Парное соревнование на этот рейс, потом на год, потом на пятилетку...
— На бумаге только и будет это соревнование,— говорит Днепровский.
— Почему на бумаге? — поднимает брови Шевчук.
— Потому что люди-то меняются каждый рейс,—поясняет лебедчик.— Через четыре месяца из нас тут многих не будет.
— Команда меняется,— соглашается Шевчук,— но судно-то остается. Есть же у нас гвардейские корабли, гвардейские дивизии. Они в боях получили это звание. Но тех людей, что завоевали это звание, там уже нет давно. А звание-то осталось. Сыновья, внуки несут это знамя. И оно обязывает. Разве мы не можем заработать почетное звание судна, дающего продукцию только, отличного качества?
— Нам и так дается задание выпускать продукцию только первого сорта,— замечает Соловьев.— На второй сорт задания нет, а на плохую продукцию тем более.
Матросы улыбаются: положил старший тралмастер первого помощника на лопатки, подловил.
— Задание-то дается,— сердито вставляет слово Носач.— А выпускать-то выпускаем.
— Вот и надо сделать так, чтобы выпускали только первый сорт,— подводит итог Шевчук.— А соревнование с севастопольцами будет стимулом. Неужели мы хуже их?
За соцсоревнование проголосовали дружно.
— Было бы что получать в кассе,— хмыкает Голявкин,— а то вкалываешь, вкалываешь...
Голявкин задел все же больную струнку.
— Рыбы стало меньше, а планы растут,— говорит Зайкин.
— План будет расти,— неумолимо подтверждает истину капитан.— Это понятно. А что касается рыбы,— да, рыбы стало меньше. Но ее стало меньше в тех местах, где привыкли ловить. А есть другие районы, и еще не изучено хорошо поведение рыбы, ее миграция. Она то появляется, то исчезает. А куда? Никто не знает.
— Ну так идемте в те места, где рыба! — восклицает Голявкин.
— Бегать по океану невыгодно, это тоже — деньги. Иногда выгоднее ждать рыбу на месте,— отвечает Носач.— Позавчера «Астероид» обнаружил огромные косяки скумбрии. Но взять ее пока не можем. Она на глубине четыреста метров. И куда пойдет она — не знаем. Может, она вот здесь, у нас появится.— Он показывает пальцем в палубу.— Подождем разумное время.
— Вы-то никогда в прогаре не будете,— бурчит Голяв-кин.— А матрос будет лапу сосать.
— Становись на мое место, командуй. А я на твое,— предлагает Носач.— Только, дорогой, на твоем месте я сработаю, а ты на моем нет. И сам прогоришь, и другим не дашь заработать. Пожалуйста, иди в рубку, командуй. Будем говорить откровенно — ни ума у тебя не хватит на это, ни знаний.
Среди матросов оживление, они с насмешкой поглядывают на Голявкина. Слышатся реплики: «Капитан Голяв-кин!», «Бери выше — начальник промысла!», «Ценный руководитель!» Голявкин озирается, отбрехивается, но одному от всей команды не отбиться, все равно на лопатки положат.
Матросы смеются.
А я думаю, что вот в такой ситуации капитан еще должен проявить себя и как полемист. Ну а этому уж нигде не учат, ни в каких учебных заведениях. Нет, Носача голой рукой не схватишь.
Капитан подошел уже к другому вопросу и громит бригаду добытчиков:
— Бригада Зайкина очень медленно отдает трал. Шевелятся как неживые или первый раз в море.
Передо мною встает картина, которую я вижу из рубки каждый день. Готовя трал к подъему для выливки рыбы в чаны, матросы-добытчики тащат трос на корму. Впереди Зайкин впрягся за коренника, перекинув тяжеленный и толстенный трос через плечо, да в руках еще гак-крюк для зацепки. За ним матросы его бригады, через плечо все тот же трос. Упираются в палубу, ноги скользят — судно все время качается на волнах. Наклонившись вперед, ну точь-в-точь бурлаки с репинской картины. Вот уж правда: «Нажал кнопку — и спина мокрая», как любит говорить Днепровский. В век НТР, в век техники на судах еще много тяжелой ручной работы. А бригада добытчиков — бурлаки двадцатого века.
— Соловьев набрал тралов, которые на промысле не нужны,— продолжает Носач.— Тебе столкнули все, что было лишнее на складе и ненужное. Соловьев краснеет.
А капитан уже говорит о том, как лучше организовать работу. И сам говорит, и предложения слушает.
— Надо двумя тралами тралить, попеременке, минут по сорок — шестьдесят,— подает голос Соловьев.
