— Чей Кабысдох? — яростно шипел кок и вопросительно уставился на меня. Я покачал головой.
— Чиф его имя,— с достоинством сказал мой знакомый Андрей Ивонтьев, появляясь в дверях надстройки.
— По мне хоть кэп! — выкатил глаза кок.— Убери его к черту! Сейчас санитарный досмотр начнется!
— Усек,— серьезно кивнул Андрей и свистнул песику.— Чиф, смоемся. Досмотр.
На палубе разительная перемена. Никакого крика и никакой прохладцы. Работающих тоже стало больше. Все четко, все слаженно. Что такое? А-а, капитан у трапа. В полной парадной форме. С медалью Героя Социалистического Труда. Эффектен. Сразу видать — настоящий капитан. Матросы деловито и проворно бегают по палубе. Капусту и картошку уже подобрали. Мешки, бочки, ящики исчезают где-то в чреве судна. Все это там, в прови-зионке, складывается на долгое хранение.
Я исщелкал всю катушку, радуясь, что погрузка у меня «в кармане». (Потом, когда проявил пленку, она оказалась испорченной — передержка. Это я умею.)
— Послушай...те,— обратился ко мне молодой мужчина с аккуратным пробором в волнистых, тщательно уложенных волосах, будто он только что вышел из парикмахерской.— Не поможете мне принести карты?
В картографическом отделе порта нам выдали большую кипу штурманских карт и с десяток толстых книг — лоций. Нас трое. По пути за картами штурман (это был третий помощник капитана, Гена) прихватил себе в помощь еще одного матроса. Паренек шел вразвалочку, как ходят старые мариманы, снисходительно-скучающим взглядом посматривал на суда у причалов. Вид у него бывалого матроса, которому наскучили все эти отходы, приходы, штормы и штили. На меня он поглядывал, как боцман на салажонка. А в картографическом отделе сразу сел на стул и со скучающим видом стал ждать, пока штурман разберется с каргами.
— Северное море где? — спросил штурман Гена, внимательно сверяя карты со списком.
— Внизу.— Пожилая и усталая женщина показала пальцем под стопку карт.
— А Ла-Манш?
—Смотрите как следует,— недовольно хмурилась женщина.— Все на месте.
— Побережье Африки есть?
— Есть, есть. Вот оно, побережье Африки,— показала на карты женщина.— Все по списку, молодой человек.
Северное море, Па-де-Кале, Дуврские меловые скалы, Ла-Манш, Гавр, Брест... Мы пойдем теми местами, где жили и боролись герои книг, которыми я зачитывался на крыше сарая на маленькой далекой сибирской станции, мечтал вместе с ними путешествовать, сражаться на шпагах, скакать на быстроногих арабских скакунах, плыть по бурному морю... Вот и сбываются мечты детства.
Будем проходить мимо Франции, где когда-то, еще в шестнадцатом году, был мой отец — царский солдат, воевавший на стороне французов против немцев...
— Лоции Балтийского моря? — продолжал штурман
Гена.
— И лоции все на месте. Что вы на самом деле! — совсем уж потеряла терпение пожилая женщина. Я никак не мог понять, что ее сердит.
— Работа уже окончена, а вы пришли. Еще бы позднее заявились.
А-а, вот оно что, оказывается!
Она посмотрела на круглые корабельные часы, висящие на стене.
— И каждый день вот так,— ворчала она.— Торопятся, кричат, а все равно отходят через неделю.
— Сегодня отойдем,— заверил штурман Гена.
— Еще послезавтра прибежишь, что-нибудь забудешь.
— Молод, горяч,— сказала вошедшая женщина. Она была молода, красива вызывающей броской красотой, что достигается косметикой и немалыми усилиями при уходе за своим лицом. Она ласковооценивающе окинула штурмана Гену медлительным взглядом. На губах ее таилась неопределенная улыбка.
Штурман Гена враз ожил, засветился, тоже оценивающе оглядел молодую женщину, и такая же неопределенная улыбка коснулась его губ. Они сделали стойку друг на друга, почувствовав единство взглядов. Сошлись родственные души.
— Еще прибежит,— сказала пожилая женщина молодой, надевая пальто и давая этим понять, что нам пора уходить, что рабочий день в картографическом отделе окончен.
— Неплохо бы, неплохо,— произнес штурман Гена, не отводя глаз от молодой красавицы.
Мы свернули карты в рулоны, связали бечевками, взвалили на плечи. Рулоны оказались тяжелыми и скользкими. Пока дотащили до траулера, упрели. По пути штурман Гена дважды спросил бывалого матроса:
— Отойдем или нет сегодня, Дворцов?
