Под вечер Вера увидела Ганса на лестнице внизу перед домом, но не вскочила, не в силах была броситься ему навстречу, обнять его и сказать все, что за этот день — и почти за целый год — она передумала.
— Вот и ты,— сказала она, открывая ему, после как он, раз-другой стукнув, заколотил в дверь.— Ты, значит, все-таки пришел, не оставил меня одну.
— Раньше я никак не мог,— ответил он, прижал ее к себе в коридоре и стал пылко целовать, не выпуская из рук букета в похрустывающей бумаге.— Все будет хорошо, я рад, что ты теперь здесь. Такое больше не повторится— ни такое расставанье, ни такие недоразумения. Пожалуйста, не обижайся на меня.
Она покачала головой, взяла цветы, повернулась и пошла в комнату, до этой минуты такую чужую и даже жутковатую. От волнения она не находила выключатель, выронила цветы из рук и ухватилась за спинку стула, на котором просидела и прождала с раннего утра. Она стояла, словно окаменев, и едва ли даже расслышала его шаги и те несколько слов, что он сказал, когда подошел к ней и отвел от окна. Но на краткий миг, до того как ничего уже не чувствовать, кроме его дыхания и долгожданных объятий, ей показалось, что в сумеречном свете она ясно увидела разрушенный город и все новые и новые стаи птиц, которые, словно их вспугнули, летели сюда и дальше к свету и теплу, внезапно показавшимся и ей не такими уж далекими и недостижимыми.
Все шло хорошо. С учебой она с самого начала справлялась легко, а город после дождей стал дружелюбней, выглядел словно бы летним благодаря зеленым мазкам, что кое-где виднелись, стоило подняться вверх по лестнице на холм и побродить по виноградникам среди заброшенных каменных развалин, окруженных кипарисами, увитых ползучими, только-только увядшими растениями, точно возникшими из какого-то другого мира.
Туда-то и повел ее Ганс на пятый или шестой вечер и сказал:
— Редко кто сюда заглядывает. Насколько мне известно, здесь раньше жили поэты и художники. Война изгнала их отсюда.
На этом склоне тоже взорвались две-три случайные бомбы, дотла сгорели дома, рухнули деревья. В пне древнего дуба Вера и Ганс нашли осколки, ржавые, едва различимые за буйно разросшимся бурьяном.
— Мне тогда пришлось скрываться,— рассказывал дядя Ганс Вере, кивнув на кирпичные обломки, обугленные балки и непролазные кусты.— Сначала я бросился к Флеммингу, по скоро тучи сгустились и над ним, в конце концов нас обоих едва не схватили, уже за городом.
Большего она не выяснила, хотя спрашивала, хотела знать подробности о тех временах, вообще о его жизни; а он, являясь лишь на краткий миг из окружавшей его мглы, показывал себя с той стороны, которая ей и без того была известна, и исчезал прежде, чем они начинали разговор.
— Я почти ничего о тебе не знаю,— сказала Вера,— не знаю даже, почему ты сейчас здесь и все-таки не остаешься со мной.
— Почему я к тебе прихожу, этого ты не знаешь? — улыбаясь, возразил он и обнял ее.— Все остальное ведь не имеет значения.— И он заговорил о Флемминге, назвал его своим лучшим другом.— Можешь ему полностью доверять, нет более честного, надежного человека. Чувствуй себя у него как дома, а захочешь знать, как быть, так слушайся его.
— Не тебя? — спросила она.— А сам ты не хочешь ответить мне, дать совет или по крайней мере подать надежду, хоть каплю надежды?
Вера испытующе глянула на Ганса и тем не менее терпеливо отнеслась к его молчанию, ибо он не уклонился от ее взгляда и даже не обернулся, когда, громыхая, прокатил мимо трамвай, последний или предпоследний. Было уже очень поздно.
Она чувствовала, что он по-своему с ней прощается, а о Флемминге говорил, чтобы у нее не возникло чувство одиночества. Целую неделю изо дня в день он приезжал к ней и каждый раз уходил поздно, только чтоб успеть на последний трамвай. Чего ей было еще желать? Может, завтра ей придется напрасно ждать и она даже не узнает, уехал он или остался с семьей.
— Ты мне ничего не объясняй,— сказала Вера.— Я примирилась с тем, как оно есть, и не жалуюсь. Не беспокойся за меня, я кое-че^у научилась за этот год, и у меня еще на несколько лет хватит терпения.
Он удержал ее за руку, когда она хотела уйти.