— Правильно! — одобряет капитан предложение старшего тралмастера.— А за это время чтоб в рыбцехе была обработана рыба предыдущего трала.
— Создать такой конвейер,— подхватывает мысль капитана Шевчук.
— Да,— кивает Носач.— Еще какие предложения?
— Надо, чтоб подвахта работала хорошо,— с достоинством произносит Дворцов.
Кстати, подвахта работает лучше, чем бригада. Матросы ленятся, надеясь на подвахту. Матрос из бригады ош-керит одну рыбину, а тот, кто вышел на подвахту,— две. Я это уже заметил. Так что зря Дворцов сказал про подвахту. Он вечно чем-то недоволен.
И все дружно сошлись на одном: надо четче организовать труд. А это уже забота капитана. Тут никуда не прыгнешь. Можно работать вместе с матросами и тем завоевать их симпатию, но если не будет четкого порядка, организации работы, то все равно матрос останется недовольным, а главное — дело будет страдать.
— Все, что зависит от меня, будет сделано,— обещает капитан.— Но и вас по головке гладить не будем. У механика-наладчика, например, постоянно отказывает аппаратура: то в рыбцехе, то в мукомолке, то транспортер.
А почему?
Носач обводит всех грозным взглядом и останавливает его на механике-наладчике, седеющем мужчине, молчаливом и обособленном от всех. Я вспоминаю, что в День Победы он рассказывал, как за ним гонялся по голой степи «мессершмитт». Под Феодосией. Мы все знаем, что работает Петр и днем, и ночью. Даже падал от усталости. И везде один, помощи не просил.
— Вот за то, что работает один и не зовет на помощь, предлагаю вынести ему выговор,— жестко говорит Носач.
Я ошарашен: вот так решение! Человек работает как лошадь, а ему — выговор.
— Одному везде не успеть. И в результате такой работы механизмы стоят, работа тормозится, план срывается, организм свой собственный изнашивается,— перечисляет Носач.— За такую работу — выговор!
И опять о дисциплине говорит Шевчук. Поднимается Мишель де Бре.
--Позвольте слово.
— Говори,— разрешает Шевчук.
— Матрос теперь пошел образованный,— начинает Мишель де Бре.— Нас и учили, и плавательный ценз мы имеем, и голову на плечах, и анализировать обстановку можем. Наше послевоенное поколение склонно к анализу поступков, как ни странно это может показаться.— Ироническая улыбка касается его губ.— Да и вообще, развиваемся по законам диалектики, которые гласят, что каждое новое поколение должно быть умнее старого. А вы нас... Позвольте сесть?
— Садись,— разрешает Шевчук.— Все правильно сказал,— кивает Шевчук Мишелю де Бре.— Да, это безобразие.
В столовой молчание. И это молчание нарушает Ав-тандил Сапанадзе.
— Надо вынэсти рэшэние общесудового собрания — прэкратыт мат.
Все высказались за предложение Автандила.
На другой и на третий день на палубе было тихо. И вроде даже чего-то не хватало. Вроде и все так, и все не так. Будто ем борщ, и все в нем есть, что положено, но не хватает соли, и он — пресен. Видно было, как мучается Зайкин. Разинет рот и медленно закроет, лицо потемнеет. Трудно бедному! Аж с лица спал.
— В порт надо заходить,— подает голос Голявкин. Он не забыл свое.— Потому и нервы у всех на пределе, что в порт не заходим.
— Заходить в порт не будем! — режет Носач.— Ловить рыбу надо! План выполнять! А не по портам гулять. И разрешения на заход у нас нет. Тихоокеанские рыбаки вообще в порты не заходят. И ничего — ловят не хуже нас. Разбаловали вас Дакарами да Гаванами. В рейс пошли рыбу ловить, а не в туристическую прогулку.
Интересно все же, в какой порт будем заходить? Хорошо бы в Гавану! Я не знаю еще, да и никто не знает, что зайдем мы в конце рейса в Лас-Пальмас на Канарских островах. Будет прекрасный тропический день. Город ошеломит движением, шумом, пальмами, старинными костелами, белоснежными лайнерами в порту, старинным фортом со старинными пушками над гаванью, роскошными магазинами и нищими мальчишками, выпрашивающими сигареты на всех языках. Мы с Шевчуком будем ходить по экзотическому большому городу, обожженному беспощадным солнцем. Будем пить пиво под пальмой.
