Долгими днями того лета лежал я в постели в затемненной комнате, то проваливаясь в забытье, в жар, то тараща глаза в беленный известью потолок, и не мог понять, где я и что со мной. С улицы доносились голоса моих дружков, конский топот, ржание, а мне все чудилась какая-то погоня, и страх не отпускал сердце.
...К рассвету мы были в городе.
Город ошеломил меня, глаза разбегались — столько было всего нового, неизвестного, поразительного, начиная с больших каменных домов. Ночные страхи позабылись, и я, разинув рот, глазел по сторонам.
Я думал, что сразу поедем на вокзал, но мы заехали к какому-то хромому мужику, как оказалось, старому знакомому отца еще по гражданской войне, жившему теперь на самой окраине города. У него и провели весь день. Отец — на нем не было лица — хмуро и много курил. Я слышал, как его товарищ сказал, когда отвел нас в присевшую на один бок баньку на берегу быстрой и светлой Бии: «Тут побудьте. А билеты я куплю на станции». — «Я же жизнь ему спас! -— со стоном произнес отец.— Побратимы были». — «Дак и он тебе спасает, Гордей»,—с тихой укоризной выдохнул хромой. Отец заматерился вполголоса.
На вокзале, уже к вечеру тревожно проведенного пасмурного дня, я вдруг в шумной толпе пассажиров увидел Картузина. Сердце у меня оборвалось. Я вцепился в рукав отцовской гимнастерки.
— Ты чего? — спросил он, и "у него стала отливать
кровь от лица и явственно проступили темные оспины —
он тоже увидел Картузина. А тот, заметив нас, испуган
но зыркнул глазами по сторонам.
В хвосте поезда, в стороне от гомонящей вокзальной толпы, находился товарный вагон. И если возле других вагонов была толчея, крик, брань, народ пихался, лез на ступеньки — каждый норовил забраться первым, то около хвостового — безлюдье и тишина.
Картузин резко повернул в нашу сторону, продираясь сквозь толпу спешащих на поезд баб, стариков, детей, протиснулся между узлами, мешками, корзинами и, проходя мимо и не повернув головы, яростно, со стоном прошипел отцу:
— Да сгинь ты с глаз! Я ж тут не один!
Меня поразили его тусклые отрешенные глаза на восковом, будто неживом лице.
Отец больно схватил меня за плечо и поволок за угол вокзального здания. Он втащил меня в уборную и там, обессиленно прислонившись спиной к исписанной бранными словами дощатой стенке, запаленно, как после погони, хватал широко раскрытым ртом вонючий воздух. По белому, будто известью вымазанному лицу его катился крупный пот, капал на гимнастерку, и на груди быстро мокрело темное пятно.
В уборную входили и выходили мужики с котомками за плечами, с узлами, делали свое дело и с недоумением глядели на отца, а он, не отлипая спиной от досок, говорил мне громким, торопливым и незнакомым голосом:
— Ну чо ты! Давай! А то упрудишься в поезде.
А я не хотел. А он все заставлял меня и криво улыбался на взгляды мужиков. Я никогда не видел его таким потерянным, таким испуганным, и у меня от жалости и любви к нему подкатил к горлу комок. А он уже кричал на меня зло:
— Ну чо ты! Давай!
А я не мог. Я понимал, что надо отвлечь внимание мужиков от него, но не мог, и все тут. И готов был разреветься.
Когда уборная на миг опустела, отец торопливо прошептал:
— Выгляни! Нету его?
Я выглянул. Картузина не было видно.
Отец вышел из уборной, схоронился за высоким кустарником в привокзальном сквере и вытирал платком пот с лица, с шеи, а пот все тек и тек, и такой обильный, что ворот гимнастерки и грудь были хоть выжми.
Отец жалко улыбался:
— Чо это я! Прям потерял себя. Куда он меня за
гнал! — И отводил глаза в сторону.
Только потом, во взрослой жизни, в сотый раз вспоминая этот сон или кошмар воспаленного мозга больного мальчика, я понял до конца смысл его слов: «Куда он меня загнал!» Отец не о Картузине говорил, он говорил об одуряющем страхе, которому поддался, он, сотни раз ходивший в конные атаки,— и не мог себе простить.
Тут и нашла нас мать. Испуганно и молча глядела на отца, а он криво усмехался, качал головой и с удивленной досадой, с горечью и презрением к себе повторял:
— Прям сварило меня. Никогда такого не бывало.
Мы уехали другим поездом.
Потом я спрашивал у матери: так ли это было? И было ли это? Или меня преследует кошмар, поразивший мое сознание в детстве? Мать ответила: «Тебя преследует кошмар».
