если известная записка о "нуждах
просвещения", возникшая в начале января, присоединяется к объединившей все
"русское общество" мысли, настойчиво выраженной в резолюциях съезда земских
деятелей, в постановлениях московской городской думы, московского,
калужского и др. земских собраний, в заявлениях общественных учреждений,
ученых коллегий и общественных групп, и требует "привлечения свободно
избранных представителей всего народа...", то киевский съезд криминалистов,
заседавший 3 и 4 января, уже гораздо более решительным тоном заявляет, что
необходимые стране реформы "не могут быть осуществлены бюрократией,
неспособной к творческому обновлению русской жизни, но лишь представителями
народа, свободно избранными на началах всеобщей, прямой, равной и тайной
подачи голосов". Эта резолюция была проведена лишь в результате борьбы
против более умеренной части собрания, пытавшейся исключить вопрос о формах
избирательного права и приблизить резолюцию к земской. Проф. Фойницкий*84
уверял, что "такая резолюция даст больше добрых результатов, чем если мы
оставим слова, которые могут раздражить", а знакомый нам уже проф.
Гредескул* произнес при этом поистине классическую фразу: "когда мы
совершаем деловой акт, долженствующий повлиять на жизнь нашей страны, мы
должны несколько охладиться". Проф. Гредескул, очевидно, того мнения, что
"горячиться" в пользу всеобщего избирательного права допустимо лишь в том
случае, если заранее знаешь, что это все равно останется без всякого
влияния "на жизнь нашей страны".
/* См. "До 9 января"./
Этот же съезд высказался против смертной казни, причем г. Маргулиес*85,
автор резолюции, воскликнул при "громе аплодисментов": "У нас смертная
казнь применяется к тем, кого казнящие считают тяжкими преступниками, а мы
и весь народ - героями и мучениками за правду и благо народное".
"33 гражданина г. Севска, Орловской губ.", пробужденные капитуляцией
Порт-Артура, заявляют за собственными подписями, что только "представители
народа, выбранные всеми без различия званий, состояний и сословий
посредством всеобщего и равного избрания, укажут Верховной власти, что
нужно стране и как удовлетворить нужды народа".
Эти 33 севских гражданина приветствуют "из захолустного угла глубины
России" членов частного земского совещания 6-8 ноября и выражают надежду,
что слабый севский голос, будучи услышан в других таких же темных углах
отечества, вызовет и там сочувственный отклик. Увы! благим ожиданиям 33
севских граждан не довелось сбыться. 31 декабря они приняли свое
постановление и отправили его "Нашей Жизни", но там оно было арестовано при
обыске редакции после январских дней и только в мае увидело свет. Севские
граждане могут, однако, утешиться: январские события, в которых утонуло их
постановление, таким могучим голосом высказали те нужды и боли, о которых
несмело стонали севские и иные граждане, что голос этот, как удар набата,
был услышан во всех "темных углах нашего отечества"...
В процессе этой банкетной и резолюционной кампании создается естественная
иллюзия: интеллигенции ее собственные речи кажутся столь убедительными, что
она ждет немедленной капитуляции врага. Некоторые органы печати так именно
и ставили вопрос. Мы высказались решительно, ясно и отчетливо.
Правительство слышало мнение страны. Оно отныне не может отговариваться
незнанием. Мы верим в добрые намерения правительства - и ждем. Мы
нетерпеливо ждем! - повторяла пресса изо дня в день.
"На прекрасные слова доверия, обращенные нынешним нашим руководителем
внутренней политики, - егозило демократическое "Право", - русское общество,
как это впрочем и всегда бывало, ответило полным доверием"... "Общество
сделало свое дело, теперь очередь за правительством!" - вызывающе и вместе
подобострастно восклицала газета. Правительство князя Святополка-Мирского
приняло "вызов", и именно за эту егозящую статью объявило "Праву"
предостережение. Репрессии посыпались частыми ударами.
