О
н доложил его величеству о прибытии депутатов и, через некоторое время, в
кавказской казачьей форме, спокойный и ровный, г осу|дарь, прошел своей об
ычной неторопливой походкой в соседний вагон, и двери салона закрылись.
Я несколько минут оставался в коридоре у кабинета государя, разговарива
я с Воейковым и пришедшими туда же Долгоруковым, графом Граббе и герцого
м Лейхтенберг-ским, делясь с ними впечатлениями о мимолетном общении с «
депутатами». Как вспоминаю, я и тогда еще не терял надежды на лучший исход
. Слова монархиста Шульгина, что они «надеются на помощь государя», я толк
овал по своему в том смысле, как мне этого хотелось, и даже чувствовал к не
му известную признательность за это обращение к помощи его величества.
Во время этого разговора мы увидели Рузского, торопливо подымавшегося н
а входную площадку салона, и я подошел к нему, чтобы узнать, чем вызван его
приход. Рузский был очень раздражен и, предупреждая мой вопрос, обращаяс
ь в пространство, с нервной резкостью, начал совершенно по начальнически
кому-то выговаривать: «Всегда будет путанница, когда не исполняют прика
заний. Ведь было ясно сказано направить депутацию раньше ко мне. Отчего э
того не сделали, вечно не слушаются»…
Я хотел его предупредить, что его величество занят приемом, но Рузский, то
ропливо скинув пальто, решительно сам открыл дверь и вошел в салон.
Его раздражение доставило мне мимолетное удовольствие, но и вызвало тяж
елое предчувствие о том, что совершалось за этими дверьми. Я ушел к себе и
с каким-то тупым безразличием прилег на диван.
Не помню когда, но кажется очень скоро, ко мне в купэ заглянул Нарышкин, оз
абоченно проходивший к себе в канцелярию по коридору. Я так и бросился к н
ему: «Ну, что, уже кончилось, уже решено, что они говорят?» с замирающим серд
цем спрашивал я его. «Говорит один только Гучков, все то же, что и Рузский»
ответил мне Нарышкин. «Он говорит, что, кроме отречения, нет другого выход
а, и государь уже сказал им, что он и сам это решил еще до них. Теперь они сом
неваются, в праве ли государь передать престол Михаилу Александровичу, м
инуя наследника, и спрашивают для справки основные законы. Пойдем, помог
и мне их отыскать, хотя вряд ли они взяты у нас с собою в ва-гон. в них никогд
а не было надобности в путешествиях»…
Все иллюзии пропадали, но я цеплялся еще за послед-й1ою, самую ничтожную: «
Раз вопрос зашел о праве, о законах, то значит с чем-то еще должны считатьс
я даже и люди, нарушившие закон в эти бесправные дни и может быть»…
Основные законы я знал лишь поверхностно, но все же мне пришлось с ними зн
акомиться лет пять назад, когда возникли разные вопросы в связи с состоя
вшимся браком великого князя Михаила Александровича с r-жей Вульферт. То
гда все было ясно, но это было давно, я многие толкования забыл, хотя и твер
до сознавал, что при живом наследнике Михаил Александрович мог бы воцари
ться лишь с согласия и отказа самого Алексея Николаевича от своих прав. А
если такой отказ по малолетству Алексея Николаевича немыслим, и он долже
н будет вопреки желанию отца сделаться царем, то может быть и государь, ко
торому невыносима мысль расстаться с сыном, отдумает поэтому отрекатьс
я, чтобы иметь возможность оставить его при себе.
Облегчение для меня в данную минуту заключалось в том, имелось-ли в основ
ных законах указание на право государя, как опекуна, отречься не только з
а себя, но и за своего малолетнего сына от престола.
Что в обыденной жизни наши гражданские законы таких прав опекуну не дава
ли, я знал твердо по собственному опыту, что сейчас и высказал Нарышкину, п
о дороге, проходя с ним в соседний вагон, где помещалась наша походная кан
целярия,
Ц «Что говорят об этом основные законы, я хорошо не помню, но знаю, почти з
аранее, что они вряд ли будут по смыслу противоречить обыкновенным закон
ам, по которым опекун не может отказываться ни от каких прав опекаемого, а
значит и государь до совершеннолетия Алексея Николаевича не может пере
дать престола ни Михаилу Александровичу, ни кому-либо другому. Ведь мы вс
е присягали государю и его законному наследнику, а законный наследник, п
ока жив Алексей Николаевич, только он один».
