Чем больше мы осознаем различие тоталитарной и авторитарно-
патриархальной культур между собой, тем менее склонны смешивать
политическую модернизацию с вестернизацией. Сравнительная полито-
логия позволяет формировать новую парадигму демократии, распро-
странив плюралистический принцип на взаимоотношения культур и ци-
вилизаций. Несомненный парадокс западной демократии состоит в ее
европоцентризме. Дискредитируя принцип монизма применительно к
внутренним отношениям западного общества, она исповедует его при-
менительно к внешнему миру. Здесь Запад очень долго - вплоть до
последнего времени — предпочитал вместо шпорализма выстраивать ие-
рархию мировых культур, ставя западную модель на первое место в ка-
честве мирового эталона и одновременно в качестве непременной об-
щечеловеческой перспективы. Возможно, здесь играет роль известный
механизм вытеснения насилия вовне, описанный в психоанализе и в
постструктуралистской антропологии. Как пишет французский антро-
полог Р.Жерар, избежать перспективы взаимного насилия возможно
только путем нахождения "заместительной жертвы" - предмета "едино-
душного коллективного насилия", замещающего все, что "каждый жела-
ет поглотить и истребить, воплотить и исторгнуть"1. Об этом же пишет
культуролог А.Резлер, подчеркивающий, что каждая цивилизация вос-
производит свою идентичность путем противопоставления, путем тони-
зирующей дихотомии "цивилизация - варварство"2.
Вытеснение Западом импульсов насилия вовне однотипно с вывозом
токсичных производств и жестких технологий. Речь идет о "сбрасы-
вания энтропии" во внешнюю среду, на окраину западной ойкумены.
Поэтому культурная дискредитация Востока, "азиатчины", может быть
оценена как попытка легитимации того сбрасывания ишаков цивилиза-
ции, в котором, по крайней мере до сих пор, так нуждался Запад.
Утверждение нового глобалистского образа демократии, связанного с
презумпцией неиерархичности мировых культур, с признанием само-
ценности цивилизационного и культурного разнообразия мира, резко
меняет привычный политический спектр. При этом в развитых странах
обнаруживается, что ценности культурного плюрализма более последо-
вательно защищают правые ("новые правые"), чем левые. Западный ли-
берализм выработал искусство консенсуса для политических процессов,
развертывающихся в монокультурном и в моноцивилизационном про-
странстве. Именно с этим связано, в частности, определение Г.Алмон-
дом американской политической культуры как гомогенной.
1 Girard R. La violense et le sacr'e. P., 1972. P. 230.
2 Resrier A. L'intellectuel condre 1'Europe. P., 1976. P. 7.
237
Современная культура власти в многонациональных обществах мо-
жет быть определена как способность использовать либеральную кон-
цепцию плюрализма и консенсуса применительно уже не к взаимодей-
ствию групп и партий, а к взаимодействию культур. Либерализм как
идеология и как политическая "технология согласия" должен овладеть
этим новым для него рубежом. Только преодолев этот барьер, он спосо-
бен утвердить свой статус в качестве не только западной, но и общеми-
ровой универсальной ценности. С этих позиций предстоит пересмотреть j
многие из презумпций российского западничества. Парадокс его состоит
в неисправимом монизме. Клянясь на словах в верности принципам ли-!
берализма и диалога, на деле он требует безоговорочной капитуляции
от собственной национальной культуры. С национальным ритуалом и
традицией он воюет не во имя свободы и плюрализма, а во имя новой
абсолютной веры и во имя нового заемного ритуала. Вместо того чтобы
спрягать в своем сознании, в системе ценностей, свою и чужую тради-
цию, т.е. жить в зоне высокого напряжения, связанного с разностью
культурных полюсов, российский "западник" предпочитает простоту
монистических решений. Он способен радикально менять ритуалы, но
оказывается не способным жить вне ритуала.