Мы все еще надеемся и ждем, но мы, наконец, готовы выйти из терпения! -
тоскливо жаловалась либеральная пресса. Она все более и более теряла почву
под ногами. В недоумении она оглядывалась вокруг и не находила выхода. Она
рассчитывала, главным образом, на силу первого впечатления. Но вот тяжелая
земская артиллерия произвела манифестационный залп; дружной пальбой,
конечно, холостыми зарядами, поддержало земцев "все общество". А Иерихон
стоит - и, мало того, замышляет недоброе. Резолюции все еще обильно текли,
но они уже перестали производить впечатление. В первое время
представлялось, что резолюция сама по себе может взорвать бюрократию, как
мина Уайтхеда, но на деле этого не оказалось. К резолюциям стали привыкать
- и те, кто их писал, и те, против кого они писались. Голос печати, которую
меж тем министерство внутреннего доверия все больше сдавливало за горло,
становился беспредметно раздраженным. Уже без уверенности первых дней она
то усовещевала бюрократию искренно примириться с обществом, то начинала ей
доказывать, что после всего того, что о ней было сказано, долг чести и
простое приличие повелевают ей уйти со сцены и очистить место для "живых
сил страны".
* * *
Интеллигенция далеко не однородна. В то время, как ее влиятельное ядро,
солидные дипломированные отцы, материально или идейно связанные с цензовой
земщиной, неутомимо доказывали умеренность, мудрость и лойяльность земских
постановлений, широкая демократическая периферия, главным образом, учащаяся
молодежь, горячо и искренно примкнула к открывшейся либеральной кампании с
целью вывести ее из ее жалкого русла, придать ей более боевой характер,
связать с движением масс. Таким образом возникли петербургская уличная
демонстрация 28 ноября*86 и московская - 5 и 6 декабря*87. Эти демонстрации
для радикальных "детей" были прямым выводом из лозунгов, выдвинутых
либеральными "отцами". Но умеренные отцы, как это с ними всегда бывает,
косо смотрели на прямой вывод, опасаясь, что неосторожными, слишком
порывистыми телодвижениями "общество" может оборвать нежную паутину
доверия...
Демонстрации оказались неудачными. Развернувшаяся конституционная кампания,
в сущности состоявшая из взаимного перебрасывания резолюциями на
ограниченном поле, не задела широких масс, почти не дошла до них. А тот
внутренний глубокий процесс, который совершался в этих массах, разумеется,
не приурочивался к наскоро объявленному выступлению демократической
молодежи. Студенчество не было поддержано ни справа, ни слева.
Тем не менее, эти демонстрации после долгого затишья, при неопределенности
внутреннего положения, создавшейся внешними поражениями, - демонстрации
политические, в столицах, демонстрации, отдавшиеся через клавиши телеграфа
во всем мире, произвели, как симптом, гораздо большее впечатление на
"руководителей нашей внутренней политики", чем грациозные менуэты
либеральной прессы.
На эту конституционную кампанию, начавшуюся собранием нескольких десятков
земцев в барской квартире Корсакова и закончившуюся водворением нескольких
десятков студентов по полицейским участкам, правительство ответило 12
декабря известным "указом" и не менее известным "сообщением".
Встревоженное "детьми" правительство сделало шаг навстречу "отцам" - и с
самого начала установило резкое различие между "благомыслящей частью
общества, которая истинное преуспеяние родины видит в поддержании
государственного спокойствия и непрерывном удовлетворении насущных нужд
народных" - и между лицами, "стремящимися внести в общественную и
государственную жизнь смуту и воспользоваться возникшим в обществе
волнением умов". Разумеется, благомыслящие отцы совершенно не были
удовлетворены неопределенными посулами, но они ухватились за сделанное
правительством различие между ними и крамолой, чтобы щегольнуть своей
лойяльностью и пугнуть власть призраком революции. Г. Евгений Трубецкой*88,
князь, профессор, "очень хороший писатель", по оценке г. Милюкова*89, и ко
всему этому брат князя Сергея Трубецкого, красноречиво выступил в "Наших
Днях" от "той именно части русского общества, которая, дорожа монархическим
началом, видит истинное преуспеяние родины в поддержании государственного
спокойствия и в непрерывном удовлетворении насущных нужд народных", словом,
как требуется по цитированному выше правительственному указу. Очень хороший
писатель оповещал через очень хорошую газету, что он "всегда принадлежал к
числу тех, кто мечтал о незыблемости законного порядка в преобразованной
империи" ("Наши Дни", N 17)*.
