Он сам не знал: глаза его видели лишь разноцветные кредитки...
Цирюльник Васил... Не такая он собака, чтобы не знать, в чем дело... Конечно, он знал; еще вчера слышал он о происшествии, но не подавал вида, что знает; даже вопреки своему обыкновению, он не справился о настроении г. Марукэ; знал, что «плохо»,— и не к чему было спрашивать. Он приблизил губы к лицу г. Марукэ, сколько мог; легко задевая, скользила бритва по щеке г. Марукэ. Было душно и тихо. Слышно было медленное дыхание цирюльника; точно теплый липкий банный пар, дыхание его удушливыми волнами касалось лица г. Марукэ. Но г. Марукэ ничего не замечал: в усталом мозгу его, словно в банном паре, мелькали, подобно разноцветным капелькам, кредитки.
Открылась дверь, и в цирюльню ворвался мелкими шажками, точно барабанили по полу, Хаджи Манукоф Эфенди.
— Доброе утро моим эфенди-приятелям!—радостно воскликнул Манукоф Эфенди.— Видимо, дела твои хороши, Васил. Уж кто-кто, а Марукэ обязательно придет!..
— Присаживайся, пожалуйста, сейчас кончу,— отведя губы от лица г. Марукэ, с улыбкой ответил цирюльник.— Слава аллаху, ты, видно, в хорошем настроении...
— Почему бы и нет, сынок,— гордо воскликнул Хаджи.— Армения обогатилась новым молодцом, на сей раз мальчик, да-с! Жена Хаджи Манукофа Эфенди Нунуфарханум — героиня: она родила мальчика.
Веселое настроение Хаджи Манукофа Эфенди вызвало луч надежды в мозгу г. Марукэ; в тупых и сонных глазах его мгновенно вспыхнуло жадное выражение.
— Ну, живей,— нервно прикрикнул г. Марукэ, подергивая левым плечом,— я тороплюсь!
Цирюльник Васил уже кончал.
— Поздравляю, ага-хаджи,— сказал вставая г. Марукэ и протянул Манукофу Эфенди свою улыбку и руку. Хаджи Манукоф Эфенди положил два пальца на протянутую ладонь Марукэ (рукопожатия он не знал).
Тот крепко, от души пожал два пальца Хаджи Эфенди и... не знал, как начать. К счастью, Манукоф Эфенди вывел его из затруднительного положения:
— Коли у тебя есть время, идем-ка выкушать по чашке кофе,— сказал Манукоф Эфенди, вырвав пальцы из руки г. Марукэ.— Зайду потом,— бросил Хаджи цирюльнику и показал ему спину. Не обернувшись и не получив согласия г. Марукэ, Хаджи вышел из цирюльни. Г-н Марукэ, не долго думая, пустился за ним, а цирюльник Васил, рассердившись, продолжал стоять минуты две с намыленным помазком в руке, вперив раздосадованный взгляд в их спины. Затем, когда они исчезли, сплюнул и бросил по адресу Хаджи:
— Тьфу, подавись ты своим добром, проклятый! — Затем он подошел к умывальнику и стал мыть помазок, насвистывая модную песню: «Ах, зачем эта ночь!»
Манукоф Эфенди, не оборачиваясь, шел впереди мелкой, четкой, сухой походкой, словно барабанил тросточкой по панели. Радостно думал Манукоф Эфенди, что ловко избавился от ушахбаз-цирюльника. Хаджи Онник Эфенди зашел к цирюльнику, конечно, не побриться, нет,— Хаджи Эфенди брился в неделю раз, и то по
субботам. Целью его было сообщить цирюльнику весть о новорожденном. «Язык цирюльника — что порог бани»,— думал Хаджи, и он, конечно, был прав. О г. Марукэ, которого он пригласил пить кофе, Хаджи совсем забыл. Но г. Марукэ о нем не забыл. Думал г. Марукэ, едва поспевая за ним, что если Хаджи соблаговолит снабдить его заимообразно нужною суммою, он будет спасен, иначе... Г-н Марукэ сам не знал, что станет с ним в противном случае.
Дойдя до своей лавки, Хаджи Манукоф Эфенди остановился и круто повернулся в сторону г. Марукэ. Задумчиво шедший за ним г. Марукэ, не ожидая этого, сильно стукнулся головой об лицо Хаджи Манукофа Эфенди и, смущенный, отскочил, как каучуковый мяч.
— Да потише, что с тобой? — в сердцах воскликнул Хаджи и добавил: — Иди-ка к Симону и скажи, чтоб он за мой счет угостил тебя чашкой кофе, а меня уж прости—мне некогда! — Сказав это, Хаджи Онник Эфенди быстро открыл дверь, юркнул в нее и тотчас же захлопнул ее перед самым носом г. Марукэ. Понял г. Марукэ, что надежды его тщетны.