А потом, вечером, уже на судне, обнявшись с кем-то, буду ходить из каюты в каюту, петь песни, говорить о береге, клясться в вечной дружбе, рассказывать байки и плакать. Я совсем раскисну, дам выход наполнившим меня за полгода впечатлениям. Кого-то буду убеждать, что жизнь у нас прекрасна, надо только стараться честно выполнять свои обязанности, что мы все равны и счастливы, и сам буду действительно счастлив наступившим раскрепощенаем, что вот я среди матросов, как в молодости, что там наверху, в рубке, начальство, а мне чихать на все!
...Да, совсем другой стал матрос, другой капитан. А вот рубль, рубль торжествует.
Я смотрю на картинку из «Огонька». Вот тот, что в картузе со сломанным козырьком, вопрошающе глядит' оттуда, из того времени, хочет узнать: какие мы тут?
ЖДЕМ БАЗУ
«Катунь» стоит на якоре. Ожидаем рефрижератор. Трюмы у нас забиты «под завязку», и на судне вынужденное безделье. Распластав сильные молодые тела на брезенте, матросы загорают. Заселили всю палубу.
Володя Днепровский зубрит химию, он собирается после рейса держать экзамен в мореходку, хочет выучиться на рыбмастера. Автандил Сапанадзе помогает ему и что-то растолковывает по учебнику. В сторонке от всех лежит Сей Сеич. Он тоже готовится сдавать кандидатский минимум. Сей Сеич — преподаватель мореходки и пошел в рейс акустиком, чтобы проверить на практике теоретические выкладки и собрать дополнительный материал для диссертации. Сейчас будущий кандидат наук уставился в толстый фолиант по философии и познает глубины человеческой мысли.
Здесь же и Андрей Ивонтьев с гитарой. Возле него неизменный Чиф, рядом валяется детективный роман. Но Андрею не читается, и он, лениво перебирая струны, смотрит на синий океан, на синее небо, на сосредоточенного Сей Сеича. Поймав взгляд Ованеса, Андрей кивает на акустика и уважительно цокает языком. Ованес тоже смотрит на Сей Сеича и, обращаясь ко всем, громко говорит:
— Мудрый человек, философию читает! Мудрей Арарата!
— Вах! — охотно принимает игру Автандил.— Кацо, что ты гаварыш: «Мудрэй Арарата!» На такого чаловэ-ка — такие слова!
— А какие надо? — делает наивные глаза Ованес.
— Здэс малчат надо, здэс малитьса нада. Здэс «нэма слов», как гаварыт мая жэна.
Автандил женат на украинке.
— Нема,— соглашается Ованес.
Ованес говорит по-русски совершенно чисто, а Автандил, столько лет прожив в России, так и не избавился от сильного акцента. Меня это удивляло до тех пор, пока не узнал: Ованес вообще не знает армянского языка, что поразило меня еще больше,— он родился в Краснодаре, а Автандил до девятнадцати лет не слыхал русской речи —• жил в горах, и только когда призвали в армию, научился
говорить по-русски.
— Сей Сеич, ты «Философские тетради» Канта читал?
На могиле его был? — вдруг спрашивает Андрей, перестав
перебирать струны.
— Темнота! — откликается акустик, не отрывая глаз от книги.— Во-первых, «Философские тетради» — это Ле
нин. Во-вторых, на могиле Канта я был. Я там живу рядом, вечерами по острову гуляю. В-третьих, читай сказки
про шпионов, не мешай.
— А-а,— пренебрежительно отмахивается Андрей.—• Скучная книжка, шаблон. Пух-пах! Погоня! С Гитлером по ручке. Секретные документы в карман. Адью! Пишите письма. На детей рассчитано.
— Чтиво как раз по тебе,— хмыкает Сей Сеич.
— Ну не скажите, не скажите, философ Спиноза. Я — вещь в себе! — заявляет Андрей.— Кто сказал: Гегель или Гоголь? Я — чудо природы, венец мироздания!
— Баламут ты, а не венец мироздания,— бурчит акустик.
— Фи! Грубиян какой, а еще ученый человек! —Андрей вдруг ударяет по струнам гитары и орет на весь океан:
Червону руту нэ шукай вечерами!..
— Ты что? — испуганно вскакивает придремнувший Мартов и ошалело хлопает глазами.— Чего глотку дерешь?
— Спать на солнце вредно,— наставительно поднимает палец Андрей.
По судовой радиотрансляции вдруг раздается:
— Передаем голоса родных!
Два дня назад пришедший на промысел в этот район траулер передал нам бобины магнитофонных лент с записанными в Калининграде посланиями близких. Их уже крутили несколько раз, но сейчас, видимо, по чьей-то просьбе, а может, и по своей инициативе радист решил снова поставить эти ленты.