— Куда ты? — спросил он. Она ответила:
— Домой. Я правда чувствую себя у Флемминга как дома.
Старик всегда являлся лишь после ухода Ганса. Вера подозревала, что он и сегодня где-то бродит, не решаясь вернуться, прежде чем Ганс не уедет на трамвае.
— Ты многого требуешь от людей,— сказала она,— но и другие ждут от тебя кое-чего. Ты это знаешь?
— Знаю, знаю,— заверил он ее и так прижал к себе, словно этому полному воспоминания клочку земли среди руин и поваленных деревьев все еще угрожали бомбы и преследователи. И словно ей с ним грозила опасность, он потянул ее вниз, потянул в самый темный угол, клялся ей в любви и забрался с ней в гущу зарослей травы и кустов.
Под утро он отправился пешком в город, уже опаздывая. Она смотрела ему вслед; Флемминг появился у дверей и сказал:
— Он справится, он всегда справлялся.
На столе стоял кофе, старик, видимо, знал, что Вера все равно не уснет.
— Через семь месяцев он вернется,— продолжал Флемминг.
Вера кивнула, шесть дней и эта ночь были для нее вечностью. Против этой вечности крошечная вечность в семь пустых месяцев была бессильна.
10
Так думала Вера в то утро, но скоро ей было уже не до этого. Она столкнулась с первыми трудностями в учебе, кроме того, она проводила длинные зимние вечера и праздники у своих хозяев в Зандберге. Частенько приходилось ей откладывать со дня на день возвращение в Дрезден. То повсюду вырастали горы снега, и ей надо было разгрести для стариков подход к дому, натаскать им угля, ссыпанного у забора, и протопить оранжерею. То не ходили автобусы, и она не знала, как ей добраться до станции. Когда же прервалась телефонная связь, да еще почтальон перестал приходить, она почувствовала себя такой одинокой и оторванной от всего мира, что опять написала письмо и отправилась с ним к вилле у Голубого озера, и та самая молодая красивая женщина, которую называли товарищ Катя, на этот раз обещала без всяких отговорок его переслать.
Это тотчас пробудило у Веры самые смелые ожидания и розовые мечты: может, Ганс уехал не очень далеко и вернется гораздо скорее, чем предполагает Флем-минг. Л могло быть, что Ганс, напрасно пытаясь сюда дозвониться, послал телеграмму и прервал поездку. Вполне возможно, что он ждет ее в Дрездене, и все, что их разделяет,— это снег, который, казалось, перестал для нее существовать, когда она бежала напрямик через поле.
Сломя голову покидала она Зандберг, распрощалась со стариками, в полной растерянности наблюдавшими, как она торопливо складывала чемодан и отправилась в путь, хотя погода была отвратительная, ей предстояло прошагать пешком пять километров до станции, окруженной метровыми сугробами. Просто чудо, что подошел поезд и пути расчистили почти до самого Дрездена, почти до знакомого ей холма, где опять уже ходил трамвай.
Издалека увидела она освещенные окна, отдернутые занавески и вазы с цветами.
— Ганс, это ты? — крикнула она, отперев дверь.
Но Флемминг, который шел, улыбаясь, ей навстречу по коридору, сказал:
— Ты же знаешь, Вера.
Он каждый день прртапливал ее комнату, варил кофе и готовил ужин, приносил цветы, он пытался также дозвониться в Зандберг, ведь каникулы давно кончились
и студенты уже не раз сюда заглядывали. Но об этом он не проронил ни слова, обрадовавшись ее возвращению и избавившись от тревоги, как бы не случилось там чего, что поставило бы Ганса в трудное положение.
— А брат тебя навещал? — поинтересовался Флем-минг, когда они сидели за столом, пили вино и задним числом поздравляли друг друга с наступившим Новым годом.
Вера никогда словом не обмолвилась с Флеммингом о брате, но, сразу же поняв, почему он о нем спрашивает, ответила правдиво и добавила, что прекрасно представляет себе, в каких границах ей следует держаться и почему она от столь многого отказалась, чего хотела бы и чего домогалась бы раньше любой ценой.
Старик кивнул, счел, что все в порядке и больше говорить о том не стоит. Его интересовали рассказы Веры о Зандберге и садоводстве. Он понимал, что она с неохотой бросила старых, прихварывающих людей на произвол судьбы, но в конце концов сочла, что важнее другое: Дрезден, учеба, Ганс.