Через много лет, уже после войны, после многих-многих событий и когда не было уже отца, я попал в свое село и только тогда узнал, что Картузин застрелился в степи, возвращаясь из Бийска домой. Меня потрясло это известие. Но имеет ли оно какую связь с моим сном? У односельчан я допытывался: почему застрелился Картузин и когда? Отвечали: «В то лето, как вы уехали». А почему — никто не смог ответить.
Каждый раз теперь, приезжая на родину, я всматриваюсь в степь, в редкие березовые колки и стараюсь угадать: где, на каком месте застрелился ты, Картузин? С какими думами ты встретил свой смертный час? Какая тяжесть давила сердце? Здесь, в глухой степи, ты был один, никто не видел твоих страданий...
Картузин встает в моей памяти крепко сбитым, приземистым, по-кавалерийски кривоногим, умевшим пружинисто взвиться в седло и горделиво крикнуть, обнажая ровные зубы: «Я еще могу, Гордей, могу! А ты?» И когда отец тоже птицей взлетал на коня, Картузин досадливо крякал: «Журавль длинноногий! Тебе и прыгать-то не надо. Занес ногу — и все». Это они на райкомовской конюшне вспоминали свою кавалерийскую молодость.
Когда теперь я думаю об этом, мне вспоминаются строчки:
Жили, воевали, голодали, Умирали врозь, по одному..,
Почему я все время с ними? Рядом с отцом. Может быть, потому, что реальность — не только то, что происходит с нами сейчас, но и то, что было когда-то. Без прошлого мы не можем жить в настоящем. Нельзя отбросить, забыть, что...
В дверь раздается громкий стук, я вздрагиваю и просыпаюсь. (Я опять спал! И снова все тот же сон! Странно, почему я вижу один и тот же сон?)
В каюту, не дожидаясь разрешения, входит Дворцов и говорит:
— Вашу пленку принес. Пропащая она. Передержка. Он показывает черную пленку, которую я давал ему
проявить. Я поражен: неужели ни одного снимка не получилось?
— Ни одного,— со снисходительной усмешкой уточняет он.
Я уже заметил, что Дворцов ко всем относится с иронической снисходительностью человека, умудренного опытом.
— Могу вам дать, если нужно. Я тоже снимал отход.
Я обрадован. Снимки нужны, у меня задумано отснять рейс «от гудка до гудка», как говорят моряки,— от отхода до прихода в порт.
— Знаете, что в Перу не пойдем?
— Нет.
— Так вот знайте,— опять усмехается он и сознается:— Если б знал на берегу, меня бы на эту «Катунь» и арканом не затащили бы.
На берегу, в отделе кадров, действительно прошел слух, что «Катунь» могут направить в Перу, а это предполагало интересное плавание через Атлантику, через Панамский канал и далее вдоль Южной Америки по Тихому океану, знакомство с далекой страной. Я не очень верил этому слуху, потому что подтверждения от капитана Носача не получал. Но все же! А вдруг! И теперь вот Дворцов, явно расстроенный, сообщил, что всё — южноамериканской страны нам не видать.
— Думал — в Перу,— продолжает Дворцов,— потому и пошел посудомойкой. Сказали, нет мест, посудомойка только нужна. Согласился. Мне не привыкать. Я в детдоме вырос, всякую работу знаю, не белоручка, как некоторые, что с папой и мамой живут.
Он уже сидит на диванчике и рассматривает мои бумаги, разложенные на столе.
— Пишете? Я киваю.
— Обо всем писать будете? Или только о капитане? Я говорю, что обо всем: и о рейсе, и о капитане.
— Роман, повесть, очерк?
Пожимаю плечами, не знаю, мол, что получится.
— Ребята говорят: посадили нам на шею дармоеда, будем в рейсе за него вкалывать.
— Почему «посадили»? — ошарашенно переспрашиваю я. Вот уж никак не ожидал такой реакции матросов.
— Потому что на судне нет лишних людей, каждый выполняет свою работу.— И опять снисходительно усмехается, видимо, оттого, что ему приходится объяснять такие прописные истины.— В море на дядю никто не работает, в море каждый работает на себя. И заработок делят по паям.
Я пытаюсь объясниться, что, мол, выполняю работу как любой матрос, стою на руле.
— На руле стоять — семечки,—не дает мне пощады Дворцов.— Вот на промысел придем: шкерка, разгрузка, рыбцех — восемь часиков через восемь, трал выбирать. Вот работа рыбака.
— Так не пришли еще на промысел,— пытаюсь я защититься.— Придем — тогда и говорить будем.