/* Статья "Высочайший указ и правительственное сообщение"./
Либеральная пресса буквально выворачивалась наизнанку в стремлении
заставить правительство вычитать из указа 12 декабря все конституционные
чаяния "благомыслящей части" общества. Первую скрипку в этой пьесе играли,
разумеется, "Русские Ведомости", газета, достаточно привыкшая за несколько
десятилетий своего чуть-дышания к тонким дипломатическим приемам. "Русские
Ведомости" доказывали, что, так как указ 12 декабря требует насаждения
законности и уничтожения произвола, так как произвол лучше всего процветает
во мраке безгласности, так как обличение порока весьма действительное
средство для торжества добродетели, то, значит, указ как бы установляет
свободу печати, и всякий, кто отныне покусился бы на ее право обличений,
"заявил бы себя сторонником произвола, осуждаемого высочайшим указом". Не
больше и не меньше. "Русские Ведомости", как известно, сорок лет
придерживались того убеждения, что сподручнее вычитывать конституцию из
высочайших указов, чем бороться за нее.
И, наконец, эта умеренная газета, не знающая умеренности только в
пресмыкательстве, определила значение акта 12 декабря в таком бессмертном
тезисе: "Не осталась, значит, бесплодной многолетняя работа общественной
мысли, которая... не переставала настаивать на насущной необходимости тех
самых преобразований, которые ныне с высоты престола провозглашены
отвечающими назревшей потребности". 12 декабря выяснилось, видите ли, что
не пропала бесплодно многолетняя работа русской общественной мысли! Царский
указ был ее плодом!
"Не тревожьте этих старцев"... Их действительно не стоило бы тревожить,
если бы они в тихом одиночестве пряли свою пряжу. Но такова была в сущности
позиция всей демократии, поскольку она имеет официальное представительство.
"Наши Дни", краса и гордость весеннего радикализма, перепечатывали
сочувственным курсивом конституционные силлогизмы московских либеральных
старообрядцев. Г. Струве рекомендовал реформы, предопределенные указом,
сделать отправными пунктами дальнейшей тактики. Обескураженная неуспехом
первого конституционного "натиска", обеспокоенная поведением левого крыла
интеллигенции, либеральная пресса молча проглотила правительственное
сообщение, как случайный диссонанс в музыке сближения, и ухватилась за
указ.
Но практика репрессий как бы задалась целью изрешетить либеральные иллюзии,
а изданный кн. Святополком 31 декабря циркуляр*90, вводивший обещанную
крестьянскую реформу в колею, проложенную Плеве, заставил "Наши Дни" с
горечью констатировать, что "демаркационная линия между старым и новым -
одно недоразумение" (N 19)*91.
Бюрократия деятельно боролась за свои незыблемые права. И в начале января
даже "Новое Время" сочло своим гражданским или служебным долгом сделать
донесение на "людей, играющих роль в проведении предначертаний указа 12
декабря и тем не менее допускающих (в приватных беседах с членами
редакции?) надежду на возможность "разыграть" эти вопросы в том или другом
направлении".
Тогда либеральная пресса стала пугать бюрократию призраком революции.
Верила ли она в нее действительно? Она сама этого никогда подлинно не
знает. Когда она стоит пред несдающейся бюрократией, ей начинает казаться,
что революция надвигается. Вот она ближе и ближе. Уже слышен звук ее
железных сандалий. Уже заревом ее зловещего факела горит небосклон.
Сдайся, пока не поздно! - кричит либеральное общество. Смотри, она идет!
А когда то же общество становится лицом к "ней", оно сомневается в ней. Оно
видит зарево ее факелов и слышит стук ее сандалий и даже вкладывает пальцы
свои в ее гвоздяные язвы - и все же сомневается в ней.
Так, умоляя, надеясь, грозя и отчаиваясь, стояло либеральное общество в
полной растерянности к концу 1904 года. Оно еще не снимало руки с левой
половины груди, где у него таится родник признательного доверия, но уже
косило глазами влево - и надеясь на поддержку и боясь, что эта поддержка
может сорвать соглашение, которое все же, быть может, еще возможно.