Ц «Я и сам так думаю», ответил в раздумьи Нарышкин, «но ведь государь не п
росто частный человек, и может быть учреждение императорской фамилии и о
сновные законы и говорят об этом иначе».
Ц «Конечно, государь не частный человек, а самодержец» Ц сказал я Ц «но
, отрекаясь, он уже становится этим частным человеком и просто опекуном, н
е имеющим никакого права лишать опекаемого его благ».
Том основных законов, к нашему удовлетворению, после недолгих розысков,
нашелся у нас в канцелярии, но, спешно перелистывая его страницы, прямых у
казаний на права государя, как опекуна, мы не нашли. Ни одна статья не гово
рила о данном случае, да там и вообще не было упомянуто о возможности отре
чения государя, на что мы оба к нашему удовлетворению обратили тогда вни
мание.
Нарышкин торопился. Его ждали, и взяв книгу, он направился к выходу. Идя за
ним, я, помню, ему говорил:
Ц «Хотя Ц в основных законах по этому поводу ничего ясного нет, все же н
адо непременно доложить государю, что по смыслу общих законов, он не имее
т права отрекаться за Алексея Николаевича. Опекун не может, кажется, даже
отказаться от принятия какого-либо дара в пользу опекаемого, а тем более,
отрекаясь за него, лишать Алексея Николаевича и тех имущественных прав,
с которыми связано его положение, как наследника. Пожалуйста, непременно
доложи об всем этом государю».
Лишь как сквозь туман вспоминаю я и возвращение Нарышкина и Фредерикса о
т государя и их сообщение о происходивших переговорах. Рассказ Шульгина
, напечатанный в газетах, который я впоследствии прочел, многое возобнов
ил в моей памяти. За небольшими исключениями (про справку в основных зако
нах Шульгин умалчивает) он в общем верен и правдиво рисует картину прием
а членов думы.
Около двенадцати часов ночи Гучков и Шульгин покинули наш поезд, ушли к Р
узскому и мы их больше не видали. Перед уходом они старались успокоить Фр
едерикса и говорили, что «временное правительство возьмет на себя забот
ы о том, чтобы этому достойному старцу не было сделано никакого зла».
Отречение бесповоротно состоялось, но еще не было окончательно оформле
но. В проекте манифеста, каким-то образом предупредительно полученном и
з ставки и составленном, как я узнал потом, по поручению генерала Алексее
ва, Лукомским и Базили, потребовались некоторые изменения. Сверх того, чл
ены думы, вероятно для надежности, просили переписать манифест в двух эк
земплярах. Оба за подписью его величества должны были по их просьбе быть
скрепленными министром двора. Первый экземпляр, напечатанный, как затем
и второй, в нашей канцелярии на машинке, на телеграфных бланках, государь
подписал карандашей.
Эти манифесты были, наконец, около часу ночи переписаны, как их от государ
я принесли в купэ к графу Фредериксу и с каким отчаянием бедный старик, сп
равляясь с трудом, дрожащей рукою их очень долго подписывал.
После ухода думских депутатов мы собрались все в столовой не для чая, кот
орого никто не касался, а для того» Чтобы в эти жуткие минуты не быть в оди
ночестве.
Никаких известий из Царского все еще получено не было. В это время принес
ли телеграмму от Алексеева из Ставки, испрашивавшего у государя разреше
ние, на назначение, по просьбе Родзянко, генерала Корнилова командующим
петроградским военным округом, и его величество выразил на это свое согл
асие. Это была первая и последняя телеграмма, которую государь подписал,
как император и как верховный главнокомандующий уже после своего отреч
ения.
Вспоминаю, как кто-то вошел и сказал, что с поезда, в котором прибыли Гучко
в и Шульгин, разбрасываются прокламации и что, якобы, по слухам, по шоссе и
з Петрограда двигаются на Псков какие-то вооруженные автомобили и что и
х приказано задержать.