На палубе сразу тихо. Мишель де Бре быстро выключает свой транзистор. Первая передача для него. По трансляции раздается тихий, ласковый и спокойный голос его матери. Она сообщает, что дома все хорошо, собачка принесла трех щенят и их уже разобрали, в городок понаехало много отдыхающих, погода стоит хорошая, на днях видела ее, и она передает ему привет — экзамены в институте закончились, и она приехала на каникулы. Говорит, что скрипка ждет его и что она, мать, тоже ждет, когда он вернется и сыграет ее любимую «Элегию», а сейчас она исполняет его желание и передает музыку Баха.
Над океаном звучит орган. Мощные звуки заполняют Вселенную. Мишель де Бре с неловкой полуулыбкой (такой странной для него!) на размягченном лице испытующе косит глазом на моряков. Чувствуется, он стеснен тем, что приоткрылась завеса над его береговой жизнью. Но матросы, уважая чувства своего товарища, слушают музыку внимательно и серьезно.
Мишель де Бре стирает робы после шкерки и разгрузки, постельное белье и моет коридоры и рулевую рубку. После вахты он не расстается со «Спидолой»: уйдет на бак и в одиночестве слушает музыку. Мне всегда хорошо видно его из рубки.
Над ним пробовали смеяться за это одинокое слушание музыки, но быстро перестали — он отбрил одного-двух, и всем стало ясно: лучше не трогать. Он упорно продолжает называть себя на французский манер, ни с кем не водит дружбы, иронически и снисходительно усмехается в ответ на любой вопрос. Все время подчеркивает свое превосходство и этим отдаляет от себя матросов. У него тонкие усики, длинные до плеч вьющиеся волосы. Я каждый раз мысленно надеваю на него широкополую шляпу со страусовым пером, накидываю мушкетерский плащ, обуваю в высокие ботфорты, вешаю шпагу на широкой перевязи — и д'Артаньян готов. Нет, пожалуй, все же Арамис. Есть в Мишеле де Бре утонченность, изысканность, столь редко встречающаяся теперь. С виду он высокомерен и зазнайка, но все же чувствуется, что холодно-ироническое отношение к матросам, потряхивание кудрями, едкие замечания — маска, которой Мишель де Бре прикрывается, не желая никого допустить до своей души. И вот теперь она чуть приоткрылась. Оказывается, он любит серьезную музыку и сам играет на скрипке. Я этого не ожидал. Не ожидали, видимо, и матросы. Потому и поглядывают на него с затаенным интересом.
И никто из нас еще не знает, что через неделю придет ему телеграмма о смерти матери...
Потом, после музыки Баха, передает привет жена Эдика и говорит его четырехлетний сынишка. Растроганно прослушав песню «Благодарю тебя», Эдик срывается с места. Мы знаем: побежал давать радиограмму. Четвертый или пятый раз уже крутят эту запись, и каждый раз Эдик бежит давать радиограмму: «Люблю, целую, жди». Андрею Ивонтьеву передает привет друг, он сейчас на берегу, в отпуске. Сообщает, что Люська выскочила замуж за железнодорожника, и тут же одобряет это, потому что она, эта самая Люська, никакая не жена моряку, но есть на берегу кое-кто, кто интересуется Андреем. И он, друг, сделает все, чтобы не упустить эту рыбку. Уж очень хороша рыбка в трал попалась, Андрей потом в ножки ему поклонится.
Царькову отец сообщает, что в огороде все растет хорошо, яблоки в этом году будут — цвету весной было много и завязь обильная. И скоро покос, трава силу уже набрала, и что сестренку его за отличную учебу послали в пионерлагерь, в Артек, а он, отец, теперь в доме один, но скучать некогда, хлопот в хозяйстве по горло. Могилку матери подправил и заказал памятник.
Лагутину Сереге жена рассказывает, что квартиру они получили на четвертом этаже возле кинотеатра «Баррикады». Квартира хорошая, по литовскому проекту, уже переехали, теперь он из рейса вернется прямо в новое жилье. Сынишка ходит в детский сад, растет здоровый и веселый. И что очередь на «Жигули» уже подходит.
Зайкину, горлопану и задире, жена говорит, что очень любит его, соскучилась и ждет не дождется; что старшая дочка окончила первый класс, отличница, а младшая будет артисткой — уже пляшет и поет в детском саду и все время спрашивает, когда приедет папа. А сейчас она споет песенку про козлика.
Над океаном звенит детский голосок. Девочка поет с придыханием, захлебываясь от старания и путая слова. Матросы улыбаются, лица их светлеют.
Зайкин. нога которого, проколотая шипом морского сома, еще не совсем зажила, вдруг лихо притопнул, охнул, сморщился, но, победно оглядев матросов, заявляет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— На бумаге только и будет это соревнование,— говорит Днепровский.
