И потом он с восторгом писал о нас. Но мы-то знали, он окунется, выйдет (вернее, надсаживаясь, мы вытащим его на трап) и уйдет, а мы останемся. Здесь наша работа, наша служба, наша жизнь. И все мины, торпеды, погибшие корабли и утопленники — наши. Нам их доставать, взрывать и самим погибать. Читали потом о себе восторженные очерки, находили неточности в терминологии, неточности в описании подводных работ — усмехались снисходительно, потому что совсем не чувствовали себя героями, какими нас изображали. Видимо, я теперь в положении тех газетчиков, и команда «Катуни» меня не признает, потому как я сегодня здесь, а завтра — там. А они всегда — здесь.
Я заношу Носачу сверток. Капитан лежит на дивано, свет горит. Может, он дремлет, может, думает. Дверь приоткрыта. Я захожу без стука, кладу сверток на стол и уже повернулся, чтобы уйти, как он хрипло бурчит:
— Погоди, куда бежишь.
Садится на диване, приглаживает волосы, тянется за сигаретой, спрашивает:
— Что это?
— Подарок. Егорыч передал.
—. Ну, если подарок, то давай. Да стой, куда ты?
— Спать.
. — Успеешь, выспишься.
Капитан разворачивает газетный сверток. В нем бутылка сухого вина, свежие огурцы, краковская колбаса, лук, банка апельсинового сока.
Носач прикуривает сигарету и вдруг говорит:
— Ну что, собрал досье на меня? Зверь — не капитан. Да?
— Да нет, почему зверь! — пожимаю я плечами.
— «Да нет»! — усмехается Носач.— Вся команда стонет. Думаешь, не знаю.— И вдруг признается: — Самый трудный рейс у меня. Такого еще не бывало.
— Ну, времени впереди еще много,— пытаюсь утешить его я.— И рыба будет, и план.
Он коротко взглядывает на меня, в глазах его скрытая усмешка, и я понимаю, что мои утешения ему «до лампочки».
Деликатно постучав в дверь, входит Фомич.
— Можно?
— Вошел уже.
— Радиограмма, Арсентий Иванович.— Фомич кладет перед капитаном листок, и весело смотрит на меня, и даже подмигивает как-то заговорщицки. Лицо его светится — значит, хорошее известие принес.
Капитан пробегает глазами радиограмму, хмыкает:
— Еще что?
— Еще дали «добро» свежими продуктами пополниться. «Буря» доставит из Лас-Пальмаса. Еще спрашивают, почему на экспорт не ловим.
Капитан опять хмыкает:
— Мы вообще не ловим. Что они там, не знают? Лучше бы дали новый район, а не спрашивали про экспорт. Молчат?
— Молчат,— кивает Фомич.
— Топливо нам надо. Запроси разрешения подойти к танкеру.
— Хорошо. Еще что?
— Пока все.
— Тогда я пошел. Спокойной ночи.— Фомич опять незаметно подмигивает мне. Что он такое принес?
Носач украдкой снова пробегает глазами радиограмму, и хмурое лицо его начинает разглаживаться. Раз, другой взглядывает на меня, опять хмыкает:
— Художественная выставка в городе открылась. Мой бюст выставили. Мраморный. Скульптор ко мне приходил на берегу, позировал я ему.
На другой день, когда я приду на вахту, Фомич спросит у меня: «Ну как, поздравил Чапаева?» — «Поздравил»,— отвечу я и подумаю, что Фомич безошибочно точно охарактеризовал Носача. В гражданскую войну Носач мог бы стать знаменитым начдивом. Есть в нем что-то чапаевское.
И я вспоминаю, что произошло на днях. В этой толкучке, что сейчас в районе промысла, все время надо держать ушки на макушке — рядом снуют траулеры, эсэр-тэшки, еще какие-то малыши. Бороздят океан параллельными галсами или прут поперек курса. В тот раз кинулись мы за косяком, который вроде бы входил к нам в трал — фишлупа показывала. А слева по носу японец избирал трал, и его разворачивало на месте. А справа навстречу полным ходом чесал малыш под непонятным флагом. Африканец, наверное, из развивающихся стран. И когда стали сближаться, этот малыш вдруг попер на нас — руль, что ли, у него забарахлил или салага на штурвале стоял? Прет на нас, а нам отворачивать некуда — слева японец, как на якоре, стоит, со своим тралом возится. Штурман Гена побелел, я тоже прирос к палубе. «Спокойно! — раздался властный голос капитана.— Лево три!» — «Есть лево три!» — выдавил я из пересохшего горла. Разминулись впритирку. Матросы на палубе оцепенели. Капитан потом «выдал» штурману Гене за ротозейство, но в тот момент Носач сохранил хладнокровие, выдержку, трезвый расчет. Капитан он все же — дай бог!..