Тогда пришли "эти дни", страшные и великие дни, которых уже никакая сила не
возьмет обратно. Пришло 9 января.
II. 9 января и интеллигентская демократия
Либеральное общество было застигнуто врасплох. Оказалось, что вулкан
действительно способен извергать лаву. Широко раскрытыми глазами ужаса и
бессилия "общество" наблюдало из своих окон развертывающуюся историческую
драму. Активное вмешательство интеллигенции в события носило поистине
жалкий и ничтожный характер. Вот как повествует об этом записка инженеров.
"Вероятность кровавого конфликта была ясна всем мыслящим людям столицы еще
накануне 9 января. Общество, внезапно захваченное надвигающеюся грозой, в
мучительном волнении и растерянности искало средства предотвратить
трагическую развязку. Группа интеллигенции, собравшаяся поздним вечером 8
января, ища выхода из грозного положения, избрала из своей среды несколько
особо уважаемых лиц*92 с тем, чтобы они предупредили представителей высшего
правительства о неизбежных последствиях принятых им распоряжений".
Депутация отправлялась к князю Святополку-Мирскому и к г. Витте - "с
надеждой, - как объясняли "Наши Дни", - осветить вопрос так, чтобы можно
было избежать употребления военной силы". Стена шла на стену, а
демократическая горсточка думала, что достаточно потоптаться в двух
министерских передних, чтобы предотвратить непредотвратимое. Ах, какую
жалкую роль сыграла в событиях 9 января, какую беспомощность обнаружила ее
величество "критически-мыслящая личность"!
"Всем известно, - жаловалась записка инженеров, - какое отношение встретили
к себе эти лица (Святополк-Мирский их не принял) и какая судьба их постигла
(они были арестованы)". Не они ли признаны теперь тайными руководителями
рабочего движения, "злонамеренными людьми, придавшими ему политический
характер?" Поистине, это было несправедливо: видит бог, что ни
петербургский гласный Кедрин*93, ни профессор Кареев*94 не были повинны в
тайном руководительстве рабочим движением!..
Но ураган пронесся, - либеральное общество начало приходить в себя и
подводить итоги.
"Если есть люди, которые и теперь ничему не научились, - писало "Право", -
то сознательные свидетели происходившего пусть ничего не забудут!.."
"В чем же смысл минувших событий, поскольку он доступен нашему пониманию
(sic!)? Где исход?.. Чему верить и на что надеяться? Мы хотели бы верить и
надеяться, что ничтожно число людей..., думающих, что история наша не
сказала нового слова и не выставила новых сил, стеревших (стерших?) старые,
обманувшие слова и изжитые силы".
"Мы верим в новые слова и ждем новых сил. В них и в них одних мы видим
залог мирного будущего нашей родины..." (1905, N 2)*95.
Хотя довольно трудно понять, каким это образом девятое января оказалось
залогом мирного будущего, но хорошо и то, что старые, обманувшие слова
отныне стерты, а место их занято верой в новые силы. Отныне демократы из
"Права", как "сознательные свидетели происходившего", обещают ничего не
забывать, не верить старым обетованиям, полагаться лишь на силу выступивших
рабочих масс, - поскольку вообще язык демократии "доступен нашему
пониманию".
Но мы увидим сейчас, как коротка память у "сознательных свидетелей
происходившего"! 18 января они клянутся ничего не забывать. Через месяц,
ровно через месяц, 18 февраля, они все забудут. Они снова поверят старым
обманувшим словам и изжитым силам - и снова встретят их доверчивыми,
признательными и пламенеющими готовностью...