— Опять и опять Ганс,— сказала она.— Ни о чем другом думать не могу, мне все время кажется, что он где-то поблизости. Почему он мне не доверяет, приезжает, уезжает, а я ничего не знаю?
Флемминг пожал плечами и вышел из комнаты, оставив ее одну. Что-то он хотел еще сказать, но махнул рукой и пожелал ей спокойной ночи. Он явно о многом догадывался и кое-что знал, отчего ему скорее было грустно, чем весело. На следующее утро, до того, как Вера вышла из дому, Флемминг сказал, подмигнув:
— Человеку нужно верить в себя, иначе никто в него верить не будет.
11
Вера и Флемминг пришли к довольно необычному соглашению. Они никогда не заговаривали о Гансе, хотя речь постоянно шла о нем, даже когда они обменивались двумя-тремя словами. Флемминг хвалил ее усердие в учебе и как-то сказал:
— Такое решение — не шутка.
Иной раз, слушая, как она учит слова, склоняет и спрягает, он замечал:
— Говорить на чужом языке — еще куда ни шло, но думать чужой головой — нет. В жизни не пытался себя переделать, а уж на старости лет тем более не могу. Но знать мне хотелось бы многое.
Вера кивала, захлопывала книгу, которую читала, и отодвигала ее в сторону.
— Учиться только по книгам и для школы1 — этого слишком мало.
Она едва могла бы объяснить, почему решила изучать иностранные языки, но ее манили чужие края, все отличное от ее всегдашнего окружения, что было в дальних странах.
— Не думаю, что где-либо чувствовала бы себя хорошо, но хотелось бы разок собственными глазами увидеть, так ли велики различия между нами и контрасты, как я о том читаю в книгах и газетах.
— Различия нешуточные, далеко ходить не надо,— ответил Флемминг. Неохотно вспоминал он о своих бывших друзьях, уехавших, исчезнувших.— Кое-кто над нами смеялся, когда мы после войны вкалывали до седьмого пота.
Сменив тему, он рассказал, как после той страшной бомбежки по городу проехал первый трамвай, разукрашенный цветами.
— Вот это было путешествие, я казался себе Колумбом на пути в Новый Свет.
Редко случалось, чтобы Флемминг сказал больше одной фразы, да еще к тому же о себе. Тем внимательнее слушала Вера, когда он, преодолев себя, делился тем, что все еще его волновало.
— Прежде мы с чистой совестью били окна, чтобы получить работу,— говорил он.— Но танков не остановили, да еще, отбывая трудовую повинность, сами же их смазывали, и только собственную шкуру спасали, когда сыпались бомбы. Не заблуждайся, многие и сейчас думают только о собственной шкуре.
Постепенно у Веры и Флемминга вошло в привычку вечером посидеть, поговорить о том, что случилось за день. Чаще всего они допоздна обсуждали какое-нибудь сообщение в газете или по радио, словно то или иное дело зависело от их мнения, понимания и твердой уве-
1 Non scolae, sed vitae discimus (лат.) — «Мы учимся не для школы, а для жизни».— Сенека. Письма.
ренности. Вера невольно стала скоро смотреть на многое глазами Флемминга и усвоила его суждения.
— В институте в последнее время на меня как-то странно поглядывают,— улыбаясь, призналась она Флеммингу.— Меня спросили, что я изучаю — языки или политику. В английском я, понимаешь, стала отставать.
Вместе с суждениями Флемминга она усвоила и кое-какие его предубеждения и радикальные идеи, которые он, чем больше волновало его то или иное событие, тем упрямее защищал.
— Если бы мы сами Гитлера прикончили, миллионы были бы спасены,— утверждал он.
Теперь он считал, что необходимо принимать любые меры, чтобы предотвратить чудовищную опасность, которая, по его мнению, уже надвигается.
— Все, что там изобретают, чтобы нас уничтожить, со всем этим надо бороться, чтоб не быть уничтоженными,— горячился Флемминг.— Команды подрывников, снайперов, да по мне кого угодно надо посылать, чтобы покончить с кознями тех, кто замышляет массовые убийства. Или мы хотим в один далеко не прекрасный день тихо-мирно исчезнуть, успев только подумать: почему мы этого не сделали?
Вот что всецело занимало Флемминга: бомбы, разом уничтожившие сотни тысяч людей и те, еще более чудовищные, которые могли уничтожить миллионы. Иной раз он спокойно и деловито взвешивал те немногие возможности, между которыми человечество, судя по положению вещей, еще могло выбирать.
— Либо смириться с тем, что все равно сделать ничего нельзя, либо надеяться, что не взорвется то, что по замыслу должно взорваться.