— Тогда говорить поздно, тогда работать надо,— жестко обрывает Дворцов.— Ну, отдыхайте.
Уходит.
У меня неприятный осадок на душе. Что же это такое! Еще и на промысел не пришли, а меня уже в дармоеды зачислили!
Не знаю я еще, не ведаю, что через три года раздастся в квартире телефонный звонок и напористый бесцеремонный голос спросит: «Написали книгу?» —«Какую?» — не пойму я сразу. «О рейсе на «Катуни».— «Нет еще. А кто это спрашивает?» — «Дворцов. Вы же обещали: через три года будет готова».— «Говорил,— соглашусь я,— но не написал еще».— «Чем же вы занимаетесь?» — с начальственной раздраженностью спросит Дворцов. И я не найдусь, что ответить. Сошлюсь на болезнь, которая действительно обострится после моря. Да и просто другие дела отвлекут от книги. И окажется, что за три года после рейса на «Катуни» Дворцов вырос до помощника рыбмастера, а я вот...
Нет, никак не ожидал, что для команды я — дармоед! Гоню от себя эту мысль. Бог с ними — мало ли кто что скажет! «На каждый роток не накинешь платок».
Вглядываюсь в иллюминатор. Мутно-зеленое бескрайнее море тоскливо. Горизонт в сизой дымке. Прямо под иллюминатором шипит разрезаемая «Катунью» волна.
Пойти в столовую, что ли, кино посмотреть? Там что-нибудь крутят, какую-нибудь комедию. Матросы, свободные от вахт на переходе в район промысла, бьются в «козла», смотрят кино, читают книги. Многие еще палец о палец не ударили, а я вот дармоедом оказался. Ну испортил мне настроение Дворцов! А я-то думал, что все неприятности остались на берегу.
Взгляд мой опять упал на картинку из «Огонька», на того буденовца в картузе со сломанным козырьком, что приподнялся на локтях и всматривается в меня, оттуда, издалека, будто хочет узнать: как мы тут?
— Вот так-то! — вслух говорю ему.— А ты думал как?
Иду смотреть комедию.
ПЕРВЫЕ ТРАЛЫ
Еще за сутки до прихода в район промысла радио не замолкало, и все в рубке прислушивались к переговорам наших судов. Из разговоров капитанов в эфире ясно — обстановка на промысле не радужная. Рыбы мало, ее надо искать, за ней надо гоняться. И теперь все зависит от капитана, от его умения, опыта, знаний.
Носач не отходил от рации, внимательно вслушиваясь в доклады капитанов траулеров начальнику промысла. Стоял, хмуро курил сигарету за сигаретой.
В Ла-Манше мы впервые услышали:
— Говорят, «Катунь» идет.
— Идет,—ответил неторопливый, приглушенный расстоянием голос начальника промысла.
— Где она?
— В Ла-Манше. Завтра будет здесь.
— Писем нам не везут?
— Везем,— сказал Носач в трубку.— На «Изумруд» и «Волопас».
— О-о, Арсентий Иванович! — воскликнул кто-то радостно в эфире.— Подал голосочек. С прибытием!
— Еще ночь до прибытия,— ответил Носач.
— А чего молчишь? —спросил начальник промысла.— Подслушиваешь?
— Вникаю.
— Вникай. Обстановка тяжелая. Все в пролове,— недовольно сообщил начальник промысла.
— Понял уже.
— Куда пойдешь?
— Думаю, на южный свал. Там места знакомые.
— Ну давай. Моих видел?
— Видел.— Вокруг глаз Носача сбежались морщинки.— И внука твоего видел.
— Ну и как он там?
— Горластый, в тебя,— усмехнулся Арсентий Иванович.
— Ну уж! Что я, горластый, что ли! — усомнился начальник промысла.
— Иной раз раскричишься — уши затыкай,— подал голос какой-то капитан.
— На вас не кричать, быстро на шею сядете,— пари* ровал начальник промысла.
Сразу заговорило несколько голосов;
— Поздравляем, Алексей Алексеевич!
— Нашего полку прибыло!
— Обмыть бы це дило!
Посыпались поздравления капитанов, начальник промысла едва успевал отвечать.
— Что еще нового? — спросил он,
— Еще — начальник базы новый,— ответил Носач,
— Знаем. Сводки слушаем.
— Ну и как он там? — допытывался кто-то.
— Поживем — увидим,— усмехнулся Носач.
— Новая метла,— высказал мнение какой-то капитан.
— Да нет, пока не заметно,— ответил Арсентий Иванович.
— Главное, чтоб с базами решили, А то заловимся и ждем разгрузку по десять суток,—недовольно проворчал кто-то.
