С мечтой о создании отечественного флота и посетил эти места великий государь, дабы выучиться у иноземных корабелов строить суда, постичь тайны парусного дела, овладеть азами морской науки. Отсюда царь, что «на троне вечный был работник», звал в Россию корабельных дел мастеров и бородатых шкиперов, отсюда прилетел свежий морской ветер в прорубленное Петром окно в Европу и выдул из матушки-Руси застоялый дух боярства...
И Летучий голландец, и Петр Великий — «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»... Сейчас двадцатый век, современность, НТР, ревущие буи, мигающие маяки, неоновые рекламы портовых городов, разно-цветные ходовые огни кораблей.
— Полюбопытствуй,— предлагает Николаич заглянуть в локатор. По голосу слышу, что ему неудобно за капитана, выгнавшего меня с руля.
Сую нос в резиновый тубус локатора и на маленьком темпом экране, как в телевизоре, вижу светящиеся извилистые линии берегов — шведского и датского, а между ними в узкой горловине россыпь крохотных продолговатых серебряных бляшек. Красиво как!
— Что это?
— Корабли,— уныло поясняет Николаич. Он совсем не в восторге от такого зрелища.
Боже мой! И через всю эту толпу должны мы продраться, никому не вмазав в бок и не своротив скулу! Уступая дорогу, останавливаясь или, наоборот, прорываясь вперед, угадывая маневр идущего навстречу судна, мы обязаны еще и помнить, что места тут богаты мелями, течениями и фарватер извилист и сложен. Вот уж где глаз да глаз! Сейчас малейшая оплошность капитана или рулевого — и... При такой толчее на фарватере Носач не только обязан был отстранить меня от руля, он должен был в шею вытолкать меня из рубки, поганой метлой гнать, чтоб и духу моего тут не было! Сейчас судно надо вести по струнке, ни на миллиметр вбок от указанного курса, а я шарахал траулер из стороны в сторону, как гонщик свой мотоцикл по пересеченной местности.
Отрываю взгляд от локатора, смотрю в окно — там хаос разноцветных огней. Одни мигают, другие гаснут, третьи вспыхивают, четвертые ползут наперерез, пятые вычерчивают какие-то дуги...
— Чего он крутится?—тревожно спрашивает Николаич.
Впереди нас «танцует» какое-то судно. Мы идем в кильватер.
— Куда прет! —раздается сердитый голос капитана.— Здесь же банка справа. Стоп машина!
«Дед» — старший механик Сергей Неродов — останавливает машину. (Капитан вызвал и его к пульту управления машиной, пока идем этой узкостью.)
В рубке напряженное молчание. Все неотрывно наблюдают за «танцором». Куда он сделает следующее «па»?
— Сносит,— с досадой говорит Носач.— Течение как на Ангаре. Самый малый вперед!
— Есть самый малый! — повторяет команду «дед».
— На руле, право десять!
— Есть право десять,— негромко отвечает Царьков.
— Чего мямлишь под нос! — повышает голос капитан.— Громче повторять команду!
Подхлестнутый окриком Царьков даже выпрямляется над картушкой компаса, и лицо его уходит в темноту.
— Есть право десять! — по-военному четко и громко повторяет он.
— Курс?
— Курс триста двадцать!
— Лево три!
— Есть лево три!
И посыпалось, как из лукошка: «лево», «право», «так держать», «стоп машина», «малый вперед»...
Крутим-вертим «Катунь», повторяем те же «па», что делает впереди идущее судно. Ну и фарватер! Не соскучишься!..
Но ничто не вечно под луной, тем более когда ее не видно. Кончились и наши «пляски», а Царьков отстоял свой час.
— Гордеич, на руль! — приказывает Носач.
— Курс триста двенадцать, вахту сдал!—громко докладывает Царьков в спину капитана.
— Курс триста двенадцать, вахту принял! — так же громко, но не так бодро говорю я.
Ну, держись теперь, Гордеич! Или попрет он тебя опять с треском, или потом, на берегу, небрежно покуривая сигаретку и развалившись в кресле, обронишь будто ненароком: «Однажды ночью вел я корабль Зундом...» Все будут с восхищением внимать тебе, бывалому моряку, женщины будут ахать, а ты с обветренным мужественным лицом морского волка, избороздившего океаны, будешь снисходительно принимать «шум толпы и крик восторга»...
— Курс? — возвращает меня к действительности железный голос капитана.
— Курс триста двенадцать! — охолодев, докладываю я. Гляжу и не верю своим глазам: действительно, черная стрелка на картушке компаса показывает ровнехонько триста двенадцать градусов. Фу-у, пронесло!
— Так держать.