— Почему на бумаге? — поднимает брови Шевчук.
— Потому что люди-то меняются каждый рейс,—поясняет лебедчик.— Через четыре месяца из нас тут многих не будет.
— Команда меняется,— соглашается Шевчук,— но судно-то остается. Есть же у нас гвардейские корабли, гвардейские дивизии. Они в боях получили это звание. Но тех людей, что завоевали это звание, там уже нет давно. А звание-то осталось. Сыновья, внуки несут это знамя. И оно обязывает. Разве мы не можем заработать почетное звание судна, дающего продукцию только, отличного качества?
— Нам и так дается задание выпускать продукцию только первого сорта,— замечает Соловьев.— На второй сорт задания нет, а на плохую продукцию тем более.
Матросы улыбаются: положил старший тралмастер первого помощника на лопатки, подловил.
— Задание-то дается,— сердито вставляет слово Носач.— А выпускать-то выпускаем.
— Вот и надо сделать так, чтобы выпускали только первый сорт,— подводит итог Шевчук.— А соревнование с севастопольцами будет стимулом. Неужели мы хуже их?
За соцсоревнование проголосовали дружно.
— Было бы что получать в кассе,— хмыкает Голявкин,— а то вкалываешь, вкалываешь...
Голявкин задел все же больную струнку.
— Рыбы стало меньше, а планы растут,— говорит Зайкин.
— План будет расти,— неумолимо подтверждает истину капитан.— Это понятно. А что касается рыбы,— да, рыбы стало меньше. Но ее стало меньше в тех местах, где привыкли ловить. А есть другие районы, и еще не изучено хорошо поведение рыбы, ее миграция. Она то появляется, то исчезает. А куда? Никто не знает.
— Ну так идемте в те места, где рыба! — восклицает Голявкин.
— Бегать по океану невыгодно, это тоже — деньги. Иногда выгоднее ждать рыбу на месте,— отвечает Носач.— Позавчера «Астероид» обнаружил огромные косяки скумбрии. Но взять ее пока не можем. Она на глубине четыреста метров. И куда пойдет она — не знаем. Может, она вот здесь, у нас появится.— Он показывает пальцем в палубу.— Подождем разумное время.
— Вы-то никогда в прогаре не будете,— бурчит Голяв-кин.— А матрос будет лапу сосать.
— Становись на мое место, командуй. А я на твое,— предлагает Носач.— Только, дорогой, на твоем месте я сработаю, а ты на моем нет. И сам прогоришь, и другим не дашь заработать. Пожалуйста, иди в рубку, командуй. Будем говорить откровенно — ни ума у тебя не хватит на это, ни знаний.
Среди матросов оживление, они с насмешкой поглядывают на Голявкина. Слышатся реплики: «Капитан Голяв-кин!», «Бери выше — начальник промысла!», «Ценный руководитель!» Голявкин озирается, отбрехивается, но одному от всей команды не отбиться, все равно на лопатки положат.
Матросы смеются.
А я думаю, что вот в такой ситуации капитан еще должен проявить себя и как полемист. Ну а этому уж нигде не учат, ни в каких учебных заведениях. Нет, Носача голой рукой не схватишь.
Капитан подошел уже к другому вопросу и громит бригаду добытчиков:
— Бригада Зайкина очень медленно отдает трал. Шевелятся как неживые или первый раз в море.
Передо мною встает картина, которую я вижу из рубки каждый день. Готовя трал к подъему для выливки рыбы в чаны, матросы-добытчики тащат трос на корму. Впереди Зайкин впрягся за коренника, перекинув тяжеленный и толстенный трос через плечо, да в руках еще гак-крюк для зацепки. За ним матросы его бригады, через плечо все тот же трос. Упираются в палубу, ноги скользят — судно все время качается на волнах. Наклонившись вперед, ну точь-в-точь бурлаки с репинской картины. Вот уж правда: «Нажал кнопку — и спина мокрая», как любит говорить Днепровский. В век НТР, в век техники на судах еще много тяжелой ручной работы. А бригада добытчиков — бурлаки двадцатого века.
— Соловьев набрал тралов, которые на промысле не нужны,— продолжает Носач.— Тебе столкнули все, что было лишнее на складе и ненужное. Соловьев краснеет.
А капитан уже говорит о том, как лучше организовать работу. И сам говорит, и предложения слушает.
— Надо двумя тралами тралить, попеременке, минут по сорок — шестьдесят,— подает голос Соловьев.