Япония, как и другие страны тихоокеанского бассейна, приобщилась
к западной традиции, одновременно сохраняя и свою, национальную. В
этом случае политики, приближенные сразу к двум (или большему чис-
лу) традициям, становятся антитрадиционалистами, живущими в про-
странстве перманентного выбора. Вероятно, с этим и связано чудо ти-
хоокеанского рывка. В России же большевистская модернизация проде-
монстрировала радикализм отрицания прежней веры в пользу новой,
более исступленной и фанатичной. В результате вместо современного
открытого общества построено новое закрытое общество, причем не-
сравненно более закрытое, чем прежнее, традиционное.
Итак, ставя проблему современной политической культуры, необхо-
димо учитывать завоевания культурной антропологии, этносоциологии,
сравнительной политологии - научных направлений, утверждающих
новую, релятивистскую парадигму. С этих позиций открывается та ис-
тина, что разные культуры способны добиваться сходных результатов
разными путями и методами. "Слезинка ребенка", из-за которой Иван
Карамазов предпочел "вернуть свой билет" на вход в "светлое буду-
щее", в земное царство "совершенной гармонии", может быть не менее
эффективным противоядием от тоталитарного искушения, чем те спосо-
бы, которые изобрела для этого западная культура. Проблема не в том,
что какая-то из культур грешит "неисправимо плохой наследственно-
стью" и от нее надо "просто отказаться". Во-первых, отказаться от соб-
238
ственной культуры, по-видимому, так же невозможно, как от собствен-
ной наследственности. Выгнанная в двери, она вернется через окно. Во-
вторых, такая фаталистическая презумпция в отношении незападных
культур, и в первую очередь российской, не обещает нового мирового
порядка на основе взаимного равноправия и консенсуса. В этом отно-
шении самоуничижение российского западничества, склонного к слепо-
му подражанию, но не готового к достойному и равноправному диалогу,
не приближает, а отдаляет перспективу справедливого мирового поряд-
ка, провоцируя гегемонистские инстинкты старого европоцентризма.
Современный мир слишком велик и сложен, чтобы им можно было
управлять из одного центра. Кроме того, любая цивилизация, в том чис-
ле и западная, не настолько безупречна и универсальна в своих полити-
ческих потенциях, чтобы стать эталоном для всего мира. Уподобление
единому эталону противоречит антиэнтропийной стратегии человече-
ства - усилению многообразия и многовариантности.

Раздел VII.
ПОСТИЖЕНИЕ МИРА ПОЛИТИКИ
Глава I.
ОБЪЯСНЕНИЕ И ПОНИМАНИЕ
В ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ЗАБЛУЖДЕНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО
СЦИЕНТИЗМА
Век наш таков, что он гордится машина-
ми, умеющими думать, и побаивается лю-
дей, которые пытаются проявить ту же
способность.
Г.Джонс
Вопрос о политическом познании - о возможности политической
науки адекватно описывать политические процессы и, самое главное,
прогнозировать их - сегодня стоит необычайно остро. Наше общество
буквально страдает от неграмотности политиков, действующих методом
проб и ошибок и тем самым повышающих сверх всякой меры социаль-
ные издержки проводимых реформ. Надо отметить, что в переходные
исторические эпохи познание социальной реальности становится осо-
бенно проблематичным, так как скорость реальных изменений, как пра-
вило, превышает наши способности рациональной оценки и предвиде-
ния.
В связи с этим возникает множество теоретико-методологических
вопросов, некоторые из которых нам предстоит рассмотреть. К их чис-
лу относится вопрос о возможностях и пределах научного обеспечения
политики.
Для XX в. характерны завышенные ожидания, адресованные обще-
ством науке. Предельным случаем здесь выступает сциентизм - осо-
бый вид рационалистической утопии, предполагающий, во-первых, пре-
вращение всех видов общественной практики в научно обеспеченную,
рационально спланированную деятельность и, во-вторых, последова-
тельное вытеснение наукой всех до- и вненаучных форм ориентации
человека в мире. Обыденный опыт, интуиция и здравый смысл должны
240
полностью уступить место теоретически обоснованному поведению.
