Более
просвещенные знают, что социал-демократия - политическая партия, очень
беспокойная, стремящаяся к коммунизму, но все-таки партия, против которой,
к тому же, парламентарная Европа выработала целый арсенал оборонительных
средств.
Другое дело - освобожденские либералы ("демократы") с марксистским прошлым,
эти нас понимают, - понимают, во всяком случае, что мы их понимаем, и это
вызывает в них крайне неприятные внутренние "переживания" и - ненависть к
нам.
Они все очень воспитанные люди, вращаются в лучших местах, утратили всякие
остатки радикальской угловатости, - и им кажется или, по крайней мере, они
так говорят, что будь мы воспитаннее, сдержаннее в форме - все было бы еще
ничего. Но это, в лучшем случае, наивная иллюзия. Правда, нечего греха
таить, мы далеко не всегда блещем "благовоспитанностью", а от тех или иных
деяний нам, может быть, без вреда для дела можно было бы и отказаться.
"Хороший тон" - хорошая вещь. Но суть не в нем. Не крикливый тон ненавидят
они в социал-демократах, а их "определенность", "прямолинейность",
упорство, самоуверенность и - больше всего - политическую неподкупность.
Смотрите, чего-чего только ни совершили за последнее время либералы:
кажется, следовало бы хоть сколько-нибудь "восчувствовать". Но нет,
социал-демократы нисколько не растаяли. И это раздражает и озлобляет. Ибо,
восчувствуй мы, как следует быть, - выходило бы, как будто позиция
"Освобождения" оправдана.
Глухая, ноющая обида на социал-демократию прорывается у них на каждом шагу.
"Освобождение", как ни старалось не полемизировать, но и у него сорвалось в
статье против "Искры" почти злорадное заявление, что "революционного
народа" в России нет, что политически сознательный пролетариат, это -
выдумка социал-демократии. Освобожденцы из "бывших" всегда и неизменно
констатируют с злорадным чувством наши промахи и недочеты, отсутствие
пролетариата "в самый нужный момент", и этим как бы оправдывают себя в
собственных глазах: революционного народа нет, как нет, а либералы
все-таки... Именно все-таки.
Но революционный пролетариат явился - и притом в самую нужную минуту.
Освобожденцы это попробовали беспристрастно констатировать. Киевский
комитет их, например, возвестил в гектографированном листке, написанном тем
специфическим слогом, каким "Русские Ведомости" пишут о преимуществах
выборного начала пред бюрократическим, что ныне к требованиям всей земской
и интеллигентской России присоединился и пролетариат, заслуги коего пред
освободительным движением, впрочем, и в прошлом громадны. Что-то в этом
роде. О социал-демократии ни слова. Зато в докладах и всяких публичных и
приватных заявлениях именно бывшие марксисты, игнорируя и факты и
политическую логику, утверждают, что социал-демократия к петербургским
событиям никакого отношения не имела, - там были: "Гапон и... мы", Гапон
вел, "мы" поддерживали.
Помощь, которую рабочая партия получает от либерального "общества",
ничтожна, - и главная доля вины за это падает несомненно на
"освобожденцев". Именно они составляют ту прослойку, которая соединяет нас
с "настоящими" либералами или, вернее, отделяет нас от них. Освобожденцы,
повидимому, старательно прививают своим клиентам ту мысль, что рабочий
класс, это - одно ("какая прелесть эти рабочие!" - пишет г-ну Струве его
петербургский корреспондент после 9 января), а рабочая партия, это -
совсем, совсем другое. Но самостоятельных связей с пролетариатом в его
повседневной организационной работе у них нет, соприкосновение создается
только в моменты крайнего подъема, как во время петербургских событий,
когда либералы через освобожденцев давали деньги на стачечников, а
освобожденцы, вследствие этого, вообразили, что они вместе с Гапоном
руководят рабочим движением.
Конечно, не все освобожденцы проходили через марксизм, но приходится
признать, что "марксисты" среди них самые влиятельные, они задают тон. И
это тон политической расслабленности, какого-то вымученного оппортунизма,
на вид ужасно реалистичного, а на самом деле совершенно доктринерского.
