, хранимое — нашу жизнь.
— Наша жизнь,— произнес старик перед тем, как потерять сознание, и, как ему показалось, сказал то, что было ему всего важнее: — Жизнь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Потом старик увидел парня, тот наклонился над ним, увидел его протянутую руку, пожал ее, будто не было ни минуты оцепенения и малодушия.
— Садись,— сказал он парню.
Но тут подскочила сестра, а врач оттолкнул парня и подхватил покачнувшуюся капельницу. Несколько трубок и канюль того и гляди могли оторваться, тонкие каналы жизни, покрытые салфеткой, которую на глазах у парня пришлось убрать.
— Это я?..— спросил он и испуганно отступил.
В том положении, в каком находился старик, многое не имело больше значения. Был ли в стараниях врача, которые вновь теперь потребовались, еще какой-то смысл? Нелегко выступить против всей этой аппаратуры с ее колеблющимися, дрожащими стрелками, окружавшей кровать,— барьер, который не преодолеть,— и лишь за ним лица врача, сестры и парня, на чьи испуганные вопросы не было ответа. До тех пор, пока старик не сказал:
— Хватит, мне совсем хорошо.
Тут сестра вышла из палаты, а вслед за ней врач,
выключив лампу, потому что стало совсем светло. Снег все шел и шел, с улицы доносились детские голоса, школьники кидались снежками. Этот радостный гам окончательно приободрил дядю Ганса, он не испытывал никакой боли и сказал:
— Утром день так долог, что кажется, ему не будет конца.
21
Да, стало совсем светло, снегопад почти прекратился, шум на улицах, гул машин, и по тротуару под окнами уже протоптана дорожка. Дети шли в школу, мужчины и женщины на работу. Из труб валил дым, с грохотом поднимались жалюзи, от дверей подъездов и лавок отгребали снег, с порогов и сточных желобов скалывали лед.
Кое-где тропинки в снегу, замерзшие лужи, мостовые и тротуары посыпаны песком. Как всегда по утрам, в подворотни въезжали грузовики, там сгружали ящики, звенели бутылки. За одну ночь установилась зима, однако к ней разом приспособились.
— Я крепко уснул и даже не знаю, сколько проспал,— сказал парень после того, как с удивлением глянул в окно и понял, какая тем временем произошла перемена.
Он ни о чем не спрашивал, сказал только о телефонном разговоре с мастером и о трудностях, которые при такой погоде возникают на стройке.
— К полудню я хотел бы там быть, хотя меня освободили от работы и мастер сказал, что я могу и завтра не появляться.
— Об этом не может быть и речи,— возразил старик, который, видимо, говорил с усилием, казался бледнее, чем при свете лампы, но отнюдь не усталым.— Нам только никак нельзя опять отклоняться и говорить о пустяках, мы можем без этого вполне обойтись. К сожалению, мне не вернули мои часы, вообще ничего из моих вещей, я живу как в лесу. Который же сейчас час?
Было начало девятого. Шум на улице еще усилился, снегоочистители сгребали снег на проезжей части.
— Я уже видел автобус,— сказал парень.— Что-то около десяти должен отойти автобус на Зандберг, я еще разузнаю поточнее. Или же поеду поездом до Фридерсдорфа и там уж как-нибудь доберусь на попутных машинах. Похоже, будет таять, наверняка потеплело.
— Приоткрой чуть-чуть окно,— попросил старик,— и сядь сюда.— Он указал на край кровати, где до этого сидел врач, и с облегчением вздохнул, когда повеяло свежим воздухом и закружились залетевшие снежинки, которые тут же и растаяли на подоконнике.— Нам незачем крутить вокруг да около, по существу мы все уже обсудили. Ты поедешь с десятичасовым автобусом, а до того мы договоримся обо всем остальном, и пусть в это время, черт побери, нас больше никто не тревожит.
Парень заколебался, прежде чем сесть на кровать, посмотрел на дверь, за которой слышались шаги, смех, оживленная суетня.
— Все в порядке,— крикнул кто-то,— давно уже сделано.
Потом послышалось только какое-то перешептывание, дверь открыли и сразу же снова захлопнули, и женский голос произнес:
— Я же знала.