— Кто заловится, а кто и пустой бегает,— ответил начальник промысла.
— Фриц Фрицевич болтун,— заявил кто-то.— Он любого заговорить может.
— Бросьте бочку катить,— вступился какой-то капитан за нового начальника базы.— Мужик он дельный. Слов на ветер не кидает.
— Обстоятельства заставят — будет и кидать,— не унимался все тот же.
— Это как вы о новом начальстве отзываетесь! — вмешался кто-то нарочито суровым голосом.— Не боитесь, что передадут?
Капитаны примолкли, будто и впрямь убоялись. Потом кто-то со смехом сказал:
— Меньше сээртэшки не дадут, дальше моря не пошлют. Чего нам бояться!
— Ну, ладно, поговорили — и за дело,— прекратил разговоры начальник промысла.— Ты как там — идешь или закинул?
— Включил фишлупу — пусто,— ответил Носач.
— А-а. Ну до встречи!
— До встречи!
Мы действительно включили фишлупу в Ла-Манше, но самописец рисовал только «муру» сверху — всяких рачков, планктон. Капитан долго стоял над фишлупой, всматривался в экран. Велел приготовить трал к отдаче, и трал уже был растянут по палубе: вокруг него суетились старший тралмастер Соловьев и бригада добытчиков. Сделав свое дело, они глядели на рубку, ждали команды. А капитан все всматривался, что «рисует» самописец на бумаге, и курил сигарету за сигаретой. Потом приказал вахтенному штурману:
— Полный вперед!
И пошел вниз смотреть кино.
Утром в сизой дымке мы прибыли в район промысла. Я заступил на вахту. На горизонте маячили суда, насчитал их восемнадцать. Они ходили друг другу навстречу.
— Пашут! — кивает на них Ованес Азарян. Он с удовольствием смотрит на траулеры.
— Мешают друг другу.
— Что вы! — восклицает Ованес.— Здесь — простор. Вот на Жоркиной банке—толкучка, как в воскресенье на барахолке. И поляки, и немцы, и норвежцы — вся Европа! Ну и мы, конечно: мурманчане, черноморцы, эстонцы, латыши. Кого только нет! Вот где толкучка! А тут — простор.
Из туманной сизой мглы медленно, как на переводных картинках, возникают новые суда, все яснее, яснее, все ближе, ближе. И я уже понимаю, что их больше восемнадцати, а Ованес утверждает, что тут—простор. Можно представить, что бывает, когда собирается не одна сотня судов всех стран на одном пятачке.
— Здравствуйте, товарищи капитаны! — раздается по радио.— Начинаем промысловый совет. Прошу всех приготовиться к докладам. Порядок прежний.
Это начальник промысла Алексей Алексеевич Иванов проводит свое утреннее совещание по радио. Каждый день ровно в восемь ноль-ноль начинается совет капитанов. Над океаном звучат голоса.
— Здравствуй, Алексей Алексеевич! Здравствуйте, то
варищи капитаны! Говорит «Волопас». За ночь выловили шесть тонн. Сейчас идем с тралом. Показателей почти нет. Процеживаем воду. Все.
— Доброе утро, Алексей Алексеевич! Здравствуйте, товарищи капитаны! —рокочет голос следующего капитана.— Говорит «Сапфир». За ночь отдавали два трала, общий вылов двадцать три тонны. Первый трал — десять, второй — тринадцать. В основном — ставрида, небольшой прилов скумбрии. Готовимся к отдаче трала. Кончаются продукты, Алексей Алексеевич. Прошу это учесть. Все.
Все, кто у нас в рубке, внимательно слушают совет капитанов. Желающих послушать много. В рубке не только вахта штурмана Гены, но и те, кто на вахте не занят. Всем интересно узнать, как идут дела на промысле.
К концу совета картина ясна. Все в пролове. Повезло еще «Сапфиру». Кто-то из капитанов спрашивает начальника промысла: где же поисковое судно, которое должно давать прогноз рыбы для траулеров? Почему от него нет никаких известий? Кто-то с иронией говорит, что с тех пор, как поисковым судам установили план по вылову, они не ищут рыбу для флота, а занимаются выполнением своего плана, потому как за невыполнение плана нагорит, а если рыбу для флота не найдут, то они просто сошлют^ ся на ее отсутствие, и все.
Кто-то докладывает, что уже заполнил все емкости и ждет базу, и что пропадают промысловые дни, и когда наконец она, база, придет. Начальник промысла отвечает, что рефрижератор «Финский залив» должен подойти через двое суток, а пока придется подождать.