Все, от надуманного Струве лозунга: "да здравствует армия!" и до им же
надуманных политических яслей для пролетариата (читай N от 6 января), - как
все это жизненно, умно, не правда ли?! Замечательное дело! Если где-нибудь
интеллигенция с весом и с положением, как петербургские инженеры, шевелится
резко, с настроением, знайте - там у руля не квалифицированные демократы, а
совершенно простые смертные...
Можно встретить немало народу, который, благодаря освобожденским
истолкователям, верит, что земцы выдвинули вполне демократическую
программу. Если вы заикнетесь, вам ответят: а седьмой пункт - политические
права всех граждан должны быть равны, - ведь это и означает ваше всеобщее,
прямое, равное и тайное... Чего же вам еще? Многие так-таки искренно
воображают, что этот сакраментальный седьмой пункт (о котором, к слову
сказать, вся последующая политическая практика земцев ничего не хочет
знать) раз навсегда должен зажать рот социал-демократии. "Седьмой пункт" -
высшее торжество освобожденцев; это индульгенция, которою они думают
отделаться от ответа за прошлые и будущие грехи. И когда стало ясно, что мы
эту индульгенцию считаем просто фальшивым политическим документом, они
озлились тем более, что отлично знают нашу правоту: недаром же они были на
той кухне, в которой готовились знаменитые земские резолюции.
Нельзя отрицать того, что освобожденцы оказали некоторое влияние на
либералов и легонько подтолкнули их вперед. Но успехи их на этот поприще
имеют скорее дипломатический, чем политический характер. Такие успехи
получаются от переговоров, увещаний, удачных личных комбинаций,
благовременных умолчаний, ловко просунутых резолюций, которые означают все
и ничего. Конечно, и личные комбинации, и увещания, и переговоры совершенно
неизбежны в политике, но это часть служебная. У освобожденцев же это все, а
частью служебной являются политические декларации, программные статьи,
пункты седьмые и иные. Результаты такой политики прочны лишь до первого
испытания. "Индивиды позволяют себя обманывать, классы - никогда".
Рескрипт 18 февраля готовит квалифицированным демократам тяжелый искус.
"Освобождение" еще совсем недавно (в ту эпоху, когда в России еще "не было"
революционного народа) видело даже в манифесте 12 декабря указание пути, по
которому пойдет обновление России: уступочка за уступочкой под давлением
общественного мнения, освобожденское воспитание рабочих в политической
обстановке, созданной уступочками, просветительные комитетики, - словом,
программа "освободительной" канители, рассчитанная лет на 50. С этой
поистине орлиной точки зрения рескрипт 18 февраля открывает дух
захватывающие горизонты. Оставалось бы только радоваться. Но дело в том,
что этот рескрипт скоро, и притом в очень ясной, конкретной форме, поставит
перед земцами вопрос о сделке с правительством за счет самых элементарных и
очевидных интересов народа. На предложение правительства нужно будет
ответить либо да, либо нет. Мы здесь еще не знаем, как отнеслось к
рескрипту "Освобождение". Но освобожденцы боятся. Они очень знают, что
"пункт седьмой" ноябрьских резолюций никого ни к чему не обяжет. И от самих
освобожденцев потребуется нечто более определенное, чем софистические
комментарии к решениям земского съезда. А орудий давления у освобожденцев
нет, - они заботились не о сплочении сил (хотя бы одной интеллигентской
демократии!) для давления на земцев, а об развращении (другого слова не
подыщешь) политической совести этой интеллигенции безоговорочным
следованием за земцами.
Испытание близко, уклониться от него отпиской в "Освобождении" не удастся.
Господам квалифицированным демократам придется признать политическую
мораль: обмануть можно себя, но не историю.
"Искра", N 92,
10 марта 1905 г.
(Напечатано под псевдонимом "Неофит".)
КАК ДЕЛАЛИ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ДУМУ*143.