Тут же в столовой появилась у нас, неизвестно кем принесенная, копия посл
еднего вечернего разговора Родзянко с Рузским, в котором Родзянко в возв
ышенно-радостных выражениях сообщал, что: «наступило успокоение, и им вп
ервые удалось достигнуть какого-то и с кем-то соглашения и в первый раз в
здохнуть свободно, и что такое событие было ими отпраздновано даже пушеч
ными выстрелами из крепости», В этот же поздний вечер был решен и наш неме
дленный отъезд в ставку, так как государь решил до своего возвращения в Ц
арское Село проститься с войсками, о чем и объявил Гучкову и Шульгину на и
х почтительно озабоченный вопрос о дальнейших намерениях его величест
ва. Члены думы заявили при этом, что временное правительство примет все в
озможные меры, для безопасного следования его величества в ставку и в Ца
рское Село. Кажется, для охраны пути императорского поезда предполагало
сь еще днем вызвать некоторые железнодорожные батальоны.
Вспоминаю, что несмотря на все безразличие, охватившее меня, я мог еще в та
йниках души радоваться этому намерению государя «проститься с войскам
и». Я еще мог надеяться, что появление государя среди войск или даже слова
его прощального приказа могут произвести такое сильное впечатление на
хорошую солдатскую и офицерскую массу, что она сумеет убедить своего вож
дя и царя отказаться от рокового для всей страны решения…
Я еле держался на ногах, не от физической, но от нерв ной усталости., Я силил
ся заснуть и не мог. Начались те долгие бессонные ночи в поезде и в ставке,
мучения кото рых знает только тот, кто имел ужас когда-либо их испытать, и
о которых боишься даже вспоминать.
Днем становилось все-таки как будто легче. Мелочи жизни, хотя и не наполня
ли объявшей меня мучительной пустоты, но заставляли бодриться на виду у
других и отвлекали внимание от самого себя.
Но все же это главное Ц обстоятельства, вызвавшие столь внезапный уход
государя, не переставали и тогда мучительно волновать мои мысли.
За этот уход я не мог упрекать его так сильно, как упрекали его, быть может,
другие, не менее меня преданные ему и родине люди. Я его слишком любил как
человека, чтобы не силиться найти в его человеческой природе объяснений
такому решению, быть может и не подходившему для царя всей России. Но пони
мая наболевшим сердцем всю горечь волновавших его чувств, я до сих пор не
понимаю из них одного: почему, судя по телеграмме его к матери, он считал с
ебя таким одиноким и покинутым, когда не мог не чувствовать, что тут же, ря
дом с ним, под одной кровлей вагона, бились любящие сердца, не менее, чем он,
страдавшие одинаковыми переживаниями и за него и за родину.
Его замкнутая, скромная до застенчивости, благородная натура привыкла с
раннего детства переживать сама с собою свои страдания и свои обиды, не о
тдавая их для сочувствия Другим, даже самым близким людям.
Кто знает Ц думалось тогда мне Ц быть может эти характерные черты, доне
сенные с детства до зрелых годов, и сказались, хотя отчасти, на невольной п
отребности отречься Ц уйти надолго совсем «в другую комнату», как это к
огда-то бывало в ранних днях его жизни, от несправедливо его обидевших, но
любимых им русских людей, чтобы не продолжать ссору и не мешать им «играт
ь в правительство».
И мне казалось, я был тогда даже убежден, что решение возникло у государя у
же раньше, еще до получения телеграмм главнокомандующих и настояний Руз
ского. Оно вероятно мелькнуло в его мыслях впервые, еще во вторник 28 февра
ля поздним вечером, когда его осмелились непро-пустить в Царское, а потре
бовали препровождения в Петроград, и начало укрепляться в мучительную н
очь с 1 марта на 2, когда утром меня так поразил его измученный вид. Это Решен
ие было принято им, как всегда, единолично, в борьбе с самим с собою, и посвя
щать в свою душевную Драму других, даже близких, он по складу своей застен
чивой, самолюбиво-благородной натуры, вероятно, не только не хотел, но и н
е мог.
Даже более сильные настояния, чем настояния Родзянко, Рузского и других
генералов, мне кажется, никогда не имели бы окончательного успеха, если б
ы они не упали уже на подготовленную им самим почву. Его заставила это сде
лать не созданная лишь потугами немногих обстановка, наперекор которой,
несмотря на войну, он всегда имел возможность и характер пойти и мог расс
читывать на несомненный успех, а нечто высшее, чем даже суровое чувство д
олга государя перед управляемой родиной Ц человеческая любовь к русск
им людям, не разбирая среди них ни друзей, ни врагов.