— Правильно! — одобряет капитан предложение старшего тралмастера.— А за это время чтоб в рыбцехе была обработана рыба предыдущего трала.
— Создать такой конвейер,— подхватывает мысль капитана Шевчук.
— Да,— кивает Носач.— Еще какие предложения?
— Надо, чтоб подвахта работала хорошо,— с достоинством произносит Дворцов.
Кстати, подвахта работает лучше, чем бригада. Матросы ленятся, надеясь на подвахту. Матрос из бригады ош-керит одну рыбину, а тот, кто вышел на подвахту,— две. Я это уже заметил. Так что зря Дворцов сказал про подвахту. Он вечно чем-то недоволен.
И все дружно сошлись на одном: надо четче организовать труд. А это уже забота капитана. Тут никуда не прыгнешь. Можно работать вместе с матросами и тем завоевать их симпатию, но если не будет четкого порядка, организации работы, то все равно матрос останется недовольным, а главное — дело будет страдать.
— Все, что зависит от меня, будет сделано,— обещает капитан.— Но и вас по головке гладить не будем. У механика-наладчика, например, постоянно отказывает аппаратура: то в рыбцехе, то в мукомолке, то транспортер.
А почему?
Носач обводит всех грозным взглядом и останавливает его на механике-наладчике, седеющем мужчине, молчаливом и обособленном от всех. Я вспоминаю, что в День Победы он рассказывал, как за ним гонялся по голой степи «мессершмитт». Под Феодосией. Мы все знаем, что работает Петр и днем, и ночью. Даже падал от усталости. И везде один, помощи не просил.
— Вот за то, что работает один и не зовет на помощь, предлагаю вынести ему выговор,— жестко говорит Носач.
Я ошарашен: вот так решение! Человек работает как лошадь, а ему — выговор.
— Одному везде не успеть. И в результате такой работы механизмы стоят, работа тормозится, план срывается, организм свой собственный изнашивается,— перечисляет Носач.— За такую работу — выговор!
И опять о дисциплине говорит Шевчук. Поднимается Мишель де Бре.
--Позвольте слово.
— Говори,— разрешает Шевчук.
— Матрос теперь пошел образованный,— начинает Мишель де Бре.— Нас и учили, и плавательный ценз мы имеем, и голову на плечах, и анализировать обстановку можем. Наше послевоенное поколение склонно к анализу поступков, как ни странно это может показаться.— Ироническая улыбка касается его губ.— Да и вообще, развиваемся по законам диалектики, которые гласят, что каждое новое поколение должно быть умнее старого. А вы нас... Позвольте сесть?
— Садись,— разрешает Шевчук.— Все правильно сказал,— кивает Шевчук Мишелю де Бре.— Да, это безобразие.
В столовой молчание. И это молчание нарушает Ав-тандил Сапанадзе.
— Надо вынэсти рэшэние общесудового собрания — прэкратыт мат.
Все высказались за предложение Автандила.
На другой и на третий день на палубе было тихо. И вроде даже чего-то не хватало. Вроде и все так, и все не так. Будто ем борщ, и все в нем есть, что положено, но не хватает соли, и он — пресен. Видно было, как мучается Зайкин. Разинет рот и медленно закроет, лицо потемнеет. Трудно бедному! Аж с лица спал.
— В порт надо заходить,— подает голос Голявкин. Он не забыл свое.— Потому и нервы у всех на пределе, что в порт не заходим.
— Заходить в порт не будем! — режет Носач.— Ловить рыбу надо! План выполнять! А не по портам гулять. И разрешения на заход у нас нет. Тихоокеанские рыбаки вообще в порты не заходят. И ничего — ловят не хуже нас. Разбаловали вас Дакарами да Гаванами. В рейс пошли рыбу ловить, а не в туристическую прогулку.
Интересно все же, в какой порт будем заходить? Хорошо бы в Гавану! Я не знаю еще, да и никто не знает, что зайдем мы в конце рейса в Лас-Пальмас на Канарских островах. Будет прекрасный тропический день. Город ошеломит движением, шумом, пальмами, старинными костелами, белоснежными лайнерами в порту, старинным фортом со старинными пушками над гаванью, роскошными магазинами и нищими мальчишками, выпрашивающими сигареты на всех языках. Мы с Шевчуком будем ходить по экзотическому большому городу, обожженному беспощадным солнцем. Будем пить пиво под пальмой.