Далеко не вся либеральная печать, ошеломленная колоссальными событиями,
сумела подняться хотя бы на высоту расплывчатых выводов "Права". Гордость и
краса весеннего радикализма, "Наши Дни" писали о кровавом дне: "Когда
рушатся моральные устои политического порядка, то разрушаются и узы всякого
порядка. Самые незаконные средства борьбы приобретают в массах опасную (для
кого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
просвещения", возникшая в начале января, присоединяется к объединившей все
"русское общество" мысли, настойчиво выраженной в резолюциях съезда земских
деятелей, в постановлениях московской городской думы, московского,
калужского и др. земских собраний, в заявлениях общественных учреждений,
ученых коллегий и общественных групп, и требует "привлечения свободно
избранных представителей всего народа...", то киевский съезд криминалистов,
заседавший 3 и 4 января, уже гораздо более решительным тоном заявляет, что
необходимые стране реформы "не могут быть осуществлены бюрократией,
неспособной к творческому обновлению русской жизни, но лишь представителями
народа, свободно избранными на началах всеобщей, прямой, равной и тайной
подачи голосов". Эта резолюция была проведена лишь в результате борьбы
против более умеренной части собрания, пытавшейся исключить вопрос о формах
избирательного права и приблизить резолюцию к земской. Проф. Фойницкий*84
уверял, что "такая резолюция даст больше добрых результатов, чем если мы
оставим слова, которые могут раздражить", а знакомый нам уже проф.
Гредескул* произнес при этом поистине классическую фразу: "когда мы
совершаем деловой акт, долженствующий повлиять на жизнь нашей страны, мы
должны несколько охладиться". Проф. Гредескул, очевидно, того мнения, что
"горячиться" в пользу всеобщего избирательного права допустимо лишь в том
случае, если заранее знаешь, что это все равно останется без всякого
влияния "на жизнь нашей страны".
/* См. "До 9 января"./
Этот же съезд высказался против смертной казни, причем г. Маргулиес*85,
автор резолюции, воскликнул при "громе аплодисментов": "У нас смертная
казнь применяется к тем, кого казнящие считают тяжкими преступниками, а мы
и весь народ - героями и мучениками за правду и благо народное".
"33 гражданина г. Севска, Орловской губ.", пробужденные капитуляцией
Порт-Артура, заявляют за собственными подписями, что только "представители
народа, выбранные всеми без различия званий, состояний и сословий
посредством всеобщего и равного избрания, укажут Верховной власти, что
нужно стране и как удовлетворить нужды народа".
Эти 33 севских гражданина приветствуют "из захолустного угла глубины
России" членов частного земского совещания 6-8 ноября и выражают надежду,
что слабый севский голос, будучи услышан в других таких же темных углах
отечества, вызовет и там сочувственный отклик. Увы! благим ожиданиям 33
севских граждан не довелось сбыться. 31 декабря они приняли свое
постановление и отправили его "Нашей Жизни", но там оно было арестовано при
обыске редакции после январских дней и только в мае увидело свет. Севские
граждане могут, однако, утешиться: январские события, в которых утонуло их
постановление, таким могучим голосом высказали те нужды и боли, о которых
несмело стонали севские и иные граждане, что голос этот, как удар набата,
был услышан во всех "темных углах нашего отечества"...
В процессе этой банкетной и резолюционной кампании создается естественная
иллюзия: интеллигенции ее собственные речи кажутся столь убедительными, что
она ждет немедленной капитуляции врага. Некоторые органы печати так именно
и ставили вопрос. Мы высказались решительно, ясно и отчетливо.
Правительство слышало мнение страны. Оно отныне не может отговариваться
незнанием. Мы верим в добрые намерения правительства - и ждем. Мы
нетерпеливо ждем! - повторяла пресса изо дня в день.
"На прекрасные слова доверия, обращенные нынешним нашим руководителем
внутренней политики, - егозило демократическое "Право", - русское общество,
как это впрочем и всегда бывало, ответило полным доверием"... "Общество
сделало свое дело, теперь очередь за правительством!" - вызывающе и вместе
подобострастно восклицала газета. Правительство князя Святополка-Мирского
приняло "вызов", и именно за эту егозящую статью объявило "Праву"
предостережение. Репрессии посыпались частыми ударами.