"Упущение времени смерти невозвратной подобно".
ПЕТР I.
I. Почему ее делали?
Государственная Дума создалась под напором общественных сил. Торжественная
фразеология, с какой был возвещен этот акт (6 августа), вызывала лишь
улыбку скептицизма у обеих сторон: у той, которая делала уступку, и у той,
ради которой уступка совершалась.
Государственная Дума создавалась в канцелярском тайнике, но перед глазами
ее творцов все время проходили различные общественные фигуры, отдельные и
собирательные, группы, классы, партии, - они грозили, домогались, требовали
и исторгали уступки.
Кабинет гофмейстера Булыгина был не алхимической лабораторией, где творятся
по свободному почину "самобытные" формы государственности, - он был
штаб-квартирой, где вожди правительственной реакции обсуждали план
кампании, совещались о порядке частичного отступления с наименьшими
жертвами и сохранением престижа.
Учреждение Государственной Думы должно было, согласно намерениям, как они
выясняются из официального комментария, обнаружить полную несостоятельность
идей, перешедших к нам с запада и чуждых всему укладу нашей жизни, - а
между тем бюрократия-преобразовательница обнаруживает на каждом шагу свою
полную беспомощность пред напором этих западных идей, заигрывает с ними и
так или иначе сообразует с ними каждый свой шаг.
Официальная фразеология связывает Государственную Думу с Земскими Соборами.
Но, помимо всего прочего, Земские Соборы представляли собою редкие
непериодические съезды, а не постоянное государственное учреждение.
Славянофильская реакция и настаивала на том, чтоб организовать общение на
подобных хаотических началах. Совет министров признал, однако, такой план
несвоевременным. Почему? Потому, что "созыв выборных для однократного лишь
выполнения известных обязанностей в течение заранее назначенного краткого
срока не исключает возможности попытки самовольного продления ими своих
полномочий и занятий затем, вне всякого контроля правительства, их
собравшего"*.
/* Материалы по учреждению Государственной Думы: 1) Мемория Совета
министров; 2) Соображения министра внутренних дел; 3) Проект Учреждения
Госуд. Думы, внесенный мин. в. д. Булыгиным. 1905 г./
Этот ясный и выразительный мотив, мотив интереса и силы, а не традиции и
права, в дальнейшем изложении расширяется и кладется в основу всего
бюрократического строительства Государственной Думы.
В осторожной форме, но решительно, по существу, совет министров "считает
долгом прежде всего заметить, что время, переживаемое ныне Россиею, не
может почесться спокойным. Наблюдавшееся ранее, но в размерах ограниченных,
общественное брожение захватило более широкие круги населения. Как
отразится движение это на государственном строе нашем, в зависимости от тех
или иных приемлемых правительством мероприятий, - продолжает совет
министров, - заранее предвидеть невозможно. С одной стороны, высказывается
взгляд, выражаемый в сознании верноподданнического долга с полной
откровенностью о том, что, судя по опыту государственной жизни стран
западно-европейских, указанное общественное движение повлечет за собою
расширение политических прав населения и вызовет образование установлений,
при возникновении коих никем и ничем не может быть гарантировано, чтобы они
не обратились из совещательных в законодательные органы"*. Это - взгляд
бюрократической левой. Существует, однако, и другое мнение, гласящее, что
"история самобытного русского народа слагается в собственных, весьма
своеобразных путях", и потому "едва ли возможны вообще наперед предсказания
о вероятности развития у нас учреждений непременно по западным образцам, с
приобретением ими решающего "голоса в законодательстве и даже в делах
управления". Это - мнение бюрократической правой и, прежде всего, самого
автора Думы, гофмейстера Булыгина.