— Есть так держать! — охотно, даже подобострастно соглашаюсь я. Был бы хвост, вильнул.
До того берега, Гордеич, когда ты будешь в кругу друзей безбожно «травить» про моря и океаны, еще далеко-далеко, целых шесть месяцев, полный рейс, «от гудка до гудка». А пока не зевай, гляди в оба. Рулевой не имеет права отвлекаться на разговоры, на споры, на мечты.
Я весь внимание. У нас с «Катунью» единоборство. Вот картушка гирокомпаса чуть заметно дрогнула и, думая, что я «зеваю», поползла вправо. Э-э, нет! Сейчас я тебя верну на место, голубушка! Подворачиваю штурвал вправо. Картушка замерла, поняв, что попалась. А я уже отвожу штурвал в прежнее положение. Сейчас будем одерживать. Картушка неохотно возвращается на старое место, и на курсе снова триста двенадцать. Вот так, «Катунь»! А ты думала как? Ага, опять пытаешься уйти с курса. Картушка едва заметно, будто на цыпочках мимо спящего, поползла влево. Не-ет, номер не пройдет. Подворачиваю штурвал влево. Замерла, поняла, что опять «застукали», и нехотя пятится назад. Главное — уловить тот момент, когда судно начинает незаметно, тайком поворачивать, главное — почувствовать норов судна. Ага, вот опять потянуло влево. Ну и ну! Тут держи ухо востро. Подворачиваю штурвал в ту же сторону, картушка на миг затаилась и снова возвращается на свои триста двенадцать градусов.
Так и стою наготове, ловлю момент, когда дрогнет картушка и предательски, на носочках, двинется в сторону, а я ей тут же пресекаю путь. Кручу штурвал то влево, то вправо, то еще правее, то прямо руля, то чуть лево... Лево-право, право-лево... Круть-верть, верть-круть...
Глаза устали от напряжения, спина стала влажной, шея покрылась испариной. Вот тебе и легкая работенка! С берега-то все просто.
— Лагутин,— слышу голос капитана,— сбегай к докторше, пусть от зуба что-нибудь даст.
Ну, нарочно не придумать! Такой фарватер — да еще и зуб! Тут зарычишь. А я-то думал: капитанскую власть показывает.
— Терпенья нету,— сквозь зубы цедит Носач и проситу Николаича: —Дай закурить.
Остаток вахты проходит без осложнений, в том смысле, что меня больше с руля не прогоняли.
Без пяти минут четыре в рубку поднимается смена. Вахта старпома Валентина Валентиновича — Тин Тины-ча, как зовем мы его.
Приятно все же услышать за спиной сопение сменщика и его тихий вопрос: «Ну как? Все нормально?» Обра-дованно киваю — нормально, мол. «Все нормально, старик, все в порядке». Сейчас я эту каторгу сдам, сброшу кандалы. А ты, дорогой, стой.
В четыре ноль-ноль на мое место у штурвала встает Андрей Ивонтьев, матрос первого класса, отличный рулевой, светловолосый паренек спортивного вида. Именно он и учил меня вчера премудростям управления судном.
— Курс триста четыре, вахту сдал! — с облегчением докладываю я.
В голосе даже петушиная нотка, от радости.
— Курс триста четыре, вахту принял! — докладывает Андрей Ивонтьев и сразу же весь внимание. Я для него перестал существовать, он уже взял пеленг на капитана, и теперь из внешнего мира пробиться к нему могут только команды. Вот это класс! Учись — ллойдовский.
Почувствовав раскрепощение, я сразу ощутил, как но- ют мускулы плеч и шеи, ноги дрожат. Если уж я устал, то каково капитану!
Уйти сразу вниз, в свою каюту, как-то неудобно, подумают еще — обрадовался, побежал. И я торчу в рубке, хотя теперь здесь хозяйничает другая вахта. Мы свою «собачью» отстояли. Еще вот немножко пооколачиваюсь тут и пойду завалюсь спать. Там, внизу, ждет меня теплая каюта, чистая постель и книжка. Поблаженствую перед сном, понежусь...
— Пойдем ко мне, позавтракаем,— вдруг предлагает капитан. Наконец-то он решил отдохнуть — старпом заступил на вахту, можно и доверить судно.
После затемненной рубки в капитанской каюте слепит глаза свет тяжелых плафонов. Приятно сесть на диван, обтянутый чистым холстяным чехлом, расслабиться и умиротворенно и бездумно глядеть на ореховую отделку переборок, на медные сверкающие ручки дверей, на цветную фотографию «Катуни» в рамке, на большой барометр и аксиометр — «доносчик», как его называют моряки, по которому видно, как там, наверху, в рубке меняют курс.