Зная давно о существовании заговора и, вероятно, часто в мыслях готовясь
к встрече с ним, государь вместе с тем крепко верил и в то, что предательст
во изойдет не от простого народа, «стихийным движением», которого так ис
кусно теперь прикрывались его вожаки.
В предоставленном ему изменою и предательством выборе он предпочел отр
ечься от меньшего Ц от власти, становившейся при том слишком призрачной
, и кто из монархистов мог бы его в этом упрекнуть.
Впоследствии, находясь в далекой Сибири, государь, по свидетельству близ
ких лиц, не переставал волноваться сомнениями, связанными с его отречени
ем. Он не мог не мучиться сознанием, что его уход, вызванный «искренними» н
астояниями «горячо любящих родину» людей, не послужил на пользу, а лишь в
о вред свято им чтимой России.
Быть может, именно эти жестокие нравственные переживания не за себя, а за
родину заставили его, столь всепрощающего, сказать в Екатеринбурге след
ующие слова: «Бог не оставляет меня, он даст мне силы простить всех моих вр
агов, но я не могу победить себя еще в одном: генерала Рузского я простить
не могу».
Известие об отречении, хотя о нем никто громко не говорил, дошло быстро и д
о нашей прислуги. Помню, каким тяжелым чувством оно сказалось на проводн
ике нашего вагона. В течение этого и всего следующего дня я видел его с утр
а до вечера, неизменно сидящим в одной и той же почти застывшей позе, с гол
овою, низко опущенной на руки. Он никуда не отлучался из своего уголка, при
ходившегося против моего купэ, и совершенно забыл о свои) обязанностях. Е
го видимо и не тянуло, как раньше, к другим, где он мог бы делиться впечатле
ниями или узнавать последние новости. Да и эти другие, судя по лицу моего с
тарика Лукзена, обыкновенно очень общительного, a на этот раз не обмолвив
шегося ни единым словом о том, что произошло, Ц точно также, лишь в самих с
ебе, переживали надвинувшееся на родину несчастие.
Наступило утро 3-го марта. Наш поезд, вышедший в три часа ночи из Пскова, уже
двигался по направлению к Могилеву, в ставку.
Будущего уже не было, дорогое, милое прошлое рухнуло куда-то в пропасть, а
настоящее пока было похоже, своею видимостью, с прежним: жизнь в нашем пое
зде наружно шла своим обычным, размеренным ходом.
Государь и после отречения продолжал сохранять, не только для нас, его лю
бящих, но и для людей посторонних, равнодушных, все то присущее ему величи
е, которое эти последние думали, что можно с него снять. Это и замечалось и
чувствовалось мною как во время остановок на станциях, так и по приезде в
Могилев и во время дальнейшего пребывания в ставке.
Во время этого переезда все лица ближайшей свиты, находившиеся в поезде,
решили сообща записать до малейших подробностей, чуть-ли не по минутам, в
се то, что происходило за эти три дня, и Нарышкин записывал все подробно по
д нашу диктовку, хотел напечатать на пишущей машинке и дать это описание
каждому из нас. Копии телеграмм главнокомандующих мы получили, наш общий
дневник он переписать не успел.
Государь рано утром с дороги послал в Киев телеграмму своей матери, импе
ратрице Марии Федоровне, прося ее приехать на свидание в Могилев, а также
телеграммы в Царское Село Ц ее величеству и в Петроград великому князю
Михаилу Александровичу, уведомлявшую о передаче ему престола.
Телеграмма эта наверно не дошла, так как, судя по воспоминаниям В. Д. Набок
ова, великий князь «очень подчеркивал свою обиду, что брат его «навязал»
ему престол, даже не спросив его согласия».
Насколько помню, судя по рассказам лиц, читавших в ставке эту телеграмму,
она была очень сердечна и была адресована на имя его императорского вели
чества Михаила и в ней были между прочим слова: «прости меня, если огорчил
тебя, и что не успел своевременно предупредить», «останусь навсегда верн
ым и любящим тебя братом». а также и выражение: «последние события вынуди
ли меня бесповоротно решиться на этот крайний шаг».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
н доложил его величеству о прибытии депутатов и, через некоторое время, в
кавказской казачьей форме, спокойный и ровный, г осу|дарь, прошел своей об
ычной неторопливой походкой в соседний вагон, и двери салона закрылись.