Применительно к политике это означает, что субъект политического
действия (актор) принимает решения исключительно рационально: на
основе достоверной и исчерпывающей по объему информации, касаю-
щейся как предпосылок этого решения, так и его последствий.
Первое возражение, которое в связи с этим уместно привести, каса-
ется фактора времени. Всякий политический субъект действует в усло-
виях дефицитного времени - его подталкивают к решениям его избира-
тели, конкуренты, а также логика самого политического процесса, в
который он погружен. Между тем всякий объект познания, и социаль-
ный в особенности, в принципе отличается бесконечной сложностью.
Поэтому процесс сбора и обработки "исчерпывающей информации" о
таких объектах также является бесконечным. Решения же необходимо
принимать быстро, а в переходные эпохи, когда "процесс пошел", —
даже в условиях цейтнота. Следовательно, практически всякое полити-
ческое решение принимается в условиях риска — без надежного инфор-
мационного обеспечения. Таким образом, теоретически требуемая ра-
циональность решений на практике очень часто оборачивается иным:
импровизированными и интуитивными решениями.
Вторая особенность современного массового общества связана с тем,
что человек XX в. в большей степени, чем его предшественники,
предпочитает скорые решения оптимальным. Это связано с утратой га-
рантированного места и статуса человека в обществе, что было харак-
терно для традиционных сословных обществ. Прежде статус человека
наследовался: детям предстояло занять место отцов. В массовом высо-
комобильном обществе социальный статус и судьба человека в целом
стали проблемой, решаемой каждым поколением как бы заново, на свой
страх и риск. С теоретической точки зрения традиционное существова-
ние можно сопоставить с лапласовской Вселенной, в которой прошлые
события более или менее однозначно детерминируют будущее. Совре-
менное существование - это пребывание в стохастической Вселенной,
где отсутствует линейная зависимость между прошлым и будущим со-
стояниями. Ключевыми понятиями, отражающими самочувствие и само-
определение человека XX в., стали свобода и риск. Эта ситуация
принципиальной неопределенности в отношении будущего ставит чело-
века в положение небезопасной "игры со временем". Выждав, уклонив-
шись от немедленного выбора, можно выиграть - улучшить наличную
1 ситуацию, но можно и проиграть — существенно ухудшить ее. В этом
i отношении следует признать, что эпистемологическая ситуация челове-
\ 241
ка традиционного общества была более комфортной: наследуемый ста-
тус и крайне медленные темпы социальных изменений делали будущее
значительно более гарантированным и предсказуемым. Свойственная
современному человеку жажда скорых решений вытекает из пугающего
незнания завтрашней ситуации. И чем менее удовлетворены люди своим
настоящим положением, тем более они склонны принимать скорые ре-
шения, не дожидаясь более оптимальных. Уставшим от войны русским
солдатам осенью 1917 г. на самом деле оставалось ждать не так уж
много: даже без выбывшей из коалиции России союзники вынудили
Германию к капитуляции менее чем через год, с Россией они добились
бы этого раньше, вероятно, не позже весны 1918 г. Но российские мас-
сы предпочли "скорое" решение, предлагавшееся большевиками. Если
бы они предвидели те безмерные страдания, которые стали последстви-
ем этого "скорого" решения (в одной только гражданской войне Россия
потеряла примерно в двенадцать раз больше народу, чем в первой миро-
вой войне, а ведь машина массового геноцида тогда еще только начина-
ла работать!). Однако даже столь трагический опыт мало чему учит:
на парламентских выборах в декабре 1993 г. в России снова наибольше-
го успеха добивается экстремист, обещающий наиболее скорые реше-
ния.
Итак, мера рациональности политического решения "обратно про-
порциональна степени его неотложности. Не только в том смысле, что
скорые решения чаще бывают ошибочными, айв том, что сам процесс
их принятия далек от рациональной модели, предполагающей тщатель-
ный сбор недостающей информации, не менее тщательную ее перера-
ботку, сопоставление и отбор альтернатив.