— У нее муж рыбмастером ходит,— сказал в ответ бывалый матрос.— Сейчас на Кубе.
— М-м,— промычал штурман Гена и со вкусом пожевал полными спелыми губами...
Никак не могу уснуть.
«Катунь» кричит, и гудок этот тосклив и тревожен. И меня охватывает беспокойное чувство, такое знакомое в последнее время, так часто настигающее меня в самых неожиданных местах: в кино, в поезде, на собрании и особенно ночью, в одиночестве. Чувство неудовлетворенности. Может быть, оно и погнало в море? Чего-то стало не хватать. Видимо, жизненного накала, какой-то обжигающей струи, постепенно увяз в трясине благополучия, в мелочах жизни, в нелепой и ненужной суете. Начал просыпаться ночами с тревожным ощущением ограниченности отпущенного судьбой времени, с обнаженной ясностью понимая, что годы прошли и ничего не сделано. «Не закрывай трусливо глаза, Гордеич,— осталось не так уж и много. Лучшие годы разбазарены». Спешить, спешить, чтобы хоть что-то успеть сделать!
Бессонными ночами чувствовал, что уходит талант. Да и было-то его отпущено самую малость, самую кроху, и тот — как песок сквозь пальцы. Да и не талант это вовсе, а лишь некие литературные способности.
«И даль свободного романа я сквозь магический кристалл» совсем еще не различаю. Да и будет ли роман? Почему обязательно роман. А если просто записки рулевого?
И все же какой леший несет меня за тридевять земель, за «море-океан» не на день, не на неделю — на полгода? И не созерцателем, а простым матросом. Эксперимент? Утверждение личности? Что я — десятиклассник! Роман» тика простительна молодым. Не поздновато ли в моем возрасте?
Но странное дело, как только окончательно созрело решение пойти в море матросом, именно простым матросом, так ощутил я какое-то раскрепощение. Как только ступил на палубу, так отодвинулись все земные заботы и всякие недоделанные дела. Вдруг почувствовал себя, как в молодые годы, матросом, за которого думает начальство. Оно знает, куда послать, что заставить делать. Мое дело теперь — выполнять...
«Катунь» покачивается, ревет. Двигатели молчат. Сто-им. Значит, туман еще не рассеялся и капитан в рубке. Неуютно сейчас там. Ветер в открытое лобовое окно. Бр-р! Усну я сегодня, нет?
И вдруг вспоминаю, как меня застраховали перед отходом в рейс. Не успел я еще и оглядеться в каюте, как без стука решительно вошли две женщины.
— Член экипажа?—почему-то строго спросила энергичная полная дама в рыжем заграничном парике.
Несколько растерянно, потому как еще не привык считать себя членом экипажа, я все же ответил утвердительно.
— Застрахован?
— От чего?
— От всего.— Полная дама многозначительно изломила густую и по-мужски широкую бровь.
— В море первый раз? — спросила женщина помоложе, с натуральными волосами.
Я пояснил дамам, что последний раз был в море двадцать два года назад.
— Перебор,— заключила дама в парике, видать любительница карт, и разложила на столике бумаги. У меня возникло ощущение, что каюта теперь не моя и мое присутствие здесь возможно только с разрешения этих женщин. Весьма энергичные дамочки.
— Итак, на три тыщи рэ! — безапелляционно заявила дама в парике.— Заполняю.
Я попытался было выяснить и об этих «трех тыщах рэ», и о страховке вообще.
— Вы знаете, что такое море? — с вызовом спросила дама в парике и строго посмотрела на меня. Взгляд у нее пистолетный, не всякий выдержит.— Это шторм (загнула палец), это ураган (загнула другой, с золотым кольцом), это волны (загнула третий, с перстнем). Вышел на палубу — и тебя уже нет (загнула еще один палец, опять с кольцом). Что скажет жена? (Загнула последний, и перед моим носом оказался довольно крупный кулачок и, видимо, крепенький.) Ну?!
Я посмотрел на этот милый кулачок с золотым кастетом из колец и перстней и подумал: «Бьет. Мужа бьет». И сдался.
Они мигом оформили документ, и моя драгоценная жизнь была надежно застрахована. Теперь нам не страшен серый волк и волны, которые только и ждут, когда я появлюсь на палубе.
Обворожительно улыбаясь, дамочка помоложе вручила мне на память листок с годовым календариком на одной стороне и с белоснежным лайнером на другой. Видимо, это тоже входило в заботу о человеке.