/* "Материалы", стр. 3./
Но для совета министров в целом, независимо от всяких "неминуемо
гадательных соображений", в настоящий момент совершенно ясно, что
"призвание выборных непосредственным изволением Монарха лучше всего может
послужить к охранению за Верховною Властью руководящего значения в
дальнейшей судьбе выборного учреждения". Таким образом, призвание выборных,
вынужденное у власти "общественным брожением, захватившим более широкие
круги населения", является, по мотивировке самого совета министров, ничем
иным, как предупредительной мерой, которая должна создать гарантию против
необходимости более решительных уступок. Но эту гарантию можно создать лишь
при том условии, если, во-первых, в Думу войдут надлежащие элементы, и,
во-вторых, если это учреждение будет "сразу снабжено возможно широкими
правами, чтобы не делать предметом домогательств его такие полномочия,
которые... могут быть теперь же ему дарованы". Таким образом, вопросы
компентенции Думы и системы выборов получают решающее значение.
Так реалистически, так бухгалтерски-трезво формулирует законодательствующая
бюрократия цели "великой государственной реформы". Все ее дальнейшее
строительство, продиктованное политической борьбой за существование, если и
обличает какой-либо стиль, то никак не московский стиль XVII века, эпохи
Земских Соборов, но беспринципный, декадентский, упадочный стиль
разлагающегося абсолютизма.
II. Историческая философия действительных тайных советников
Разумеется, официальный комментарий к проекту учреждения Государственной
Думы не только не стремится удержаться на почве "трезвых" комбинаций, но,
наоборот, делает все для того, чтобы прикрыть их бескорыстной идеологией; в
результате, он представляет собою крайне любопытное сочетание
казенно-бюрократической словесности, окостеневшей в своих традиционных
формулах, и торгашески-практических соображений, продиктованных инстинктом
самосохранения. Задача, которая все время стояла пред творцами "самобытных
форм правления", заключалась в том, чтоб приблизить к себе более спокойные
"элементы" и с их помощью обуздать "элементы" менее спокойные. Но вместе с
тем бюрократия не хочет поступаться своими вековыми привилегиями и в пользу
имущих классов. Она, как мы только что видели, понимает, что опасно дать
этим последним слишком мало, ибо это может только раздражить, но не
успокоить. Вместе с тем она не хочет дать больше того, что строго
необходимо, ибо легче не дать, чем взять обратно то, что было однажды дано.
В основе учреждения Государственной Думы лежит, таким образом, узкий расчет
кастового интереса, требующий экскурсий в область психологии общественных
классов. Но, с другой стороны, бюрократия нуждается в идеологии, или хотя
бы в ее подобии - в теоретическом или мистическом оправдании собственной
реформаторской скаредности. Эту идеологию она находит готовою в своем
канцелярском арсенале. "Самобытность", "национальный дух", "устои",
"исторические корни" и другие истинно-русские принципы пытаются прикрыть
оголенные притязания архаического режима так же безуспешно, как это делали
в свое время истинно-французские и истинно-прусские принципы
государственного самовластия.
Так узко-реалистический практицизм и напыщенная канцелярская схоластика
совместными усилиями производят на свет официальный комментарий к
самобытному учреждению Государственной Думы.
Казенная словесность рождает заявление, что призыв народных представителей,
еще так недавно объявлявшийся не только беспочвенным, но и бессмысленным
мечтанием, представляет собою продолжение традиций Земских Соборов.
Государственная Дума в этой казенной перспективе представляет собою
заключительное звено долгого ряда попыток установить общение престола с
народом, тогда как в действительности она является бюрократически
обворованной формой перехода от полицейского абсолютизма к народовластию.
Если объявить Национальное Собрание 1789 г. преемником средневековых
Генеральных Штатов*144, а не предшественником Конвента*145, историческая
перспектива будет искажена не в большей мере.
Власть должна остаться в наших руках, так сказал бы обнаженный кастовый
интерес, если бы он смел говорить открыто. Избранные лица "должны являться
не представителями воли и требований населения, а лишь выразителями у
престола нужд и польз народных..." (стр. 74) - так развивает эту тему
казенно-государственная идеология. Кастовый интерес сам себе довлеет; он
убедителен, поскольку опирается на силу. А сопровождающая его официальная
идеология жалка и беспомощна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
просвещенные знают, что социал-демократия - политическая партия, очень
беспокойная, стремящаяся к коммунизму, но все-таки партия, против которой,
к тому же, парламентарная Европа выработала целый арсенал оборонительных
средств.