Я несколько минут оставался в коридоре у кабинета государя, разговарива
я с Воейковым и пришедшими туда же Долгоруковым, графом Граббе и герцого
м Лейхтенберг-ским, делясь с ними впечатлениями о мимолетном общении с «
депутатами». Как вспоминаю, я и тогда еще не терял надежды на лучший исход
. Слова монархиста Шульгина, что они «надеются на помощь государя», я толк
овал по своему в том смысле, как мне этого хотелось, и даже чувствовал к не
му известную признательность за это обращение к помощи его величества.
Во время этого разговора мы увидели Рузского, торопливо подымавшегося н
а входную площадку салона, и я подошел к нему, чтобы узнать, чем вызван его
приход. Рузский был очень раздражен и, предупреждая мой вопрос, обращаяс
ь в пространство, с нервной резкостью, начал совершенно по начальнически
кому-то выговаривать: «Всегда будет путанница, когда не исполняют прика
заний. Ведь было ясно сказано направить депутацию раньше ко мне. Отчего э
того не сделали, вечно не слушаются»…
Я хотел его предупредить, что его величество занят приемом, но Рузский, то
ропливо скинув пальто, решительно сам открыл дверь и вошел в салон.
Его раздражение доставило мне мимолетное удовольствие, но и вызвало тяж
елое предчувствие о том, что совершалось за этими дверьми. Я ушел к себе и
с каким-то тупым безразличием прилег на диван.
Не помню когда, но кажется очень скоро, ко мне в купэ заглянул Нарышкин, оз
абоченно проходивший к себе в канцелярию по коридору. Я так и бросился к н
ему: «Ну, что, уже кончилось, уже решено, что они говорят?» с замирающим серд
цем спрашивал я его. «Говорит один только Гучков, все то же, что и Рузский»
ответил мне Нарышкин. «Он говорит, что, кроме отречения, нет другого выход
а, и государь уже сказал им, что он и сам это решил еще до них. Теперь они сом
неваются, в праве ли государь передать престол Михаилу Александровичу, м
инуя наследника, и спрашивают для справки основные законы. Пойдем, помог
и мне их отыскать, хотя вряд ли они взяты у нас с собою в ва-гон. в них никогд
а не было надобности в путешествиях»…
Все иллюзии пропадали, но я цеплялся еще за послед-й1ою, самую ничтожную: «
Раз вопрос зашел о праве, о законах, то значит с чем-то еще должны считатьс
я даже и люди, нарушившие закон в эти бесправные дни и может быть»…
Основные законы я знал лишь поверхностно, но все же мне пришлось с ними зн
акомиться лет пять назад, когда возникли разные вопросы в связи с состоя
вшимся браком великого князя Михаила Александровича с r-жей Вульферт. То
гда все было ясно, но это было давно, я многие толкования забыл, хотя и твер
до сознавал, что при живом наследнике Михаил Александрович мог бы воцари
ться лишь с согласия и отказа самого Алексея Николаевича от своих прав. А
если такой отказ по малолетству Алексея Николаевича немыслим, и он долже
н будет вопреки желанию отца сделаться царем, то может быть и государь, ко
торому невыносима мысль расстаться с сыном, отдумает поэтому отрекатьс
я, чтобы иметь возможность оставить его при себе.
Облегчение для меня в данную минуту заключалось в том, имелось-ли в основ
ных законах указание на право государя, как опекуна, отречься не только з
а себя, но и за своего малолетнего сына от престола.
Что в обыденной жизни наши гражданские законы таких прав опекуну не дава
ли, я знал твердо по собственному опыту, что сейчас и высказал Нарышкину, п
о дороге, проходя с ним в соседний вагон, где помещалась наша походная кан
целярия,
Ц «Что говорят об этом основные законы, я хорошо не помню, но знаю, почти з
аранее, что они вряд ли будут по смыслу противоречить обыкновенным закон
ам, по которым опекун не может отказываться ни от каких прав опекаемого, а
значит и государь до совершеннолетия Алексея Николаевича не может пере
дать престола ни Михаилу Александровичу, ни кому-либо другому. Ведь мы вс
е присягали государю и его законному наследнику, а законный наследник, п
ока жив Алексей Николаевич, только он один».