Он качал головой и, с трудом овладев собою, не скрывал, что видит один-единственный, весьма рискованный выход.
— Нет, надо делать то же самое и без всяких сомнений,— заявлял он.— Изобретать, изобретать, изобретать, и даже по возможности чуть лучше, чем они, на всякий случай!
Вера и виду не подавала, что озадачена и потрясена до глубины души этими разговорами. Как ни странно, но она прежде всего подумала о письме Гансу, в котором беспечно и легковесно болтала о каких-то случайных фактах и зимней погоде.
— Почему мы раньше не поговорили об этом? И почему,— спросила она,— мне нельзя знать, что от меня требуется? Вчера, сегодня — завтра может уже быть слишком поздно!
12
Когда Ганс вернулся, незадолго до пасхи, первое, что он сказал Вере, было:
— Благодарю тебя, ты меня спасла, без твоего письма я бы пропал.
Каждая мелочь, все эти пустяки и болтовня, даже ее сетованья и шутливые намеки на прошлое и будущее, которые она связывала с описаниями заснеженного Зандберга, были для него доказательством ее любви и неразрывности их союза.
— Вот так, словно ты вдруг взяла меня за руку и потянула за собой, прочь от всего мрачного, к тому важному, в чем мы когда-то клялись друг другу.
— Под цыганским небом? — спросила она, потрясенная избытком чувств, выказанных им, ошеломленная, потерявшая дар речи, потому что он впервые заговорил о разводе, о новом начале, здесь или в Зандберге.
Ни о чем другом, сказал Ганс, он все это время не думал. Он вспомнил тот удивительный случай, когда познакомился с Верой, заговорил и о Марианне, своей жене, которая была верна ему, пока он сидел в тюрьме, пока был на войне и все годы потом, и все-таки стала ему чужой, ожесточенная вечной разлукой.
— Мы построим свою жизнь лучше, а по мне, так будем жить как цыгане,— сказал он, обнял Веру и понес в постель, средь бела дня.— Главное, чтоб нас ничто не разделяло, чтоб не было прощанья по вечерам, вообще никаких прощаний и одиночества ни для одного, ни для другого.
И все-таки в этот первый вечер их встречи он ушел рано, ведь он, не считаясь ни с чем, пришел сразу к ней.. А потому он и не знал, предаваясь мечтам и торжественно обещая Вере все и вся, что сын его тяжело заболел и сейчас, после операции, находится между жизнью и смертью. Той же ночью они с женой поехали в Берлин, потом дальше, в туберкулезную клинику неподалеку от Зандберга. Рано утром он стоял уже у постели сына, бледного, исхудавшего, который в первый момент, казалось, не узнал отца и даже отвернулся, а говорить от слабости вообще не мог. Но через какое-то время он все-таки улыбнулся, словно только и ждал той минуты, когда придет отец и скажет:
— Томми, я останусь с тобой до тех пор, пока ты не выздоровеешь, и я возьму тебя домой.
Это обещание Ганс сдержал, ничто другое для него в это время не имело силы. Раз или два он съездил на полдня в Дрезден, уладил свои дела и объяснил Вере, что произошло.
— Понимаю,— сказала она, провожая его на вокзал, после того, как он зашел за ней к Флеммингу.— Я понимаю тебя, может быть, даже лучше, чем ты сам себя понимаешь.
У них для разговора оставалось очень мало времени — на улице и на разбитом вокзале, по которому гулял ветер. Да они и не способны были признать, что их надежды каждый раз превращаются в безнадежность.
— Я буду неподалеку от Зандберга,— сказал Ганс, прежде чем войти в вагон, словно это было ей утешением.— И как-нибудь съезжу туда, навещу твоих стариков. Передать от тебя привет?
— Да, передай привет им и передай привет твоему сыну,— кричала она ему вслед, бежала рядом с вагоном до конца платформы и махала рукой, хотя видела только что-то мелькающее, что-то исчезающее вдали, а когда Флемминг, опоздав, пришел с цветами и подарками для мальчика, заплакала.
Они виделись еще раз-другой мимоходом, когда Ганс с более или менее выздоровевшим сыном вернулся в Дрезден. Он ни о чем другом не говорил, чувствовал себя виноватым, что не был здесь, когда сын как никогда нуждался в нем.
— Представить себе невозможно,— сказал он,—я ничего ровным счетом не знал и не подозревал, врачи отказались от мальчика, а жена хотела покончить с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31