А потом, вечером, уже на судне, обнявшись с кем-то, буду ходить из каюты в каюту, петь песни, говорить о береге, клясться в вечной дружбе, рассказывать байки и плакать. Я совсем раскисну, дам выход наполнившим меня за полгода впечатлениям. Кого-то буду убеждать, что жизнь у нас прекрасна, надо только стараться честно выполнять свои обязанности, что мы все равны и счастливы, и сам буду действительно счастлив наступившим раскрепощенаем, что вот я среди матросов, как в молодости, что там наверху, в рубке, начальство, а мне чихать на все!
...Да, совсем другой стал матрос, другой капитан. А вот рубль, рубль торжествует.
Я смотрю на картинку из «Огонька». Вот тот, что в картузе со сломанным козырьком, вопрошающе глядит' оттуда, из того времени, хочет узнать: какие мы тут?
ЖДЕМ БАЗУ
«Катунь» стоит на якоре. Ожидаем рефрижератор. Трюмы у нас забиты «под завязку», и на судне вынужденное безделье. Распластав сильные молодые тела на брезенте, матросы загорают. Заселили всю палубу.
Володя Днепровский зубрит химию, он собирается после рейса держать экзамен в мореходку, хочет выучиться на рыбмастера. Автандил Сапанадзе помогает ему и что-то растолковывает по учебнику. В сторонке от всех лежит Сей Сеич. Он тоже готовится сдавать кандидатский минимум. Сей Сеич — преподаватель мореходки и пошел в рейс акустиком, чтобы проверить на практике теоретические выкладки и собрать дополнительный материал для диссертации. Сейчас будущий кандидат наук уставился в толстый фолиант по философии и познает глубины человеческой мысли.
Здесь же и Андрей Ивонтьев с гитарой. Возле него неизменный Чиф, рядом валяется детективный роман. Но Андрею не читается, и он, лениво перебирая струны, смотрит на синий океан, на синее небо, на сосредоточенного Сей Сеича. Поймав взгляд Ованеса, Андрей кивает на акустика и уважительно цокает языком. Ованес тоже смотрит на Сей Сеича и, обращаясь ко всем, громко говорит:
— Мудрый человек, философию читает! Мудрей Арарата!
— Вах! — охотно принимает игру Автандил.— Кацо, что ты гаварыш: «Мудрэй Арарата!» На такого чаловэ-ка — такие слова!
— А какие надо? — делает наивные глаза Ованес.
— Здэс малчат надо, здэс малитьса нада. Здэс «нэма слов», как гаварыт мая жэна.
Автандил женат на украинке.
— Нема,— соглашается Ованес.
Ованес говорит по-русски совершенно чисто, а Автандил, столько лет прожив в России, так и не избавился от сильного акцента. Меня это удивляло до тех пор, пока не узнал: Ованес вообще не знает армянского языка, что поразило меня еще больше,— он родился в Краснодаре, а Автандил до девятнадцати лет не слыхал русской речи —• жил в горах, и только когда призвали в армию, научился
говорить по-русски.
— Сей Сеич, ты «Философские тетради» Канта читал?
На могиле его был? — вдруг спрашивает Андрей, перестав
перебирать струны.
— Темнота! — откликается акустик, не отрывая глаз от книги.— Во-первых, «Философские тетради» — это Ле
нин. Во-вторых, на могиле Канта я был. Я там живу рядом, вечерами по острову гуляю. В-третьих, читай сказки
про шпионов, не мешай.
— А-а,— пренебрежительно отмахивается Андрей.—• Скучная книжка, шаблон. Пух-пах! Погоня! С Гитлером по ручке. Секретные документы в карман. Адью! Пишите письма. На детей рассчитано.
— Чтиво как раз по тебе,— хмыкает Сей Сеич.
— Ну не скажите, не скажите, философ Спиноза. Я — вещь в себе! — заявляет Андрей.— Кто сказал: Гегель или Гоголь? Я — чудо природы, венец мироздания!
— Баламут ты, а не венец мироздания,— бурчит акустик.
— Фи! Грубиян какой, а еще ученый человек! —Андрей вдруг ударяет по струнам гитары и орет на весь океан:
Червону руту нэ шукай вечерами!..
— Ты что? — испуганно вскакивает придремнувший Мартов и ошалело хлопает глазами.— Чего глотку дерешь?
— Спать на солнце вредно,— наставительно поднимает палец Андрей.
По судовой радиотрансляции вдруг раздается:
— Передаем голоса родных!
Два дня назад пришедший на промысел в этот район траулер передал нам бобины магнитофонных лент с записанными в Калининграде посланиями близких. Их уже крутили несколько раз, но сейчас, видимо, по чьей-то просьбе, а может, и по своей инициативе радист решил снова поставить эти ленты.