Ц «Я и сам так думаю», ответил в раздумьи Нарышкин, «но ведь государь не п
росто частный человек, и может быть учреждение императорской фамилии и о
сновные законы и говорят об этом иначе».
Ц «Конечно, государь не частный человек, а самодержец» Ц сказал я Ц «но
, отрекаясь, он уже становится этим частным человеком и просто опекуном, н
е имеющим никакого права лишать опекаемого его благ».
Том основных законов, к нашему удовлетворению, после недолгих розысков,
нашелся у нас в канцелярии, но, спешно перелистывая его страницы, прямых у
казаний на права государя, как опекуна, мы не нашли. Ни одна статья не гово
рила о данном случае, да там и вообще не было упомянуто о возможности отре
чения государя, на что мы оба к нашему удовлетворению обратили тогда вни
мание.
Нарышкин торопился. Его ждали, и взяв книгу, он направился к выходу. Идя за
ним, я, помню, ему говорил:
Ц «Хотя Ц в основных законах по этому поводу ничего ясного нет, все же н
адо непременно доложить государю, что по смыслу общих законов, он не имее
т права отрекаться за Алексея Николаевича. Опекун не может, кажется, даже
отказаться от принятия какого-либо дара в пользу опекаемого, а тем более,
отрекаясь за него, лишать Алексея Николаевича и тех имущественных прав,
с которыми связано его положение, как наследника. Пожалуйста, непременно
доложи об всем этом государю».
Лишь как сквозь туман вспоминаю я и возвращение Нарышкина и Фредерикса о
т государя и их сообщение о происходивших переговорах. Рассказ Шульгина
, напечатанный в газетах, который я впоследствии прочел, многое возобнов
ил в моей памяти. За небольшими исключениями (про справку в основных зако
нах Шульгин умалчивает) он в общем верен и правдиво рисует картину прием
а членов думы.
Около двенадцати часов ночи Гучков и Шульгин покинули наш поезд, ушли к Р
узскому и мы их больше не видали. Перед уходом они старались успокоить Фр
едерикса и говорили, что «временное правительство возьмет на себя забот
ы о том, чтобы этому достойному старцу не было сделано никакого зла».
Отречение бесповоротно состоялось, но еще не было окончательно оформле
но. В проекте манифеста, каким-то образом предупредительно полученном и
з ставки и составленном, как я узнал потом, по поручению генерала Алексее
ва, Лукомским и Базили, потребовались некоторые изменения. Сверх того, чл
ены думы, вероятно для надежности, просили переписать манифест в двух эк
земплярах. Оба за подписью его величества должны были по их просьбе быть
скрепленными министром двора. Первый экземпляр, напечатанный, как затем
и второй, в нашей канцелярии на машинке, на телеграфных бланках, государь
подписал карандашей.
Эти манифесты были, наконец, около часу ночи переписаны, как их от государ
я принесли в купэ к графу Фредериксу и с каким отчаянием бедный старик, сп
равляясь с трудом, дрожащей рукою их очень долго подписывал.
После ухода думских депутатов мы собрались все в столовой не для чая, кот
орого никто не касался, а для того» Чтобы в эти жуткие минуты не быть в оди
ночестве.
Никаких известий из Царского все еще получено не было. В это время принес
ли телеграмму от Алексеева из Ставки, испрашивавшего у государя разреше
ние, на назначение, по просьбе Родзянко, генерала Корнилова командующим
петроградским военным округом, и его величество выразил на это свое согл
асие. Это была первая и последняя телеграмма, которую государь подписал,
как император и как верховный главнокомандующий уже после своего отреч
ения.
Вспоминаю, как кто-то вошел и сказал, что с поезда, в котором прибыли Гучко
в и Шульгин, разбрасываются прокламации и что, якобы, по слухам, по шоссе и
з Петрограда двигаются на Псков какие-то вооруженные автомобили и что и
х приказано задержать.