Другое дело - освобожденские либералы ("демократы") с марксистским прошлым,
эти нас понимают, - понимают, во всяком случае, что мы их понимаем, и это
вызывает в них крайне неприятные внутренние "переживания" и - ненависть к
нам.
Они все очень воспитанные люди, вращаются в лучших местах, утратили всякие
остатки радикальской угловатости, - и им кажется или, по крайней мере, они
так говорят, что будь мы воспитаннее, сдержаннее в форме - все было бы еще
ничего. Но это, в лучшем случае, наивная иллюзия. Правда, нечего греха
таить, мы далеко не всегда блещем "благовоспитанностью", а от тех или иных
деяний нам, может быть, без вреда для дела можно было бы и отказаться.
"Хороший тон" - хорошая вещь. Но суть не в нем. Не крикливый тон ненавидят
они в социал-демократах, а их "определенность", "прямолинейность",
упорство, самоуверенность и - больше всего - политическую неподкупность.
Смотрите, чего-чего только ни совершили за последнее время либералы:
кажется, следовало бы хоть сколько-нибудь "восчувствовать". Но нет,
социал-демократы нисколько не растаяли. И это раздражает и озлобляет. Ибо,
восчувствуй мы, как следует быть, - выходило бы, как будто позиция
"Освобождения" оправдана.
Глухая, ноющая обида на социал-демократию прорывается у них на каждом шагу.
"Освобождение", как ни старалось не полемизировать, но и у него сорвалось в
статье против "Искры" почти злорадное заявление, что "революционного
народа" в России нет, что политически сознательный пролетариат, это -
выдумка социал-демократии. Освобожденцы из "бывших" всегда и неизменно
констатируют с злорадным чувством наши промахи и недочеты, отсутствие
пролетариата "в самый нужный момент", и этим как бы оправдывают себя в
собственных глазах: революционного народа нет, как нет, а либералы
все-таки... Именно все-таки.
Но революционный пролетариат явился - и притом в самую нужную минуту.
Освобожденцы это попробовали беспристрастно констатировать. Киевский
комитет их, например, возвестил в гектографированном листке, написанном тем
специфическим слогом, каким "Русские Ведомости" пишут о преимуществах
выборного начала пред бюрократическим, что ныне к требованиям всей земской
и интеллигентской России присоединился и пролетариат, заслуги коего пред
освободительным движением, впрочем, и в прошлом громадны. Что-то в этом
роде. О социал-демократии ни слова. Зато в докладах и всяких публичных и
приватных заявлениях именно бывшие марксисты, игнорируя и факты и
политическую логику, утверждают, что социал-демократия к петербургским
событиям никакого отношения не имела, - там были: "Гапон и... мы", Гапон
вел, "мы" поддерживали.
Помощь, которую рабочая партия получает от либерального "общества",
ничтожна, - и главная доля вины за это падает несомненно на
"освобожденцев". Именно они составляют ту прослойку, которая соединяет нас
с "настоящими" либералами или, вернее, отделяет нас от них. Освобожденцы,
повидимому, старательно прививают своим клиентам ту мысль, что рабочий
класс, это - одно ("какая прелесть эти рабочие!" - пишет г-ну Струве его
петербургский корреспондент после 9 января), а рабочая партия, это -
совсем, совсем другое. Но самостоятельных связей с пролетариатом в его
повседневной организационной работе у них нет, соприкосновение создается
только в моменты крайнего подъема, как во время петербургских событий,
когда либералы через освобожденцев давали деньги на стачечников, а
освобожденцы, вследствие этого, вообразили, что они вместе с Гапоном
руководят рабочим движением.
Конечно, не все освобожденцы проходили через марксизм, но приходится
признать, что "марксисты" среди них самые влиятельные, они задают тон. И
это тон политической расслабленности, какого-то вымученного оппортунизма,
на вид ужасно реалистичного, а на самом деле совершенно доктринерского.