Кто-то просит топливо, кому-то нужны продукты и питьевая вода, кто-то жалуется на рижан (здесь два их судна), что, мол, ловят молчком, к себе не зовут, значит, наткнулись на рыбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
...К рассвету мы были в городе.
Город ошеломил меня, глаза разбегались — столько было всего нового, неизвестного, поразительного, начиная с больших каменных домов. Ночные страхи позабылись, и я, разинув рот, глазел по сторонам.
Я думал, что сразу поедем на вокзал, но мы заехали к какому-то хромому мужику, как оказалось, старому знакомому отца еще по гражданской войне, жившему теперь на самой окраине города. У него и провели весь день. Отец — на нем не было лица — хмуро и много курил. Я слышал, как его товарищ сказал, когда отвел нас в присевшую на один бок баньку на берегу быстрой и светлой Бии: «Тут побудьте. А билеты я куплю на станции». — «Я же жизнь ему спас! -— со стоном произнес отец.— Побратимы были». — «Дак и он тебе спасает, Гордей»,—с тихой укоризной выдохнул хромой. Отец заматерился вполголоса.
На вокзале, уже к вечеру тревожно проведенного пасмурного дня, я вдруг в шумной толпе пассажиров увидел Картузина. Сердце у меня оборвалось. Я вцепился в рукав отцовской гимнастерки.
— Ты чего? — спросил он, и "у него стала отливать
кровь от лица и явственно проступили темные оспины —
он тоже увидел Картузина. А тот, заметив нас, испуган
но зыркнул глазами по сторонам.
В хвосте поезда, в стороне от гомонящей вокзальной толпы, находился товарный вагон. И если возле других вагонов была толчея, крик, брань, народ пихался, лез на ступеньки — каждый норовил забраться первым, то около хвостового — безлюдье и тишина.
Картузин резко повернул в нашу сторону, продираясь сквозь толпу спешащих на поезд баб, стариков, детей, протиснулся между узлами, мешками, корзинами и, проходя мимо и не повернув головы, яростно, со стоном прошипел отцу:
— Да сгинь ты с глаз! Я ж тут не один!
Меня поразили его тусклые отрешенные глаза на восковом, будто неживом лице.
Отец больно схватил меня за плечо и поволок за угол вокзального здания. Он втащил меня в уборную и там, обессиленно прислонившись спиной к исписанной бранными словами дощатой стенке, запаленно, как после погони, хватал широко раскрытым ртом вонючий воздух. По белому, будто известью вымазанному лицу его катился крупный пот, капал на гимнастерку, и на груди быстро мокрело темное пятно.
В уборную входили и выходили мужики с котомками за плечами, с узлами, делали свое дело и с недоумением глядели на отца, а он, не отлипая спиной от досок, говорил мне громким, торопливым и незнакомым голосом:
— Ну чо ты! Давай! А то упрудишься в поезде.
А я не хотел. А он все заставлял меня и криво улыбался на взгляды мужиков. Я никогда не видел его таким потерянным, таким испуганным, и у меня от жалости и любви к нему подкатил к горлу комок. А он уже кричал на меня зло:
— Ну чо ты! Давай!
А я не мог. Я понимал, что надо отвлечь внимание мужиков от него, но не мог, и все тут. И готов был разреветься.
Когда уборная на миг опустела, отец торопливо прошептал:
— Выгляни! Нету его?
Я выглянул. Картузина не было видно.
Отец вышел из уборной, схоронился за высоким кустарником в привокзальном сквере и вытирал платком пот с лица, с шеи, а пот все тек и тек, и такой обильный, что ворот гимнастерки и грудь были хоть выжми.
Отец жалко улыбался:
— Чо это я! Прям потерял себя. Куда он меня за
гнал! — И отводил глаза в сторону.
Только потом, во взрослой жизни, в сотый раз вспоминая этот сон или кошмар воспаленного мозга больного мальчика, я понял до конца смысл его слов: «Куда он меня загнал!» Отец не о Картузине говорил, он говорил об одуряющем страхе, которому поддался, он, сотни раз ходивший в конные атаки,— и не мог себе простить.
Тут и нашла нас мать. Испуганно и молча глядела на отца, а он криво усмехался, качал головой и с удивленной досадой, с горечью и презрением к себе повторял:
— Прям сварило меня. Никогда такого не бывало.
Мы уехали другим поездом.
Потом я спрашивал у матери: так ли это было? И было ли это? Или меня преследует кошмар, поразивший мое сознание в детстве? Мать ответила: «Тебя преследует кошмар».