Пришел Николаич. Оказывается, он пошуровал на камбузе и раздобыл белый хлеб, масло, варенные вкрутую яйца. Пока Носач кромсает колбасу на большие куски, а Николаич расторопно, без претензий на изысканность сервирует стол, я, слегка обалделый после вахты, блаженно впитываю приятное тепло каюты и чувствую, как начинает наплывать на меня сонная истома. От сознания, что не надо подниматься в рубку, не надо напряженно стоять на руле и мерзнуть на пронизывающем ветру, тихая радость заполняет сердце, и я улыбаюсь, думая, как мало все же надо человеку для счастья.
— Как зуб, Арсентий Иванович? — спрашивает Николаич, с завидным аппетитом уминая колбасу.
Я тоже не отстаю от него, рву зубами краковскую, аппетит волчий, никогда у меня такого не бывало. Что значит морской воздух! Если так пойдет — поднаберусь силенок.
— Как в море — так начинает. Как по заказу,— отвечает Носач, жует он осторожно, морщится. Говорит, что однажды пришлось ему самому себе рвать зуб.
— Самому себе? — не верю я.
— А что делать! — поднимает плечи Арсентий Иванович.— Фельдшерица молоденькая была, руки трясутся. Потянула — сил не хватает. Старпому говорю: «Давай ты». А он: «Боюсь, говорит, никогда не рвал. Глаз подбить могу, а зуб рвать — уволь». Пришлось самому. Хлопнул коньячку для храбрости — выдрал зуб. И ни в одном глазу.
— К базе надо было подойти,— мудро говорю я.
— Э-э, дорогой,— снисходительно улыбается капитан и как неразумному дитяти поясняет: — Это сейчас можно. А тогда ничего не было, самих баз не было. Вышел в море, взял рыбку и — к берегу на разгрузку. Вот когда писателям надо было выходить в моря — насмотрелись бы на жизнь рыбацкую.
Носач морщится, трогает рукой щеку и продолжает рассказ о том, какой в первые годы после войны на рыболовном флоте был сброд. Особенно в Калининграде, куда со всех концов страны потекли любители длинного рубля. Местных кадров не было, да и не могло быть. Город поднимали из руин, приезжие только начинали обживаться, для всех все было в новинку — и эта земля, и эти красно-черепичные крыши домов, и эта дождливая балтийская погодка, и этот совсем бедный судами рыболовный флот.
— Вышел я первый раз третьим помощником, на сээртэшке. Стою на руле, идем каналом, без лоцмана конечно. Не было их тогда. Никого в рубке, я и за вахтенного штурмана, и за рулевого, и за капитана, и за лоцмана. Остальные все по кубрикам лежат. И капитан тоже. Полканала прошел — капитан в рубку влез, спрашивает: «Ты кто?» — «Ваш третий помощник»,— отвечаю. Постоял кэп, прислонился лбом к стеклу, вздремнул, опять спрашивает: «Ты кто?» — «Ваш третий помощник»,— отвечаю. «А где бичи?» — «Спят бичи»,— отвечаю. «Мерзавцы!— возмутился капитан.— На рею бы их вздернуть— да в море понадобятся». И рукой в окно показывает. А я возьми и брякни: «Это канал еще». Посмотрел он на меня, будто впервые увидел, и опять спрашивает: «Ты кто?» — «Ваш третий помощник».—«А раз третий — то не перечь. Капитан сказал — море, значит, море. Право руля!» — «Здесь банка,— говорю ему.— Сядем».— «Ты кто?» — «Ваш третий».— «Раз третий — выполняй приказ капитана. Право руля!» Повернул. Сели. Сутки нас стаскивали. Бичи проснулись, работали как звери. Во-от, дорогой.
Носач морщится, хватается за щеку.
— Черт, и анальгин не помогает, выдрать надо. Щека у него заметно припухла.
— Сейчас что! — продолжает капитан.— Сейчас условия шикарные. Вон какие каюты! На двоих. А тогда вся команда в одном кубрике теснилась, дышать нечем. Сейчас баня, белье меняют каждые десять дней. А тогда ничего этого не было. И ни эхолотов, ни локаторов, даже радио порою не было. С пустого места начинался калининградский флот. А сейчас что!
Арсентий Иванович замолкает, осторожно жует ломтик колбасы, и вдруг задумчиво-грустная улыбка трогает его резко очерченные жесткие губы. Взгляд светло-голубых глаз, обычно суровых, с холодноватым блеском, становится мягким и теплым.
— А все же хорошее было время! Тяжелое, а хорошее. Веселое. Молодость! Бывало, придем с моря — и на танцы. До утра пляшешь. Там я и Анну свою заловил...