Все, от надуманного Струве лозунга: "да здравствует армия!" и до им же
надуманных политических яслей для пролетариата (читай N от 6 января), - как
все это жизненно, умно, не правда ли?! Замечательное дело! Если где-нибудь
интеллигенция с весом и с положением, как петербургские инженеры, шевелится
резко, с настроением, знайте - там у руля не квалифицированные демократы, а
совершенно простые смертные...
Можно встретить немало народу, который, благодаря освобожденским
истолкователям, верит, что земцы выдвинули вполне демократическую
программу. Если вы заикнетесь, вам ответят: а седьмой пункт - политические
права всех граждан должны быть равны, - ведь это и означает ваше всеобщее,
прямое, равное и тайное... Чего же вам еще? Многие так-таки искренно
воображают, что этот сакраментальный седьмой пункт (о котором, к слову
сказать, вся последующая политическая практика земцев ничего не хочет
знать) раз навсегда должен зажать рот социал-демократии. "Седьмой пункт" -
высшее торжество освобожденцев; это индульгенция, которою они думают
отделаться от ответа за прошлые и будущие грехи. И когда стало ясно, что мы
эту индульгенцию считаем просто фальшивым политическим документом, они
озлились тем более, что отлично знают нашу правоту: недаром же они были на
той кухне, в которой готовились знаменитые земские резолюции.
Нельзя отрицать того, что освобожденцы оказали некоторое влияние на
либералов и легонько подтолкнули их вперед. Но успехи их на этот поприще
имеют скорее дипломатический, чем политический характер. Такие успехи
получаются от переговоров, увещаний, удачных личных комбинаций,
благовременных умолчаний, ловко просунутых резолюций, которые означают все
и ничего. Конечно, и личные комбинации, и увещания, и переговоры совершенно
неизбежны в политике, но это часть служебная. У освобожденцев же это все, а
частью служебной являются политические декларации, программные статьи,
пункты седьмые и иные. Результаты такой политики прочны лишь до первого
испытания. "Индивиды позволяют себя обманывать, классы - никогда".
Рескрипт 18 февраля готовит квалифицированным демократам тяжелый искус.
"Освобождение" еще совсем недавно (в ту эпоху, когда в России еще "не было"
революционного народа) видело даже в манифесте 12 декабря указание пути, по
которому пойдет обновление России: уступочка за уступочкой под давлением
общественного мнения, освобожденское воспитание рабочих в политической
обстановке, созданной уступочками, просветительные комитетики, - словом,
программа "освободительной" канители, рассчитанная лет на 50. С этой
поистине орлиной точки зрения рескрипт 18 февраля открывает дух
захватывающие горизонты. Оставалось бы только радоваться. Но дело в том,
что этот рескрипт скоро, и притом в очень ясной, конкретной форме, поставит
перед земцами вопрос о сделке с правительством за счет самых элементарных и
очевидных интересов народа. На предложение правительства нужно будет
ответить либо да, либо нет. Мы здесь еще не знаем, как отнеслось к
рескрипту "Освобождение". Но освобожденцы боятся. Они очень знают, что
"пункт седьмой" ноябрьских резолюций никого ни к чему не обяжет. И от самих
освобожденцев потребуется нечто более определенное, чем софистические
комментарии к решениям земского съезда. А орудий давления у освобожденцев
нет, - они заботились не о сплочении сил (хотя бы одной интеллигентской
демократии!) для давления на земцев, а об развращении (другого слова не
подыщешь) политической совести этой интеллигенции безоговорочным
следованием за земцами.
Испытание близко, уклониться от него отпиской в "Освобождении" не удастся.
Господам квалифицированным демократам придется признать политическую
мораль: обмануть можно себя, но не историю.
"Искра", N 92,
10 марта 1905 г.
(Напечатано под псевдонимом "Неофит".)
КАК ДЕЛАЛИ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ДУМУ*143.