Через много лет, уже после войны, после многих-многих событий и когда не было уже отца, я попал в свое село и только тогда узнал, что Картузин застрелился в степи, возвращаясь из Бийска домой. Меня потрясло это известие. Но имеет ли оно какую связь с моим сном? У односельчан я допытывался: почему застрелился Картузин и когда? Отвечали: «В то лето, как вы уехали». А почему — никто не смог ответить.
Каждый раз теперь, приезжая на родину, я всматриваюсь в степь, в редкие березовые колки и стараюсь угадать: где, на каком месте застрелился ты, Картузин? С какими думами ты встретил свой смертный час? Какая тяжесть давила сердце? Здесь, в глухой степи, ты был один, никто не видел твоих страданий...
Картузин встает в моей памяти крепко сбитым, приземистым, по-кавалерийски кривоногим, умевшим пружинисто взвиться в седло и горделиво крикнуть, обнажая ровные зубы: «Я еще могу, Гордей, могу! А ты?» И когда отец тоже птицей взлетал на коня, Картузин досадливо крякал: «Журавль длинноногий! Тебе и прыгать-то не надо. Занес ногу — и все». Это они на райкомовской конюшне вспоминали свою кавалерийскую молодость.
Когда теперь я думаю об этом, мне вспоминаются строчки:
Жили, воевали, голодали, Умирали врозь, по одному..,
Почему я все время с ними? Рядом с отцом. Может быть, потому, что реальность — не только то, что происходит с нами сейчас, но и то, что было когда-то. Без прошлого мы не можем жить в настоящем. Нельзя отбросить, забыть, что...
В дверь раздается громкий стук, я вздрагиваю и просыпаюсь. (Я опять спал! И снова все тот же сон! Странно, почему я вижу один и тот же сон?)
В каюту, не дожидаясь разрешения, входит Дворцов и говорит:
— Вашу пленку принес. Пропащая она. Передержка. Он показывает черную пленку, которую я давал ему
проявить. Я поражен: неужели ни одного снимка не получилось?
— Ни одного,— со снисходительной усмешкой уточняет он.
Я уже заметил, что Дворцов ко всем относится с иронической снисходительностью человека, умудренного опытом.
— Могу вам дать, если нужно. Я тоже снимал отход.
Я обрадован. Снимки нужны, у меня задумано отснять рейс «от гудка до гудка», как говорят моряки,— от отхода до прихода в порт.
— Знаете, что в Перу не пойдем?
— Нет.
— Так вот знайте,— опять усмехается он и сознается:— Если б знал на берегу, меня бы на эту «Катунь» и арканом не затащили бы.
На берегу, в отделе кадров, действительно прошел слух, что «Катунь» могут направить в Перу, а это предполагало интересное плавание через Атлантику, через Панамский канал и далее вдоль Южной Америки по Тихому океану, знакомство с далекой страной. Я не очень верил этому слуху, потому что подтверждения от капитана Носача не получал. Но все же! А вдруг! И теперь вот Дворцов, явно расстроенный, сообщил, что всё — южноамериканской страны нам не видать.
— Думал — в Перу,— продолжает Дворцов,— потому и пошел посудомойкой. Сказали, нет мест, посудомойка только нужна. Согласился. Мне не привыкать. Я в детдоме вырос, всякую работу знаю, не белоручка, как некоторые, что с папой и мамой живут.
Он уже сидит на диванчике и рассматривает мои бумаги, разложенные на столе.
— Пишете? Я киваю.
— Обо всем писать будете? Или только о капитане? Я говорю, что обо всем: и о рейсе, и о капитане.
— Роман, повесть, очерк?
Пожимаю плечами, не знаю, мол, что получится.
— Ребята говорят: посадили нам на шею дармоеда, будем в рейсе за него вкалывать.
— Почему «посадили»? — ошарашенно переспрашиваю я. Вот уж никак не ожидал такой реакции матросов.
— Потому что на судне нет лишних людей, каждый выполняет свою работу.— И опять снисходительно усмехается, видимо, оттого, что ему приходится объяснять такие прописные истины.— В море на дядю никто не работает, в море каждый работает на себя. И заработок делят по паям.
Я пытаюсь объясниться, что, мол, выполняю работу как любой матрос, стою на руле.
— На руле стоять — семечки,—не дает мне пощады Дворцов.— Вот на промысел придем: шкерка, разгрузка, рыбцех — восемь часиков через восемь, трал выбирать. Вот работа рыбака.
— Так не пришли еще на промысел,— пытаюсь я защититься.— Придем — тогда и говорить будем.
— Тогда говорить поздно, тогда работать надо,— жестко обрывает Дворцов.— Ну, отдыхайте.
Уходит.