Мы все еще надеемся и ждем, но мы, наконец, готовы выйти из терпения! -
тоскливо жаловалась либеральная пресса. Она все более и более теряла почву
под ногами. В недоумении она оглядывалась вокруг и не находила выхода. Она
рассчитывала, главным образом, на силу первого впечатления. Но вот тяжелая
земская артиллерия произвела манифестационный залп; дружной пальбой,
конечно, холостыми зарядами, поддержало земцев "все общество". А Иерихон
стоит - и, мало того, замышляет недоброе. Резолюции все еще обильно текли,
но они уже перестали производить впечатление. В первое время
представлялось, что резолюция сама по себе может взорвать бюрократию, как
мина Уайтхеда, но на деле этого не оказалось. К резолюциям стали привыкать
- и те, кто их писал, и те, против кого они писались. Голос печати, которую
меж тем министерство внутреннего доверия все больше сдавливало за горло,
становился беспредметно раздраженным. Уже без уверенности первых дней она
то усовещевала бюрократию искренно примириться с обществом, то начинала ей
доказывать, что после всего того, что о ней было сказано, долг чести и
простое приличие повелевают ей уйти со сцены и очистить место для "живых
сил страны".
* * *
Интеллигенция далеко не однородна. В то время, как ее влиятельное ядро,
солидные дипломированные отцы, материально или идейно связанные с цензовой
земщиной, неутомимо доказывали умеренность, мудрость и лойяльность земских
постановлений, широкая демократическая периферия, главным образом, учащаяся
молодежь, горячо и искренно примкнула к открывшейся либеральной кампании с
целью вывести ее из ее жалкого русла, придать ей более боевой характер,
связать с движением масс. Таким образом возникли петербургская уличная
демонстрация 28 ноября*86 и московская - 5 и 6 декабря*87. Эти демонстрации
для радикальных "детей" были прямым выводом из лозунгов, выдвинутых
либеральными "отцами". Но умеренные отцы, как это с ними всегда бывает,
косо смотрели на прямой вывод, опасаясь, что неосторожными, слишком
порывистыми телодвижениями "общество" может оборвать нежную паутину
доверия...
Демонстрации оказались неудачными. Развернувшаяся конституционная кампания,
в сущности состоявшая из взаимного перебрасывания резолюциями на
ограниченном поле, не задела широких масс, почти не дошла до них. А тот
внутренний глубокий процесс, который совершался в этих массах, разумеется,
не приурочивался к наскоро объявленному выступлению демократической
молодежи. Студенчество не было поддержано ни справа, ни слева.
Тем не менее, эти демонстрации после долгого затишья, при неопределенности
внутреннего положения, создавшейся внешними поражениями, - демонстрации
политические, в столицах, демонстрации, отдавшиеся через клавиши телеграфа
во всем мире, произвели, как симптом, гораздо большее впечатление на
"руководителей нашей внутренней политики", чем грациозные менуэты
либеральной прессы.
На эту конституционную кампанию, начавшуюся собранием нескольких десятков
земцев в барской квартире Корсакова и закончившуюся водворением нескольких
десятков студентов по полицейским участкам, правительство ответило 12
декабря известным "указом" и не менее известным "сообщением".
Встревоженное "детьми" правительство сделало шаг навстречу "отцам" - и с
самого начала установило резкое различие между "благомыслящей частью
общества, которая истинное преуспеяние родины видит в поддержании
государственного спокойствия и непрерывном удовлетворении насущных нужд
народных" - и между лицами, "стремящимися внести в общественную и
государственную жизнь смуту и воспользоваться возникшим в обществе
волнением умов". Разумеется, благомыслящие отцы совершенно не были
удовлетворены неопределенными посулами, но они ухватились за сделанное
правительством различие между ними и крамолой, чтобы щегольнуть своей
лойяльностью и пугнуть власть призраком революции. Г. Евгений Трубецкой*88,
князь, профессор, "очень хороший писатель", по оценке г. Милюкова*89, и ко
всему этому брат князя Сергея Трубецкого, красноречиво выступил в "Наших
Днях" от "той именно части русского общества, которая, дорожа монархическим
началом, видит истинное преуспеяние родины в поддержании государственного
спокойствия и в непрерывном удовлетворении насущных нужд народных", словом,
как требуется по цитированному выше правительственному указу. Очень хороший
писатель оповещал через очень хорошую газету, что он "всегда принадлежал к
числу тех, кто мечтал о незыблемости законного порядка в преобразованной
империи" ("Наши Дни", N 17)*.