— Ты не подумай, не хотел я этого бюста,— почему-то оправдывается Носач.— Пристал, как с ножом к горлу. Мне, говорит, заявить о себе надо. Пожалел я его. Пусть заявляет.
— Чего-то вот лежал и детство вспомнил,— вдруг говорит Носач, и легкая улыбка трогает его жесткие губы.— Домой захотелось, на Байкал.
Лицо его стало мягче, добрее, и глаза потеплели, смотрят куда-то вдаль, в далекие милые сердцу годы.
— За нерпой всегда уезжали на санях. Апрелью. Лед ненадежный, часто отрывало льдину вместе с людьми, с лошадями, с санями. Иной раз прибьет к берегу за сотни верст от дома, а то и вовсе с концом. Лошадей часто гробили. Человек еще поплавает, а лошадь, она сразу ко дну вместе с санями. Тонет и кричит, как человек. До сих пор этот крик в ушах.
— Приходилось тонуть?
— Приходилось. Льдина обломилась, мы с отцом остались на ней, а лошадь ко дну пошла. Прямо человеческим голосом кричала и на нас смотрела. У отца припадок был, так лошадь жалел. А нас потом спасли. Четыре дня плавали на той льдине.
Молчит, задумавшись.
— А потом догадались делать комбинированные сани с лодкой. И без лошадей. На себе таскали. Несколько десятков километров на себе тащим сани и лодку. Но уж воды не боялись. Чуть что — мы на лодке. И сани по могают на плаву быть. А тут что! — неожиданно заключает он.— Тут комфорт! С удобствами рыбу ловим. И еще недовольны.
Опять молчит. И я молчу.
— Чего-то я все детство сегодня вспоминаю,— усмехается Носач.— Мы летом-то мальчишками с Байкала не вылазили, а вода там, сам знаешь,— не Сочи. Нажаримся на солнышке — и в воду, потом опять жаримся, дрожь выгоняем. И летом, и зимой на Байкале пропадали. Под лед сколько раз проваливались. Один раз чуть совсем не утоп. Весной. Лед ненадежный. Провалился с головой. Хватаюсь за края, а лед игольчатый — половодье уже прошло сквозь него. Крошится под руками. Дружок мой убежал. Я думал, он за помощью бросился, а он со страху домой прибежал и молчит, никому ни гугу. Я еле выкарабкался на лед. Лежу, а он подо мной гнется. И ползти нет сил. Лежу и слушаю, как он подо мной оседает. Ну, думаю, сейчас опять провалюсь, а сил двинуться нету, отползти не могу от края. Так и лежал, сам на льду, ноги в воде. Пока взрослые не заметили, на досках ко мне подобрались, оттянули от полыньи. А лед зыбкий, трещит, под ногами дышит. До сих пор этот треск слышу.
Иногда ночью приснится, так в поту просыпаюсь.
Он замолкает, прикуривает новую сигарету.
— Дружку я потом фонарь подвесил под глаз.— Невеселая усмешка трогает жесткие губы.— И кончилась наша дружба с ним. А закадычными были.
Опять молчит.
Я вспоминаю, что рассказывали о нем, как несколько лет назад его судно попало во льды в Северной Атлантике и получило пробоину. По грудь в воде в трюме ставили цементные ящики на пробоину, и Носач руководил этими работами. Боролись за спасение судна изо всех сил. Поставили пластырь. Судно так осело в воду, что по всем писаным и неписаным законам оно должно было пойти на дно, но осталось на плаву. Трое суток вел такое судно Носач, не смыкая глаз. Иностранцы предлагали помощь. Отказался. За их помощь надо было платить валютой огромную сумму. Капитан довел судно до ближайшего иностранного порта. И там их встретили как героев, все газеты были полны сообщениями, что русский капитан привел судно своим ходом и спас экипаж в совершенно безнадежном положении. На причале была толпа народу и корреспондентов. Носач, когда ошвартовались и когда стало ясно, что опасность миновала, уснул и проспал восемнадцать часов. А потом к нему заявился тип, Говоривший по-русски, и сказал, что его, Носача, когда он вернется в Россию, сошлют на Колыму за поврежденный траулер и что один местный судовладелец, восхищенный его мужеством, предлагает ему новое судно и все почести, какие положены храброму и опытному капитану. Носач выслушал, взял этого типа за шиворот и выставил из каюты. Тот так торопился покинуть судно, что аж шляпу забыл. Носач ему эту шляпу выбросил на причал, где стоял народ и забавлялся этой сценкой, видимо понимая, что к чему...