Тут же в столовой появилась у нас, неизвестно кем принесенная, копия посл
еднего вечернего разговора Родзянко с Рузским, в котором Родзянко в возв
ышенно-радостных выражениях сообщал, что: «наступило успокоение, и им вп
ервые удалось достигнуть какого-то и с кем-то соглашения и в первый раз в
здохнуть свободно, и что такое событие было ими отпраздновано даже пушеч
ными выстрелами из крепости», В этот же поздний вечер был решен и наш неме
дленный отъезд в ставку, так как государь решил до своего возвращения в Ц
арское Село проститься с войсками, о чем и объявил Гучкову и Шульгину на и
х почтительно озабоченный вопрос о дальнейших намерениях его величест
ва. Члены думы заявили при этом, что временное правительство примет все в
озможные меры, для безопасного следования его величества в ставку и в Ца
рское Село. Кажется, для охраны пути императорского поезда предполагало
сь еще днем вызвать некоторые железнодорожные батальоны.
Вспоминаю, что несмотря на все безразличие, охватившее меня, я мог еще в та
йниках души радоваться этому намерению государя «проститься с войскам
и». Я еще мог надеяться, что появление государя среди войск или даже слова
его прощального приказа могут произвести такое сильное впечатление на
хорошую солдатскую и офицерскую массу, что она сумеет убедить своего вож
дя и царя отказаться от рокового для всей страны решения…
Я еле держался на ногах, не от физической, но от нерв ной усталости., Я силил
ся заснуть и не мог. Начались те долгие бессонные ночи в поезде и в ставке,
мучения кото рых знает только тот, кто имел ужас когда-либо их испытать, и
о которых боишься даже вспоминать.
Днем становилось все-таки как будто легче. Мелочи жизни, хотя и не наполня
ли объявшей меня мучительной пустоты, но заставляли бодриться на виду у
других и отвлекали внимание от самого себя.
Но все же это главное Ц обстоятельства, вызвавшие столь внезапный уход
государя, не переставали и тогда мучительно волновать мои мысли.
За этот уход я не мог упрекать его так сильно, как упрекали его, быть может,
другие, не менее меня преданные ему и родине люди. Я его слишком любил как
человека, чтобы не силиться найти в его человеческой природе объяснений
такому решению, быть может и не подходившему для царя всей России. Но пони
мая наболевшим сердцем всю горечь волновавших его чувств, я до сих пор не
понимаю из них одного: почему, судя по телеграмме его к матери, он считал с
ебя таким одиноким и покинутым, когда не мог не чувствовать, что тут же, ря
дом с ним, под одной кровлей вагона, бились любящие сердца, не менее, чем он,
страдавшие одинаковыми переживаниями и за него и за родину.
Его замкнутая, скромная до застенчивости, благородная натура привыкла с
раннего детства переживать сама с собою свои страдания и свои обиды, не о
тдавая их для сочувствия Другим, даже самым близким людям.
Кто знает Ц думалось тогда мне Ц быть может эти характерные черты, доне
сенные с детства до зрелых годов, и сказались, хотя отчасти, на невольной п
отребности отречься Ц уйти надолго совсем «в другую комнату», как это к
огда-то бывало в ранних днях его жизни, от несправедливо его обидевших, но
любимых им русских людей, чтобы не продолжать ссору и не мешать им «играт
ь в правительство».
И мне казалось, я был тогда даже убежден, что решение возникло у государя у
же раньше, еще до получения телеграмм главнокомандующих и настояний Руз
ского. Оно вероятно мелькнуло в его мыслях впервые, еще во вторник 28 февра
ля поздним вечером, когда его осмелились непро-пустить в Царское, а потре
бовали препровождения в Петроград, и начало укрепляться в мучительную н
очь с 1 марта на 2, когда утром меня так поразил его измученный вид. Это Решен
ие было принято им, как всегда, единолично, в борьбе с самим с собою, и посвя
щать в свою душевную Драму других, даже близких, он по складу своей застен
чивой, самолюбиво-благородной натуры, вероятно, не только не хотел, но и н
е мог.
Даже более сильные настояния, чем настояния Родзянко, Рузского и других
генералов, мне кажется, никогда не имели бы окончательного успеха, если б
ы они не упали уже на подготовленную им самим почву. Его заставила это сде
лать не созданная лишь потугами немногих обстановка, наперекор которой,
несмотря на войну, он всегда имел возможность и характер пойти и мог расс
читывать на несомненный успех, а нечто высшее, чем даже суровое чувство д
олга государя перед управляемой родиной Ц человеческая любовь к русск
им людям, не разбирая среди них ни друзей, ни врагов.