/* Статья "Высочайший указ и правительственное сообщение"./
Либеральная пресса буквально выворачивалась наизнанку в стремлении
заставить правительство вычитать из указа 12 декабря все конституционные
чаяния "благомыслящей части" общества. Первую скрипку в этой пьесе играли,
разумеется, "Русские Ведомости", газета, достаточно привыкшая за несколько
десятилетий своего чуть-дышания к тонким дипломатическим приемам. "Русские
Ведомости" доказывали, что, так как указ 12 декабря требует насаждения
законности и уничтожения произвола, так как произвол лучше всего процветает
во мраке безгласности, так как обличение порока весьма действительное
средство для торжества добродетели, то, значит, указ как бы установляет
свободу печати, и всякий, кто отныне покусился бы на ее право обличений,
"заявил бы себя сторонником произвола, осуждаемого высочайшим указом". Не
больше и не меньше. "Русские Ведомости", как известно, сорок лет
придерживались того убеждения, что сподручнее вычитывать конституцию из
высочайших указов, чем бороться за нее.
И, наконец, эта умеренная газета, не знающая умеренности только в
пресмыкательстве, определила значение акта 12 декабря в таком бессмертном
тезисе: "Не осталась, значит, бесплодной многолетняя работа общественной
мысли, которая... не переставала настаивать на насущной необходимости тех
самых преобразований, которые ныне с высоты престола провозглашены
отвечающими назревшей потребности". 12 декабря выяснилось, видите ли, что
не пропала бесплодно многолетняя работа русской общественной мысли! Царский
указ был ее плодом!
"Не тревожьте этих старцев"... Их действительно не стоило бы тревожить,
если бы они в тихом одиночестве пряли свою пряжу. Но такова была в сущности
позиция всей демократии, поскольку она имеет официальное представительство.
"Наши Дни", краса и гордость весеннего радикализма, перепечатывали
сочувственным курсивом конституционные силлогизмы московских либеральных
старообрядцев. Г. Струве рекомендовал реформы, предопределенные указом,
сделать отправными пунктами дальнейшей тактики. Обескураженная неуспехом
первого конституционного "натиска", обеспокоенная поведением левого крыла
интеллигенции, либеральная пресса молча проглотила правительственное
сообщение, как случайный диссонанс в музыке сближения, и ухватилась за
указ.
Но практика репрессий как бы задалась целью изрешетить либеральные иллюзии,
а изданный кн. Святополком 31 декабря циркуляр*90, вводивший обещанную
крестьянскую реформу в колею, проложенную Плеве, заставил "Наши Дни" с
горечью констатировать, что "демаркационная линия между старым и новым -
одно недоразумение" (N 19)*91.
Бюрократия деятельно боролась за свои незыблемые права. И в начале января
даже "Новое Время" сочло своим гражданским или служебным долгом сделать
донесение на "людей, играющих роль в проведении предначертаний указа 12
декабря и тем не менее допускающих (в приватных беседах с членами
редакции?) надежду на возможность "разыграть" эти вопросы в том или другом
направлении".
Тогда либеральная пресса стала пугать бюрократию призраком революции.
Верила ли она в нее действительно? Она сама этого никогда подлинно не
знает. Когда она стоит пред несдающейся бюрократией, ей начинает казаться,
что революция надвигается. Вот она ближе и ближе. Уже слышен звук ее
железных сандалий. Уже заревом ее зловещего факела горит небосклон.
Сдайся, пока не поздно! - кричит либеральное общество. Смотри, она идет!
А когда то же общество становится лицом к "ней", оно сомневается в ней. Оно
видит зарево ее факелов и слышит стук ее сандалий и даже вкладывает пальцы
свои в ее гвоздяные язвы - и все же сомневается в ней.
Так, умоляя, надеясь, грозя и отчаиваясь, стояло либеральное общество в
полной растерянности к концу 1904 года. Оно еще не снимало руки с левой
половины груди, где у него таится родник признательного доверия, но уже
косило глазами влево - и надеясь на поддержку и боясь, что эта поддержка
может сорвать соглашение, которое все же, быть может, еще возможно.