— Не уснул еще? — вдруг прерывает мои мысли Носач.
— Нет.
— Ну иди, поспи, а то скоро уж на вахту.
На часах три ночи. Через пять часов мне на вахту.
Носач вместе со мной выходит из каюты, поднимается по трапу в рубку. Опять будет искать рыбу.
Утром, когда я пришел на вахту, капитан одиноко сидел перед окном на откидном штурманском стульчике и хмуро глядел на океан. И я вдруг увидел, что у него по-мальчишески узкие плечи, худая спина, горбом выпирающая из-под рубахи, и затылок по-детски беззащитен и трогателен. У меня защемило сердце. Я снова подумал о его одиночестве. Он здесь властелин. И при этом одинок среди команды, как и все капитаны.
И я подумал: нет, не брошу в тебя камень, капитан, хоть ты и уходящий тип капитана. Я напишу все, как есть. Ну а если что не так — прости. Прости меня, Арсен-тий Иванович!
БАЛЛАДА О ЛУФАРЕ
Луфарь давно уже был не одинок.
Подчиняясь стадному чувству, он присоединился к сородичам, так же как и он, стремившимся к местам нерестилища. Плотно сбитая стая пробивала прозрачно-зеленую воду, торила себе дорогу, пугая обитателей океана, что были поменьше и послабее.
Почуяв добычу, луфари перестраивались, как легионеры, и, строго соблюдая строй и плотность, устрёмлялись на жертву, чтобы рассечь косяк скумбрии или ставриды и уничтожить его по частям.
Мощно работая хвостом, легко пронзая теплую толщу воды, радуясь силе и свободе, Луфарь, как серый обтекаемый снаряд, несся во главе стаи.
В борьбе за власть над косяком Луфарь уже выиграл схватку с Рваногубый — могучим и напористым самцом. Рваногубый теперь шел справа — глаз в глаз, и его на скорости слегка заносило на Луфаря. Рваногубый в битве с кем-то, когда рыскал по океану в одиночку, потерял левый грудной плавник; в те же времена разорвали ему железным крючком нижнюю губу, и теперь казалось, что рот его всегда злобно ощерен. Если бы не утраченный плавник да не годы Рваногубого, вряд ли Луфарь одержал бы над ним верх.
Рваногубый.летел справа.
Слева — плавник в плавник — несся Пятнистый. Этот не знающий страха самец был еще более могучим и свирепым, чем Рваногубый. В схватке с ним Луфарь едва одержал победу.
Пятнистый когда-то попал в отравленные воды, заразился «морской проказой», и с тех пор плавники его и жабры гнили, тело покрылось темными язвами и волдырями — они высасывали из него силы, и он уже не мог вести длительную борьбу. Потому и уступил первенство более молодому и сильному.
Пятнистый всегда был слева.
В поединках с соперниками за власть Луфарь проверил свою мощь и храбрость. Он был рожден стать предводителем и теперь, могучий и безжалостный, был им.
Во главе клина шли самые сильные и бесстрашные, самые быстрые и опытные, и первым среди них был Луфарь. За ними в железных рядах шел тысячный косяк, мгновенно и точно повторяя их маневр, подчиняясь их воле.
Это было неудержимое, всесокрушающее движение вперед. Все, что попадалось им на пути, уничтожалось как шквалом. После луфариной стаи в водоворотах и завихрениях оседала на дно лишь серая муть испражнений.
Путь луфариного клина пересекся с огромным косяком ставриды, что неторопливо двигалась в толще океана и насыщалась планктоном — жидким супом. Пожирая планктон, ставрида, как необъятный серебряный диск, расплывалась вширь, за ней пролегал широкий след чистой воды, какой оставляет после себя быстрая протока в мелком крошеве льда.
Ставрида мирно паслась, выедая съедобные организмы в планктонном супе, а в стороне, в зеленоватом мраке, все время слышался какой-то шум и угадывалось движение, волны которого доходили до косяка. Это инородное, незнакомое и потому пугающее движение настораживало — неподалеку процеживал воду огромный трал, безвозвратно вбирая в себя все, что ни попадалось на пути.
Косяк продолжал кормиться, но ни на секунду не терял бдительности: в океане все время подстерегают опасности, все время надо быть настороже.
И вдруг крайние ряды ставриды заметили,' как неожиданно из зеленого мрака появился луфариный клин. Вибрацией тела они подали сигнал тревоги сородичам, и ужас невидимой волной мгновенно распространился по всему косяку. Но охваченная паникой рыба не кинулась врассыпную, а сгрудилась еще теснее в плотный диск, создав почти непробиваемую стену.