Зная давно о существовании заговора и, вероятно, часто в мыслях готовясь
к встрече с ним, государь вместе с тем крепко верил и в то, что предательст
во изойдет не от простого народа, «стихийным движением», которого так ис
кусно теперь прикрывались его вожаки.
В предоставленном ему изменою и предательством выборе он предпочел отр
ечься от меньшего Ц от власти, становившейся при том слишком призрачной
, и кто из монархистов мог бы его в этом упрекнуть.
Впоследствии, находясь в далекой Сибири, государь, по свидетельству близ
ких лиц, не переставал волноваться сомнениями, связанными с его отречени
ем. Он не мог не мучиться сознанием, что его уход, вызванный «искренними» н
астояниями «горячо любящих родину» людей, не послужил на пользу, а лишь в
о вред свято им чтимой России.
Быть может, именно эти жестокие нравственные переживания не за себя, а за
родину заставили его, столь всепрощающего, сказать в Екатеринбурге след
ующие слова: «Бог не оставляет меня, он даст мне силы простить всех моих вр
агов, но я не могу победить себя еще в одном: генерала Рузского я простить
не могу».
Известие об отречении, хотя о нем никто громко не говорил, дошло быстро и д
о нашей прислуги. Помню, каким тяжелым чувством оно сказалось на проводн
ике нашего вагона. В течение этого и всего следующего дня я видел его с утр
а до вечера, неизменно сидящим в одной и той же почти застывшей позе, с гол
овою, низко опущенной на руки. Он никуда не отлучался из своего уголка, при
ходившегося против моего купэ, и совершенно забыл о свои) обязанностях. Е
го видимо и не тянуло, как раньше, к другим, где он мог бы делиться впечатле
ниями или узнавать последние новости. Да и эти другие, судя по лицу моего с
тарика Лукзена, обыкновенно очень общительного, a на этот раз не обмолвив
шегося ни единым словом о том, что произошло, Ц точно также, лишь в самих с
ебе, переживали надвинувшееся на родину несчастие.
Наступило утро 3-го марта. Наш поезд, вышедший в три часа ночи из Пскова, уже
двигался по направлению к Могилеву, в ставку.
Будущего уже не было, дорогое, милое прошлое рухнуло куда-то в пропасть, а
настоящее пока было похоже, своею видимостью, с прежним: жизнь в нашем пое
зде наружно шла своим обычным, размеренным ходом.
Государь и после отречения продолжал сохранять, не только для нас, его лю
бящих, но и для людей посторонних, равнодушных, все то присущее ему величи
е, которое эти последние думали, что можно с него снять. Это и замечалось и
чувствовалось мною как во время остановок на станциях, так и по приезде в
Могилев и во время дальнейшего пребывания в ставке.
Во время этого переезда все лица ближайшей свиты, находившиеся в поезде,
решили сообща записать до малейших подробностей, чуть-ли не по минутам, в
се то, что происходило за эти три дня, и Нарышкин записывал все подробно по
д нашу диктовку, хотел напечатать на пишущей машинке и дать это описание
каждому из нас. Копии телеграмм главнокомандующих мы получили, наш общий
дневник он переписать не успел.
Государь рано утром с дороги послал в Киев телеграмму своей матери, импе
ратрице Марии Федоровне, прося ее приехать на свидание в Могилев, а также
телеграммы в Царское Село Ц ее величеству и в Петроград великому князю
Михаилу Александровичу, уведомлявшую о передаче ему престола.
Телеграмма эта наверно не дошла, так как, судя по воспоминаниям В. Д. Набок
ова, великий князь «очень подчеркивал свою обиду, что брат его «навязал»
ему престол, даже не спросив его согласия».
Насколько помню, судя по рассказам лиц, читавших в ставке эту телеграмму,
она была очень сердечна и была адресована на имя его императорского вели
чества Михаила и в ней были между прочим слова: «прости меня, если огорчил
тебя, и что не успел своевременно предупредить», «останусь навсегда верн
ым и любящим тебя братом». а также и выражение: «последние события вынуди
ли меня бесповоротно решиться на этот крайний шаг».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34