На палубе сразу тихо. Мишель де Бре быстро выключает свой транзистор. Первая передача для него. По трансляции раздается тихий, ласковый и спокойный голос его матери. Она сообщает, что дома все хорошо, собачка принесла трех щенят и их уже разобрали, в городок понаехало много отдыхающих, погода стоит хорошая, на днях видела ее, и она передает ему привет — экзамены в институте закончились, и она приехала на каникулы. Говорит, что скрипка ждет его и что она, мать, тоже ждет, когда он вернется и сыграет ее любимую «Элегию», а сейчас она исполняет его желание и передает музыку Баха.
Над океаном звучит орган. Мощные звуки заполняют Вселенную. Мишель де Бре с неловкой полуулыбкой (такой странной для него!) на размягченном лице испытующе косит глазом на моряков. Чувствуется, он стеснен тем, что приоткрылась завеса над его береговой жизнью. Но матросы, уважая чувства своего товарища, слушают музыку внимательно и серьезно.
Мишель де Бре стирает робы после шкерки и разгрузки, постельное белье и моет коридоры и рулевую рубку. После вахты он не расстается со «Спидолой»: уйдет на бак и в одиночестве слушает музыку. Мне всегда хорошо видно его из рубки.
Над ним пробовали смеяться за это одинокое слушание музыки, но быстро перестали — он отбрил одного-двух, и всем стало ясно: лучше не трогать. Он упорно продолжает называть себя на французский манер, ни с кем не водит дружбы, иронически и снисходительно усмехается в ответ на любой вопрос. Все время подчеркивает свое превосходство и этим отдаляет от себя матросов. У него тонкие усики, длинные до плеч вьющиеся волосы. Я каждый раз мысленно надеваю на него широкополую шляпу со страусовым пером, накидываю мушкетерский плащ, обуваю в высокие ботфорты, вешаю шпагу на широкой перевязи — и д'Артаньян готов. Нет, пожалуй, все же Арамис. Есть в Мишеле де Бре утонченность, изысканность, столь редко встречающаяся теперь. С виду он высокомерен и зазнайка, но все же чувствуется, что холодно-ироническое отношение к матросам, потряхивание кудрями, едкие замечания — маска, которой Мишель де Бре прикрывается, не желая никого допустить до своей души. И вот теперь она чуть приоткрылась. Оказывается, он любит серьезную музыку и сам играет на скрипке. Я этого не ожидал. Не ожидали, видимо, и матросы. Потому и поглядывают на него с затаенным интересом.
И никто из нас еще не знает, что через неделю придет ему телеграмма о смерти матери...
Потом, после музыки Баха, передает привет жена Эдика и говорит его четырехлетний сынишка. Растроганно прослушав песню «Благодарю тебя», Эдик срывается с места. Мы знаем: побежал давать радиограмму. Четвертый или пятый раз уже крутят эту запись, и каждый раз Эдик бежит давать радиограмму: «Люблю, целую, жди». Андрею Ивонтьеву передает привет друг, он сейчас на берегу, в отпуске. Сообщает, что Люська выскочила замуж за железнодорожника, и тут же одобряет это, потому что она, эта самая Люська, никакая не жена моряку, но есть на берегу кое-кто, кто интересуется Андреем. И он, друг, сделает все, чтобы не упустить эту рыбку. Уж очень хороша рыбка в трал попалась, Андрей потом в ножки ему поклонится.
Царькову отец сообщает, что в огороде все растет хорошо, яблоки в этом году будут — цвету весной было много и завязь обильная. И скоро покос, трава силу уже набрала, и что сестренку его за отличную учебу послали в пионерлагерь, в Артек, а он, отец, теперь в доме один, но скучать некогда, хлопот в хозяйстве по горло. Могилку матери подправил и заказал памятник.
Лагутину Сереге жена рассказывает, что квартиру они получили на четвертом этаже возле кинотеатра «Баррикады». Квартира хорошая, по литовскому проекту, уже переехали, теперь он из рейса вернется прямо в новое жилье. Сынишка ходит в детский сад, растет здоровый и веселый. И что очередь на «Жигули» уже подходит.
Зайкину, горлопану и задире, жена говорит, что очень любит его, соскучилась и ждет не дождется; что старшая дочка окончила первый класс, отличница, а младшая будет артисткой — уже пляшет и поет в детском саду и все время спрашивает, когда приедет папа. А сейчас она споет песенку про козлика.
Над океаном звенит детский голосок. Девочка поет с придыханием, захлебываясь от старания и путая слова. Матросы улыбаются, лица их светлеют.
Зайкин. нога которого, проколотая шипом морского сома, еще не совсем зажила, вдруг лихо притопнул, охнул, сморщился, но, победно оглядев матросов, заявляет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44