Наряду с фактором времени на рациональность или "иррациональ-
ность" политических решений влияют социокультурные факторы, глав-
ным из которых в данном отношении выступает мера социокультурной
легальности (общественной признанности) политических целей и инте-
ресов той или иной социальной группы. Здесь действуют те же меха-
низмы, которые Фрейд открыл применительно к индивидуальной психо-
логии. Чем менее легальными выступают те или иные наши импульсы и
желания и острее их вероятное столкновение с нормами общественно
дозволенного, тем меньше они осознаются, принимая превращенные
формы.
Принципиальным, таким образом, выступает различие между легаль-
ными (общественно признанными, легитимированными) интересами и
нелегальными, осуждаемыми доминирующей в обществе культурой и
242
моралью. И дело не только в том, что представители того или иного
своекорыстного корпоративного интереса скрывают свои истинные цели
от общества; не менее существенно то, что они могут скрывать подлин-
ные мотивы от самих себя. В этом отношении меру рациональности
группового сознания должна определить, с одной стороны, политическая
социология, классифицирующая спектр групповых интересов данного
общества по степени их легальности, а с другой - политическая культу-
рология, определяющая меру "репрессивности" господствующей культу-
ры и морали в отношении тех или иных социальных интересов. Можно
предполагать, что в излишне ригористичных культурах традиционного
авторитарно-патриархального или современного авторитарно-тотали-
тарного типа весьма значительный пласт социальных интересов будет
вынесен за скобки рационально осознанного и обретет превращенные
стилизованные формы. И напротив, в открытых культурах секулярно-
эмансипаторского и прагматичного типа, в которых "разумный" группо-
вой эгоизм, как правило, не преследуется, степень рациональной осоз-
нанности, прозрачности социального поведения будет несравненно вы-
ше. Следовательно, далеко не всегда эффективность практикующего
политика определяется уровнем рациональности его устремлений и це-
леполаганий; в некоторых типах культуры она, напротив, будет зависеть
от его искусства по части создания превращенных форм сознания — ра-
финированных процедур "самосокрытия" действительных мотивов того
или иного группового и общественного действия. Пожалуй, одним из
наиболее обескураживающих выводов для рационалистического полити-
ческого сознания будет вывод о наличии определенного противоречия
между степенью рациональной осознанности интересов и целей и уров-
нем мотивации участников политического процесса. Высокий уровень
мотивации зачастую связан с превращенно-мифологическими формами
сознания, когда субъект, преследующий свой особый интерес, склонен
придавать ему в собственных глазах и глазах социального окружения
глобально-миссианистскую форму выразителя "всеобщих интересов",
"всемирно-исторических тенденций" и т.п.
Политическому аналитику трудно оставаться вовсе не ангажирован-
ным; чаще всего его "рационалистическая миссия" ограничивается тем,
что он обращает обескураживающие распознавательные процедуры
против тех сил, которые ему не симпатичны; в отношении же групп, с
которыми он больше себя идентифицирует, он более склонен искать
способы социокультурной легитимации особых интересов, выдавая их за
очередное воплощение "исторического разума".
243
ПРОЦЕДУРЫ ПОЗНАНИЯ В ПОСТИНДУСТРИАЛЬНОМ
ОБЩЕСТВЕ
Мир будущего будет миром все более упор-
ной борьбы за укрепление барьеров, ограни-
чивающих наш разум.
Н. Винер
Возникновению науки нового времени сопутствовала эпистемологи-
ческая катастрофа, связанная с утратой привычных (тысячелетних!)
теологических форм постижения общественно-политических событий.
Человеку традиционного общества свойственно было ощущать душой и
разумом присутствие высшего смысла в мире. Поэтому постижение им
происходящих событий заключалось в соотнесении их с этим смыслом.
Вопрос: во имя чего, с какой целью? - был главным эпистемологиче-
ским вопросом. Утверждение новой, преимущественно механистической
картины мира, связанное с возникновением научного естествознания
XVI - XVIII вв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63