У меня неприятный осадок на душе. Что же это такое! Еще и на промысел не пришли, а меня уже в дармоеды зачислили!
Не знаю я еще, не ведаю, что через три года раздастся в квартире телефонный звонок и напористый бесцеремонный голос спросит: «Написали книгу?» —«Какую?» — не пойму я сразу. «О рейсе на «Катуни».— «Нет еще. А кто это спрашивает?» — «Дворцов. Вы же обещали: через три года будет готова».— «Говорил,— соглашусь я,— но не написал еще».— «Чем же вы занимаетесь?» — с начальственной раздраженностью спросит Дворцов. И я не найдусь, что ответить. Сошлюсь на болезнь, которая действительно обострится после моря. Да и просто другие дела отвлекут от книги. И окажется, что за три года после рейса на «Катуни» Дворцов вырос до помощника рыбмастера, а я вот...
Нет, никак не ожидал, что для команды я — дармоед! Гоню от себя эту мысль. Бог с ними — мало ли кто что скажет! «На каждый роток не накинешь платок».
Вглядываюсь в иллюминатор. Мутно-зеленое бескрайнее море тоскливо. Горизонт в сизой дымке. Прямо под иллюминатором шипит разрезаемая «Катунью» волна.
Пойти в столовую, что ли, кино посмотреть? Там что-нибудь крутят, какую-нибудь комедию. Матросы, свободные от вахт на переходе в район промысла, бьются в «козла», смотрят кино, читают книги. Многие еще палец о палец не ударили, а я вот дармоедом оказался. Ну испортил мне настроение Дворцов! А я-то думал, что все неприятности остались на берегу.
Взгляд мой опять упал на картинку из «Огонька», на того буденовца в картузе со сломанным козырьком, что приподнялся на локтях и всматривается в меня, оттуда, издалека, будто хочет узнать: как мы тут?
— Вот так-то! — вслух говорю ему.— А ты думал как?
Иду смотреть комедию.
ПЕРВЫЕ ТРАЛЫ
Еще за сутки до прихода в район промысла радио не замолкало, и все в рубке прислушивались к переговорам наших судов. Из разговоров капитанов в эфире ясно — обстановка на промысле не радужная. Рыбы мало, ее надо искать, за ней надо гоняться. И теперь все зависит от капитана, от его умения, опыта, знаний.
Носач не отходил от рации, внимательно вслушиваясь в доклады капитанов траулеров начальнику промысла. Стоял, хмуро курил сигарету за сигаретой.
В Ла-Манше мы впервые услышали:
— Говорят, «Катунь» идет.
— Идет,—ответил неторопливый, приглушенный расстоянием голос начальника промысла.
— Где она?
— В Ла-Манше. Завтра будет здесь.
— Писем нам не везут?
— Везем,— сказал Носач в трубку.— На «Изумруд» и «Волопас».
— О-о, Арсентий Иванович! — воскликнул кто-то радостно в эфире.— Подал голосочек. С прибытием!
— Еще ночь до прибытия,— ответил Носач.
— А чего молчишь? —спросил начальник промысла.— Подслушиваешь?
— Вникаю.
— Вникай. Обстановка тяжелая. Все в пролове,— недовольно сообщил начальник промысла.
— Понял уже.
— Куда пойдешь?
— Думаю, на южный свал. Там места знакомые.
— Ну давай. Моих видел?
— Видел.— Вокруг глаз Носача сбежались морщинки.— И внука твоего видел.
— Ну и как он там?
— Горластый, в тебя,— усмехнулся Арсентий Иванович.
— Ну уж! Что я, горластый, что ли! — усомнился начальник промысла.
— Иной раз раскричишься — уши затыкай,— подал голос какой-то капитан.
— На вас не кричать, быстро на шею сядете,— пари* ровал начальник промысла.
Сразу заговорило несколько голосов;
— Поздравляем, Алексей Алексеевич!
— Нашего полку прибыло!
— Обмыть бы це дило!
Посыпались поздравления капитанов, начальник промысла едва успевал отвечать.
— Что еще нового? — спросил он,
— Еще — начальник базы новый,— ответил Носач,
— Знаем. Сводки слушаем.
— Ну и как он там? — допытывался кто-то.
— Поживем — увидим,— усмехнулся Носач.
— Новая метла,— высказал мнение какой-то капитан.
— Да нет, пока не заметно,— ответил Арсентий Иванович.
— Главное, чтоб с базами решили, А то заловимся и ждем разгрузку по десять суток,—недовольно проворчал кто-то.
— Кто заловится, а кто и пустой бегает,— ответил начальник промысла.
— Фриц Фрицевич болтун,— заявил кто-то.— Он любого заговорить может.