"Упущение времени смерти невозвратной подобно".
ПЕТР I.
I. Почему ее делали?
Государственная Дума создалась под напором общественных сил. Торжественная
фразеология, с какой был возвещен этот акт (6 августа), вызывала лишь
улыбку скептицизма у обеих сторон: у той, которая делала уступку, и у той,
ради которой уступка совершалась.
Государственная Дума создавалась в канцелярском тайнике, но перед глазами
ее творцов все время проходили различные общественные фигуры, отдельные и
собирательные, группы, классы, партии, - они грозили, домогались, требовали
и исторгали уступки.
Кабинет гофмейстера Булыгина был не алхимической лабораторией, где творятся
по свободному почину "самобытные" формы государственности, - он был
штаб-квартирой, где вожди правительственной реакции обсуждали план
кампании, совещались о порядке частичного отступления с наименьшими
жертвами и сохранением престижа.
Учреждение Государственной Думы должно было, согласно намерениям, как они
выясняются из официального комментария, обнаружить полную несостоятельность
идей, перешедших к нам с запада и чуждых всему укладу нашей жизни, - а
между тем бюрократия-преобразовательница обнаруживает на каждом шагу свою
полную беспомощность пред напором этих западных идей, заигрывает с ними и
так или иначе сообразует с ними каждый свой шаг.
Официальная фразеология связывает Государственную Думу с Земскими Соборами.
Но, помимо всего прочего, Земские Соборы представляли собою редкие
непериодические съезды, а не постоянное государственное учреждение.
Славянофильская реакция и настаивала на том, чтоб организовать общение на
подобных хаотических началах. Совет министров признал, однако, такой план
несвоевременным. Почему? Потому, что "созыв выборных для однократного лишь
выполнения известных обязанностей в течение заранее назначенного краткого
срока не исключает возможности попытки самовольного продления ими своих
полномочий и занятий затем, вне всякого контроля правительства, их
собравшего"*.
/* Материалы по учреждению Государственной Думы: 1) Мемория Совета
министров; 2) Соображения министра внутренних дел; 3) Проект Учреждения
Госуд. Думы, внесенный мин. в. д. Булыгиным. 1905 г./
Этот ясный и выразительный мотив, мотив интереса и силы, а не традиции и
права, в дальнейшем изложении расширяется и кладется в основу всего
бюрократического строительства Государственной Думы.
В осторожной форме, но решительно, по существу, совет министров "считает
долгом прежде всего заметить, что время, переживаемое ныне Россиею, не
может почесться спокойным. Наблюдавшееся ранее, но в размерах ограниченных,
общественное брожение захватило более широкие круги населения. Как
отразится движение это на государственном строе нашем, в зависимости от тех
или иных приемлемых правительством мероприятий, - продолжает совет
министров, - заранее предвидеть невозможно. С одной стороны, высказывается
взгляд, выражаемый в сознании верноподданнического долга с полной
откровенностью о том, что, судя по опыту государственной жизни стран
западно-европейских, указанное общественное движение повлечет за собою
расширение политических прав населения и вызовет образование установлений,
при возникновении коих никем и ничем не может быть гарантировано, чтобы они
не обратились из совещательных в законодательные органы"*. Это - взгляд
бюрократической левой. Существует, однако, и другое мнение, гласящее, что
"история самобытного русского народа слагается в собственных, весьма
своеобразных путях", и потому "едва ли возможны вообще наперед предсказания
о вероятности развития у нас учреждений непременно по западным образцам, с
приобретением ими решающего "голоса в законодательстве и даже в делах
управления". Это - мнение бюрократической правой и, прежде всего, самого
автора Думы, гофмейстера Булыгина.