Соединиться в монолит — единственная защита от противника, если не удается уйти от него на большой скорости. Хищник может принять эту однородную массу рыб за какое-то огромное животное, и такая величина его отпугнет. Сбитый с толку, он может даже отказаться от нападения. Но это когда хищник — одиночка.
Ставрида в считанные секунды спрессовалась в плотную массу, взяла с места рывком и на предельной скорости хлынула прочь.
Как только первые ряды луфариных бойцов почуяли добычу — прозвучал призывный сигнал охоты, и вся стая мгновенно увеличила скорость, зная, что идет на таран, чтобы, раздробив косяк, уничтожить его по частям.
Когда в океанской толще летит такая одержимая яростью охоты и превратившаяся во всесокрушающий железный клин стая, ей уступают дорогу даже крупные хищники-одиночки. Сейчас же перед луфарями была просто-напросто безобидная ставрида, и дело было только за тем, чтобы догнать ее и выбрать место удара.
Луфариный клин сделал рывок и настиг добычу.
Таран был могуч.
Вода окрасилась кровью.
Косяк ставриды содрогнулся, но расклинить и растрепать его с ходу не удалось. Жертва выдержала безжалостный таран, потеряв при этом тысячи сородичей, принявших на себя всю силу удара и мгновенно уничтоженных хищниками.
Луфарь одним из первых вырвал ставридку из общего ряда, но тут же в нее вцепился и Рваногубый. В мгновенье ока они разорвали рыбу пополам и заглотали.
Следующую жертву Луфарь был вынужден поделить с Пятнистым. Единый удар челюстей — и разодранная надвое добыча исчезла в прожорливых глотках хищников.
То был разгул безжалостной силы и свирепости. То был кровавый пир. Считанные минуты длилось пиршество, но огромное количество ставриды было уничтожено.
Поглощение пищи и броски за отдельными насмерть перепуганными жертвами внесли сумятицу в ряды луфа-рей. Пока шла драка из-за добычи, скорость нападающих была потеряна, и ставрида воспользовалась этим. Расчлененный косяк вновь сомкнулся, залатал своими телами пробоину, восстановил стену и на огромной скорости, оставляя мутно-кровавый след, уходил из-под следующего удара.
Луфарь мгновенно оценил обстановку и первым кинулся в погоню. За ним устремилась вся стая сородичей. Охваченная страхом смерти ставрида напрягала последние силы, светлыми тонкими стрелами уходила от погони.
Гнались долго.
Луфариная стая уже настигла жертву, как вдруг тугой серебристый косяк ставриды втянулся в раскрытую пасть невидимого в воде трала. И рыба исчезла в огромной «авоське», выхода откуда не было.
Луфари, сами того не ведая, загнали ставриду в трал, и это тотчас же обозначилось в рубке траулера на фиш-лупе, и вахтенный штурман восторженно сообщил:
— Есть! Есть рыбка! Заходит, родная, в трал! Заходит! — И потирал руки, сияя улыбкой.— Вот это заловили! Вот это косячок!
«Хомо сапиенс» использовал в своих целях и этот дарованный природой рыбе инстинкт — держаться вместе при любых обстоятельствах — и выловил косяк до, последней рыбки. То, что было для ставриды всегда спасением, теперь обернулось гибелью.
Услышав крик ужаса попавшей в трал рыбы, вожаки луфариной стаи повернули сородичей прочь.
Рваногубый почуял опасность первым. Он уже бывал в таком трале и только чудом спасся. Тогда трал зацепился за острый выступ скалы и порвался. Рваногубый ушел в дыру. Он выскочил на свободу с помятыми боками и содранной в давке чешуей, долго болел, залечивая раны, и навсегда запомнил, какую опасность представляет эта почти невидимая в воде ловушка.
И теперь Рваногубый на полном ходу отвернул в сторону. Луфарь понял, что сейчас надо выполнить маневр Рваногубого, и повернул за ним. Это понял и Пятнистый.
Инстинкт опасности сработал...
Весь путь на север какое-то счастливое ощущение, будто смутное воспоминание, неотступно преследовало Луфаря. И это воспоминание с каждым днем, с каждым глотком воды становилось яснее, генетическая память подсказывала, что вот-вот он попадет в родные места.
И чем дальше продвигался он на север, после того как пересек экватор, тем явственнее чувствовал аромат родных Мест, еще невидимых, но уже близких. На этот зовущий запах, что был растворен в воде, Луфарь летел в радостном предчувствии возвращения на родину, которой он никогда не видел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44