Капитан вспоминает, а я совсем размяк, блаженствую. Смотрю на Носача и думаю, что нос у него под стать фамилии. Какому-то предку его метко влепили прозвище, превратившееся потом в фамилию. И нос, и фамилия передаются теперь из поколения в поколение, не меняясь.
За двое суток, что мы в море, Носач осунулся, морщины прорубились глубже, нос стал еще заметнее. Но странное дело, без этого носа мне трудно теперь представить капитана, и не был бы Носач красив без него. А он красив, капитан, красив мужественной и именно какой-то капитанской красотой. И сразу видно, что обладает он твердым характером, привык командовать, привык ответственность брать на свои плечи.
— Ну что, дорогой, будешь теперь знать, как узкостью идти?—усмехается капитан, будто прочитав мои мысли.
Не успеваю ответить, как вдруг над головой тревожно загудел ревун. Носач шасть из каюты! Николаич — следом, я за ними, в рубку.
Мама моя! Туман пал. Этого еще нам не хватало!
Капитан приказывает поставить тифон на автомат. «Катунь» ревет каждую минуту. А мы, высунув головы в окна, слушаем сигналы встречных судов и глядим во все глаза. Слева в непроглядном тумане орут сразу не то три, не то четыре судна, справа — два. Голоса сливаются. Попробуй разберись, где они, эти корабли, куда идут, какой курс брать нам! Гудки низкие, тревожные, бьют по нервам. Капитан не отрывается от локатора. Ползем самым малым ходом, на ощупь. В рубке напряженная тишина.
По правилам судовождения в такой туман, когда не видно ни зги, обязаны мы стоять на месте и орать, не подпуская никого к себе. Но ведь на промысел надо! Дорог каждый час.
— Право три! — приказывает Носач.
— Есть право три!—четко повторяет Андрей Ивон-тьев.
— Может, остановиться? — слышу неуверенный голос Тин Тиныча.
— Да-а?! — иронически произносит капитан. И даже мне становится ясной неуместность предложения старпома.
Тин Тиныч больше голоса не подает. За двое суток я уже заметил, что старпом при капитане стушевывается, становится незаметным, неслышным. Он как бы лишний в рубке. Видимо понимая это, старается стать еще незаметнее и только смущенно и извинительно улыбается тихой улыбкой, когда возникает какой-нибудь вопрос на вахте. Я уже знаю, что Тин Тиныч был капитаном. А теперь старпом. Почему?
...Мощный низкий гудок все ближе, ближе, сразу чувствуется, что большое судно идет нам навстречу или наперерез. И капитан и штурман смотрят влево. Смотрю и я. В туманной предрассветной хмари замечаю слабое оранжевое пятно, которое все больше и больше расплывается.
— Судно слева, встречным курсом! — докладывает Андрей Ивонтьев, он сдал штурвал напарнику и теперь вместе с ним вглядывается в туман.
— Поздно спохватился,— бросает ему капитан, не отрываясь от бинокля.— Он бы нас уже пропорол, если б шел наперерез.
Оранжевое пя?но наливается краснотою, и я наконец понимаю, что это левый ходовой огонь. Теперь различаю и черный корпус судна. Идет огромный транспорт. Совсем рядом. Я еще глазею на него, а остальные уже потеряли к нему всякий интерес, вновь напрягли слух и зрение, стараясь разобраться — что впереди. А там, в тумане, стоит сплошной рев. Будто два враждующих стада зубров встретились и ревут во всю мочь, кто кого перекричит.
Капитан, старпом и Николаич то высовываются в окно, прислушиваясь, то прилипают к локатору.
— Справа идет,—говорит Носач.— Стоп машина!
Тин Тиныч останавливает машину. Прямо перед нашим носом проплывает размытое оранжевое пятно. Я даже не пойму — большой это корабль или маленький. Не видно. Знаю только, что мы обязаны уступить ему дорогу, поскольку идет он справа. Вот если бы он шел слева, то он уступил бы нам дорогу. Здесь тоже правила уличного, вернее, морского движения...
Час уже ползем в промозглом тумане, всматриваясь и вслушиваясь. Ну и конечно, по закону подлости у нас отказывает и второй локатор. Первый барахлил еще с порта.
— А ну давайте его сюда! — приказывает капитан. Андрей Ивонтьев, громыхая сапогами по трапу, бежит вниз кого-то будить. Я еще не знаю — кого. Через несколько минут в рубке появляется наш специалист по локаторам, молодой, рыхлый, с заспанным лицом. Выжидательно уставившись в спину капитана, деликатно кашляет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44