Все же дорого я стою. Три тыщи рэ! Шутка ли! Запоздало пытаюсь объяснить, что я, так сказать, не совсем настоящий матрос, я всего на один рейс, и, возможно, стою гораздо дешевле.
— Понимаем, понимаем,— перебила дама в парике.— Из надзора. Все равно страховаться надо.
То за комиссара меня принимают, то за работника рыбнадзора. Почему-то внешний вид мой никак не тянет на матроса. Когда энергичные дамочки удалились, я посмотрелся в зеркало над умывальником, пытаясь понять, отчего все же меня никак не хотят признать за рядового матроса траулера «Катунь»? Наверное, из-за седины. К моим годам рядовыми матросами никто не плавает. Все уже достигают каких-то чинов. А я чего достиг? Эй, парень, ты чего-нибудь достиг в этой жизни? Молчишь.
Зато не молчала судовая радиотрансляция. Второй штурман ругался с портом, с какой-то девицей.
— Когда воду дадите? — спрашивал он.
— После «Карла Линнея»,— отвечала диспетчер.
— Это еще почему? Он сутки брать будет, а нам сегодня отходить.
— Перетягивайтесь на двадцать четвертый причал,— посоветовала диспетчер.
— Да вы что! — отчаянно вскричал второй штурман.— У нас на причал промвооружение отгружено, куда мы от него пойдем!
— Значит, без воды будете. Говорят вам—двадцать четвертый! — повысила голос девица.
Судовая радиотрансляция не отключена, и все разговоры, которые ведутся из рулевой рубки, слышны по всему траулеру.
Начал убирать каюту. Соседа моего еще нет, и кто поселится — неизвестно. В каюте хлама от прежних жильцов — горы. Видать, жили мотористы: в шкафах промасленная ветошь, под койкой тоже, оттуда же вытащил я огромные рыбацкие бахилы — резиновые сапоги по пояс. Поразмыслив и смекнув, что они мне могут пригодиться в море, засунул на прежнее место. Мусору нагреб целый ворох. Задумался — куда его деть? Выглянул в иллюминатор, прямо под ним—причал. Нет, сюда нельзя. Выйдем в море — выброшу. Море, оно все вытерпит.
По трансляции по-прежнему шла перебранка. Теперь слышался грузинский акцент. Это помощник капитана по производству, технолог, разговаривал с отделом кадров и спрашивал, где рыбмастера, кто именно назначен на судно и почему их до сих пор нет.
— Паслушай, дарагая, милая, красавица, зачэм мне Калюшкин, зачэм Иванов? Ты мне дай хароших мастэров. Мне работники нужны, красавица, ра-бот-ни-ки!
— Уговорили,— согласилась женщина с молодым голосом.— Только с вас раковина, самая красивая. Вы на Кубу идете?
— Нэт, в Цэнтральную Васточную Атлантику.
_ А-а,— разочарованно протянула женщина.— Там раковины плохие.
— Будэт, дарагая, тэбе раковина. Будэт самая кра-сывая, пэрламутровая,— заверял грузин.— Считай, уже стоит на тваем пианине. У тебя пианина есть, дарагая?
Почему-то с берега всегда отвечали женщины. Такое впечатление, что отделы кадров и снабжения в руках прекрасной половины человечества.
После грузина по трансляции раздался хриплый и решительный голос капитана, он разговаривал с отделом кадров:
— Вы кого мне дали! Мне старший тралмастер нужен, а не гуляка. Отходить пора, а он где-то на свадьбе гуляет!
— Арсентий Иванович,— отвечал «берег» опять женским голосом, но голос на этот раз был тих, нетороплив. Чувствовалось, что говорит умудренная годами пожилая женщина.— Он тралмастер хороший, работящий. Есть, конечно, за ним слабость.
— Мне эта слабость боком выйдет,— ворчал Носач.—
Мне тралы новые нужны, а он набрал старья. И глаз не кажет. Давайте другого.
— Ваш первый помощник хлопотал за него, Арсентий Иванович. Вот мы и дали Соловьева.
— С этим соловьем запоешь в море.
— Сами же просили.
— Да не просил я его у вас! — взорвался капитан.
— Арсентий Иванович,— умиротворяюще отвечал «берег».— Ну ваш Шевчук просил. Он же судовую роль заполняет. Ну нет у нас никого. Все в отпуске или в море. Берите Соловьева, Арсентий Иванович.
Потом по радиотелефону с картографическим отделом порта говорил штурман и просил карту промыслового района, что ему недодали. Ему тоже отвечала женщина с молодым певучим голосом:
— Найдем карту. Будем рады вас видеть. Сегодня в рейс или нет?