Тогда пришли "эти дни", страшные и великие дни, которых уже никакая сила не
возьмет обратно. Пришло 9 января.
II. 9 января и интеллигентская демократия
Либеральное общество было застигнуто врасплох. Оказалось, что вулкан
действительно способен извергать лаву. Широко раскрытыми глазами ужаса и
бессилия "общество" наблюдало из своих окон развертывающуюся историческую
драму. Активное вмешательство интеллигенции в события носило поистине
жалкий и ничтожный характер. Вот как повествует об этом записка инженеров.
"Вероятность кровавого конфликта была ясна всем мыслящим людям столицы еще
накануне 9 января. Общество, внезапно захваченное надвигающеюся грозой, в
мучительном волнении и растерянности искало средства предотвратить
трагическую развязку. Группа интеллигенции, собравшаяся поздним вечером 8
января, ища выхода из грозного положения, избрала из своей среды несколько
особо уважаемых лиц*92 с тем, чтобы они предупредили представителей высшего
правительства о неизбежных последствиях принятых им распоряжений".
Депутация отправлялась к князю Святополку-Мирскому и к г. Витте - "с
надеждой, - как объясняли "Наши Дни", - осветить вопрос так, чтобы можно
было избежать употребления военной силы". Стена шла на стену, а
демократическая горсточка думала, что достаточно потоптаться в двух
министерских передних, чтобы предотвратить непредотвратимое. Ах, какую
жалкую роль сыграла в событиях 9 января, какую беспомощность обнаружила ее
величество "критически-мыслящая личность"!
"Всем известно, - жаловалась записка инженеров, - какое отношение встретили
к себе эти лица (Святополк-Мирский их не принял) и какая судьба их постигла
(они были арестованы)". Не они ли признаны теперь тайными руководителями
рабочего движения, "злонамеренными людьми, придавшими ему политический
характер?" Поистине, это было несправедливо: видит бог, что ни
петербургский гласный Кедрин*93, ни профессор Кареев*94 не были повинны в
тайном руководительстве рабочим движением!..
Но ураган пронесся, - либеральное общество начало приходить в себя и
подводить итоги.
"Если есть люди, которые и теперь ничему не научились, - писало "Право", -
то сознательные свидетели происходившего пусть ничего не забудут!.."
"В чем же смысл минувших событий, поскольку он доступен нашему пониманию
(sic!)? Где исход?.. Чему верить и на что надеяться? Мы хотели бы верить и
надеяться, что ничтожно число людей..., думающих, что история наша не
сказала нового слова и не выставила новых сил, стеревших (стерших?) старые,
обманувшие слова и изжитые силы".
"Мы верим в новые слова и ждем новых сил. В них и в них одних мы видим
залог мирного будущего нашей родины..." (1905, N 2)*95.
Хотя довольно трудно понять, каким это образом девятое января оказалось
залогом мирного будущего, но хорошо и то, что старые, обманувшие слова
отныне стерты, а место их занято верой в новые силы. Отныне демократы из
"Права", как "сознательные свидетели происходившего", обещают ничего не
забывать, не верить старым обетованиям, полагаться лишь на силу выступивших
рабочих масс, - поскольку вообще язык демократии "доступен нашему
пониманию".
Но мы увидим сейчас, как коротка память у "сознательных свидетелей
происходившего"! 18 января они клянутся ничего не забывать. Через месяц,
ровно через месяц, 18 февраля, они все забудут. Они снова поверят старым
обманувшим словам и изжитым силам - и снова встретят их доверчивыми,
признательными и пламенеющими готовностью...
Далеко не вся либеральная печать, ошеломленная колоссальными событиями,
сумела подняться хотя бы на высоту расплывчатых выводов "Права". Гордость и
краса весеннего радикализма, "Наши Дни" писали о кровавом дне: "Когда
рушатся моральные устои политического порядка, то разрушаются и узы всякого
порядка. Самые незаконные средства борьбы приобретают в массах опасную (для
кого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166