— Бросьте бочку катить,— вступился какой-то капитан за нового начальника базы.— Мужик он дельный. Слов на ветер не кидает.
— Обстоятельства заставят — будет и кидать,— не унимался все тот же.
— Это как вы о новом начальстве отзываетесь! — вмешался кто-то нарочито суровым голосом.— Не боитесь, что передадут?
Капитаны примолкли, будто и впрямь убоялись. Потом кто-то со смехом сказал:
— Меньше сээртэшки не дадут, дальше моря не пошлют. Чего нам бояться!
— Ну, ладно, поговорили — и за дело,— прекратил разговоры начальник промысла.— Ты как там — идешь или закинул?
— Включил фишлупу — пусто,— ответил Носач.
— А-а. Ну до встречи!
— До встречи!
Мы действительно включили фишлупу в Ла-Манше, но самописец рисовал только «муру» сверху — всяких рачков, планктон. Капитан долго стоял над фишлупой, всматривался в экран. Велел приготовить трал к отдаче, и трал уже был растянут по палубе: вокруг него суетились старший тралмастер Соловьев и бригада добытчиков. Сделав свое дело, они глядели на рубку, ждали команды. А капитан все всматривался, что «рисует» самописец на бумаге, и курил сигарету за сигаретой. Потом приказал вахтенному штурману:
— Полный вперед!
И пошел вниз смотреть кино.
Утром в сизой дымке мы прибыли в район промысла. Я заступил на вахту. На горизонте маячили суда, насчитал их восемнадцать. Они ходили друг другу навстречу.
— Пашут! — кивает на них Ованес Азарян. Он с удовольствием смотрит на траулеры.
— Мешают друг другу.
— Что вы! — восклицает Ованес.— Здесь — простор. Вот на Жоркиной банке—толкучка, как в воскресенье на барахолке. И поляки, и немцы, и норвежцы — вся Европа! Ну и мы, конечно: мурманчане, черноморцы, эстонцы, латыши. Кого только нет! Вот где толкучка! А тут — простор.
Из туманной сизой мглы медленно, как на переводных картинках, возникают новые суда, все яснее, яснее, все ближе, ближе. И я уже понимаю, что их больше восемнадцати, а Ованес утверждает, что тут—простор. Можно представить, что бывает, когда собирается не одна сотня судов всех стран на одном пятачке.
— Здравствуйте, товарищи капитаны! — раздается по радио.— Начинаем промысловый совет. Прошу всех приготовиться к докладам. Порядок прежний.
Это начальник промысла Алексей Алексеевич Иванов проводит свое утреннее совещание по радио. Каждый день ровно в восемь ноль-ноль начинается совет капитанов. Над океаном звучат голоса.
— Здравствуй, Алексей Алексеевич! Здравствуйте, то
варищи капитаны! Говорит «Волопас». За ночь выловили шесть тонн. Сейчас идем с тралом. Показателей почти нет. Процеживаем воду. Все.
— Доброе утро, Алексей Алексеевич! Здравствуйте, товарищи капитаны! —рокочет голос следующего капитана.— Говорит «Сапфир». За ночь отдавали два трала, общий вылов двадцать три тонны. Первый трал — десять, второй — тринадцать. В основном — ставрида, небольшой прилов скумбрии. Готовимся к отдаче трала. Кончаются продукты, Алексей Алексеевич. Прошу это учесть. Все.
Все, кто у нас в рубке, внимательно слушают совет капитанов. Желающих послушать много. В рубке не только вахта штурмана Гены, но и те, кто на вахте не занят. Всем интересно узнать, как идут дела на промысле.
К концу совета картина ясна. Все в пролове. Повезло еще «Сапфиру». Кто-то из капитанов спрашивает начальника промысла: где же поисковое судно, которое должно давать прогноз рыбы для траулеров? Почему от него нет никаких известий? Кто-то с иронией говорит, что с тех пор, как поисковым судам установили план по вылову, они не ищут рыбу для флота, а занимаются выполнением своего плана, потому как за невыполнение плана нагорит, а если рыбу для флота не найдут, то они просто сошлют^ ся на ее отсутствие, и все.
Кто-то докладывает, что уже заполнил все емкости и ждет базу, и что пропадают промысловые дни, и когда наконец она, база, придет. Начальник промысла отвечает, что рефрижератор «Финский залив» должен подойти через двое суток, а пока придется подождать.
Кто-то просит топливо, кому-то нужны продукты и питьевая вода, кто-то жалуется на рижан (здесь два их судна), что, мол, ловят молчком, к себе не зовут, значит, наткнулись на рыбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44