Парень не обернулся, это были незнакомые голоса, он едва ли даже их воспринял. Куда тягостнее была внезапно наступившая тишина, молчание старика, который только что заявлял, что ему не нужно никакого ответа, что он не имеет вопросов, да, по существу, вовсе и не интересуется тем, что еще произошло в эту ночь.
Томительная пауза. Только тиканье часов. Стрелка на мониторе дрогнула, качнулась влево и вправо. Не было никого, кто бы мог объяснить, что это значит, кто бы вошел взглянуть, что она показывает: жизнь или смерть. Надежду или безнадежность?
— Что с вами? — спросил парень.— Вы меня слышите? Вы меня видите? Пожалуйста, скажите хоть слово! Пожалуйста!..
22
Старик кивнул, улыбнулся, взглянул широко раскрытыми глазами на парня, подумав, почему ему так важно, чтобы тот оставался рядом и слушал его, хотя, собственно, сказать было почти нечего. Не повторяться, не рассусоливать, не тратить времени зря — вот что он себе наметил, а больше ничего. Самое необходимое они обсудили, главное улажено. То, что теперь последует, не заслуживало ни интереса, ни волнений, ни единого слова. Смерть — каждая смерть — бессмысленна, противна всякому смыслу.
Но о деревьях в своем саду дядя Ганс еще раз вспомнил, о месте, где хранились лопаты, мотыги, резиновый шланг, хотя если саженец пустил глубокие корни в прибрежную землю у озера, то ухода особого не требуется. Кое-что ему хотелось пересадить, кое-что подсадить, и об этом они поговорили. Среди своих деревьев он до последнего времени чувствовал себя хорошо, там бы они сейчас охотно очутился и тогда, возможно, пришел бы к более умиротворяющим мыслям. Все то, что там произросло, по его воле посажено и растет, переживет его и будет разрастаться вне зависимости от того, позаботится ли о том кто-нибудь или нет.
Так он оставит после себя какой-то след и вместе с тем докажет, что нет людей незаменимых. Возможно, сад когда-нибудь одичает или падет жертвой топора, лопаты или бульдозера, чтобы уступить место чему-то другому. Город уже добирался до деревни, деревня до леса, а по берегам озер вырастали ряды домов и заборов. Даже завод предполагали построить в самом дальнем углу, там, где сотни лет росли лишь ольха, бузина да крапива. Уже вырубали деревья, выравнивали бугры, болотистые низины и бывшие карьеры.
Это в порядке вещей и не самое плохое, что может случиться. Дымящие трубы там, где раньше был чистый, живительный лесной воздух, асфальт вместо песка, каналы, зацементированные канавы и трубопроводы вместо заросших тростником, гудящих от комарья берегов рек и озер. Не так давно, совсем неподалеку, там, где ничего не рыли и не обмеряли, за одну ночь исчезли пруд с карпами и зеленая лужайка. Так, во всяком случае, рассказывали люди, причем многие на этом основании даже пророчили близкий конец света, земля вообще провалится, останется лишь гигантская дыра, из которой будет подниматься дымок, туман, как в начале этой ночи; представить себе нельзя, забыть, не додумывать до конца все.
Но на этой земле существовали любые возможности и невозможности. Произошло несчастье, случайность, и тут уже ничего нельзя было изменить. Неизвестно даже было, сможет ли старик когда-нибудь снова ступать по земле, если произойдет чудо и он встанет с постели, сегодня,
завтра или после этой полной тревожной неуверенности зимы. Мир этот не вселял даже уверенности в том, что может сохраниться камень с высеченным на нем именем, сомнительной датой рождения и подкрадывающейся смерти, которую старик в эти секунды ненавидел больше всего на свете, ибо она отнимала у него все, что он ценил и чем дорожил.
Значит, спать и больше не думать о том, что после этой зимы, средь самого лета, можно оголить, выворотить, обуглить деревья и обратить их в ничто. Мысленно он представил себе это ничто, смерть, одинокую, нет, обычную смерть, которая грозит унести и этого мальчика и все, что еще народится и будет исполнено надежды,— желанное, ожидаемое, хранимое — нашу жизнь.
— Наша жизнь,— произнес старик перед тем, как потерять сознание, и, как ему показалось, сказал то, что было ему всего важнее: — Жизнь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31