/* "Материалы", стр. 3./
Но для совета министров в целом, независимо от всяких "неминуемо
гадательных соображений", в настоящий момент совершенно ясно, что
"призвание выборных непосредственным изволением Монарха лучше всего может
послужить к охранению за Верховною Властью руководящего значения в
дальнейшей судьбе выборного учреждения". Таким образом, призвание выборных,
вынужденное у власти "общественным брожением, захватившим более широкие
круги населения", является, по мотивировке самого совета министров, ничем
иным, как предупредительной мерой, которая должна создать гарантию против
необходимости более решительных уступок. Но эту гарантию можно создать лишь
при том условии, если, во-первых, в Думу войдут надлежащие элементы, и,
во-вторых, если это учреждение будет "сразу снабжено возможно широкими
правами, чтобы не делать предметом домогательств его такие полномочия,
которые... могут быть теперь же ему дарованы". Таким образом, вопросы
компентенции Думы и системы выборов получают решающее значение.
Так реалистически, так бухгалтерски-трезво формулирует законодательствующая
бюрократия цели "великой государственной реформы". Все ее дальнейшее
строительство, продиктованное политической борьбой за существование, если и
обличает какой-либо стиль, то никак не московский стиль XVII века, эпохи
Земских Соборов, но беспринципный, декадентский, упадочный стиль
разлагающегося абсолютизма.
II. Историческая философия действительных тайных советников
Разумеется, официальный комментарий к проекту учреждения Государственной
Думы не только не стремится удержаться на почве "трезвых" комбинаций, но,
наоборот, делает все для того, чтобы прикрыть их бескорыстной идеологией; в
результате, он представляет собою крайне любопытное сочетание
казенно-бюрократической словесности, окостеневшей в своих традиционных
формулах, и торгашески-практических соображений, продиктованных инстинктом
самосохранения. Задача, которая все время стояла пред творцами "самобытных
форм правления", заключалась в том, чтоб приблизить к себе более спокойные
"элементы" и с их помощью обуздать "элементы" менее спокойные. Но вместе с
тем бюрократия не хочет поступаться своими вековыми привилегиями и в пользу
имущих классов. Она, как мы только что видели, понимает, что опасно дать
этим последним слишком мало, ибо это может только раздражить, но не
успокоить. Вместе с тем она не хочет дать больше того, что строго
необходимо, ибо легче не дать, чем взять обратно то, что было однажды дано.
В основе учреждения Государственной Думы лежит, таким образом, узкий расчет
кастового интереса, требующий экскурсий в область психологии общественных
классов. Но, с другой стороны, бюрократия нуждается в идеологии, или хотя
бы в ее подобии - в теоретическом или мистическом оправдании собственной
реформаторской скаредности. Эту идеологию она находит готовою в своем
канцелярском арсенале. "Самобытность", "национальный дух", "устои",
"исторические корни" и другие истинно-русские принципы пытаются прикрыть
оголенные притязания архаического режима так же безуспешно, как это делали
в свое время истинно-французские и истинно-прусские принципы
государственного самовластия.
Так узко-реалистический практицизм и напыщенная канцелярская схоластика
совместными усилиями производят на свет официальный комментарий к
самобытному учреждению Государственной Думы.
Казенная словесность рождает заявление, что призыв народных представителей,
еще так недавно объявлявшийся не только беспочвенным, но и бессмысленным
мечтанием, представляет собою продолжение традиций Земских Соборов.
Государственная Дума в этой казенной перспективе представляет собою
заключительное звено долгого ряда попыток установить общение престола с
народом, тогда как в действительности она является бюрократически
обворованной формой перехода от полицейского абсолютизма к народовластию.
Если объявить Национальное Собрание 1789 г. преемником средневековых
Генеральных Штатов*144, а не предшественником Конвента*145, историческая
перспектива будет искажена не в большей мере.
Власть должна остаться в наших руках, так сказал бы обнаженный кастовый
интерес, если бы он смел говорить открыто. Избранные лица "должны являться
не представителями воли и требований населения, а лишь выразителями у
престола нужд и польз народных..." (стр. 74) - так развивает эту тему
казенно-государственная идеология. Кастовый интерес сам себе довлеет; он
убедителен, поскольку опирается на силу. А сопровождающая его официальная
идеология жалка и беспомощна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166