— Может, уйдем, может, нет,— ворковал штурман.— Не хотелось бы с вами вот так, на расстоянии, прощаться.
— Приходите, ждем,— зазывно говорил «берег». «Интересно все же,—думал я,—уйдем мы сегодня или
нет? Еще ни одно судно, как утверждают моряки, не ушло вовремя. И мы уже третий день не можем принять швартовы. Накануне назначали последний срок: в двенадцать часов дня. Не ушли. Потом было объявлено, что уйдем в восемнадцать, дальше переиграли на двадцать. Теперь вот говорят, что, может быть, ночью отойдем. Ночью, кстати, будет уже вторник».
А по радиотелефону шли переговоры: то ругались, то просили, то грозили, то умоляли.
Как бы там ни было, а судно загружалось всем, чем нужно, и матросы из отдела кадров тоже подходили, постепенно заполняя пустоты в судовом списке. Оставалось найти неуловимого Соловьева — и команда была бы в полном составе. Говорят, что только тогда свободно вздыхают на судне и начинается нормальная жизнь, когда отходят от причала.
Прибрал каюту, еще раз внимательно осмотрел ее. Ничего —уютная и красивая. Интересно, что я запою месяцев так через пять, какой тогда она мне покажется?
Открылась дверь. Без стука. Я подумал— опять вернулись энергичные дамочки. Может, ценность моей жизни возросла за это время. Нет, на пороге стоял Андрей Ивонтьев. Ни слова не говоря, отодвинул шторку моей койки, заглянул туда, спросил:
— Пушкин где?
— Какой Пушкин?
— Саня Пушкин.
— В Москве на площади,— попытался я сострить.
— Я про моториста спрашиваю,—пояснил Андрей.
— Нету Сани,— развел я руками.— Не знаю где.
— Извините.— Придерживаясь за косяк, он шагнул из каюты.
Значит, это я за Пушкиным столько добра выволок? Ну, Саня, не ожидал!
По трансляции объявили:
— Всем немедленно получить у боцмана спасательные жилеты! Всем получить у боцмана спасательные жилеты. Немедленно!
Что, уже тонем?
Пошел получать.
Каптерка боцмана оказалась по моему же правому борту, под трапом. Оранжевые спасательные жилеты были свалены в кучу на банки с краской и железные коробки с кинолентами. У дверей толклись матросы. Боцман, задерганный, упревший от всех бесчисленных боцманских забот, совал жилеты в руки матросов и каждому велел расписываться в инвентарном журнале. Когда подошла моя очередь, кто-то крикнул сверху:
— Боцман, срочно к капитану! Боцман сунул мне в руки журнал:
— Побудь за меня! Записывай фамилию, и пусть каждый расписывается за жилет. Журнал потом мне!
И взбежал по трапу.
Неожиданно я стал начальником. Матросы брали жилеты, расписывались.
— Боцман! — крикнули мне сверху.— Кончай раздачу! Иди шлюпку правого борта проверять! Старпом приказал.
Не успел я ответить, что никакой я не боцман, как кто-то невидимый крикнул:
— Боцман, где брезент с носового трюма? Второй штурман спрашивает.
— У меня свистка на жилете нету,— заявил какой-то матрос.— Не буду расписываться, потом шкуру за него сдерешь.
Какой еще свисток?!
— А у меня без сигнальной лампочки,— сказал красивый черноволосый парень с волевым подбородком ковбоя из американского кинобоевика. Это — Мишель де Бре, матрос-прачка (потом я узнал, что по паспорту он — Михаил Дерюга).
Что за лампочка? Эти жилеты я впервые вижу.
Дворцов, тот самый бывалый матрос, с которым мы вместе ходили за штурманскими картами, все пытался выяснить у меня, как надевается этот жилет и как надувать его воздухом.
Черт его знает, как он надувается! В годы моей морской службы таких жилетов просто-напросто не было. Были спасательные круги, и все.
— Боцман,— полюбопытствовал кто-то, свешиваясь сверху,— какое кино сегодня будет?
Я начал понимать, что команда здесь новая и они еще не знают друг друга и своего начальства. Увидев меня возле каптерки с журналом и ручкой, повинуясь приказу, переданному по судовой радиотрансляции, каждый из них, естественно, принял меня за боцмана. Да и по возрасту подхожу, подумал я. Так дело пойдет — капитаном стану.
Матросы толпились, получали жилеты, расписывались за них, кое-кто спрашивал, как ими пользоваться, но я делал вид, что очень занят выдачей и мне не до таких мелочей, как объяснение правил пользования жилетом.
Наконец жилеты кончились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44