— Тьфу! — сплюнул г. Марукэ по адресу Эфенди наподобие цирюльника Васила и зашагал... куда? Померк, померк свет в его глазах, и отчаяние его дошло до последней крайности. «Пойдет теперь рассказывать, издеваясь над ним, Арам Антоныч об этом позоре»,— подумал г. Марукэ, и в затуманившемся мозгу его всплыли бледные отталкивающие лица Осепа Нариманова, генерала Алеша, Мазута Амо. И вдруг — в момент этого крайнего отчаяния вспомнил г. Марукэ вчерашнюю сутолоку. В его воображении предстал стоявший на зеленом столе Мазут Амо. И Мазут Амо, этот самый обыкновенный управляющий «Светом», Амо Амбарцумович, показался ему иным, незнакомым. Он предстал перед г. Марукэ подобно исторической личности, вышедшей из глубины веков; он вполз в воспаленный мозг Марукэ, точно гравюра, вырезанная из учебника истории. «Война!» — отдался в его воспаленном мозгу вчерашний голос Мазута Амо. И в сердце г. Марукэ невидимая рука сдвинула, подобно часовой стрелке, с обычного места какую-то тяжесть. Г-н Марукэ понял вдруг, постиг, как бы по наитию свыше, что с этого момента мир уже не тот и что сдвинулись также людские взаимоотношения. Опять, как и в продолжение всей ночи, медленно задвигались в его голове разноцветные кредитки. Но, к его удивлению, сердце его окаменело и не сжалось.
— Ерунда! — вырвалось вслух из его уст, и с сердца его свалился тяжелый камень. Г-н Марукэ ускорил шаги. Он пошел домой спать.
Уже началась война в каких-то неведомых краях. Уже прошло месяца два, как воевали. Шепотом поговаривали, что скоро, в самом близком будущем, как говорил Телефон Сето, «русский вызовет турка на войну». В городском саду т. Вародян передавал знакомым барышням, что уже имеются, уже получены в центре самые достоверные сообщения о скором объявлении войны также и «турку», и тогда все переменится... «Широкие горизонты откроются тогда перед Наири»,— говорил знакомым барышням т. Вародян таинственным шепотом, словно сообщал государственную тайну. Не знаю, какие перемены должны были наступить в жизни этого города и какие горизонты должны были открыться перед Наири в результате таинственных перемен; точно так же не знаю, откуда черпал центр, о коем намекал т. Вародян, подобные сведения,— но одно могу с уверенностью сказать: в делах многих горожан известные перемены уже произошли, однако этого обстоятельства, к сожалению, не мог видеть т. Вародян. Эти «сообщения» он мог бы получить сам, минуя центр, на месте же, у любого наирянина, хотя бы у мелочного торговца Колопотяна, перед которым уже открылись известные горизонты. В жизни мелкого лавочника Колопотяна уже произошла та бросающаяся в глаза жизненная перемена, что в течение одного двух месяцев цена на сахар-рафинад подскочила с четырнадцати копеек до семнадцати. Набавил цены Хаджи Онник Манукоф Эфенди, получавший сахар с места производства вагонами и, в свою очередь, продававший мелким торговцам мешками. Но перемена эта была ничтожна по сравнению с той более чем ощутительной переменой, что имела место в лавке соседа того же Колопотяна — Католика Симона и прочих. Она заключалась в нехватке подсобляющих рук: одни их уже лишились, другие были под угрозой лишения, третьи могли потерять их не сегодня-завтра. Уже забрали сына Католика, его соседа Карапетяна, Мартиросяна, детей, братьев, их самих и тысячи неизвестных «янов». Очередь была за Абомаршем, Кинтоури Симоном, третьим, четвертым, пятым — всех не перечтешь. Изо дня в день появлялись на стенах, наклеивались какими-то неизвестными руками белые приказы; со стен вызывали белые приказы — того, другого, третьего, сотого — вызывали к пятиэтажному дому. Шли каждое утро, заполняли улицы и майдан юноши, молодежь, средних лет мужчины в лаптях, приходили из окружных деревень и собирались у пятиэтажного дома. Отсюда группами они направлялись на вокзал. Гуртом запихивали в длинные красные товарные поезда, стоявшие вдалеке — у депо, людей в лаптях, словно рыбу в бочки. Свистел паровоз — остро, пронзительно, будто ревел зверь под ножом, и люди в лаптях орали бессмысленно, а молодые парни пели по-стариковски: «Веее-зут, матушка-джан, веее-зут...»
Но, с другой стороны, день и ночь прибывали поезда из неведомых далей в этот наирский город, и заполнялся город русскими солдатами. Заполнялся город изо дня в день, каждый час, каждую минуту. Сияли лица Егора Амбарцумова, Бочки Николая, лавочника Колопотяна — в общем, ликовала вся Лорис-Меликовская улица. Бежавший в лавку на рассвете наирский купец, мелочной торговец, торгаш, Хаджи Манукоф и Колопотян больше уж не думали о том, что до девяти-десяти им придется стоять без дела у лавок и зевать от скуки, как это бывало прежде. О, нет, конечно, нет! С самого раннего утреннего часа до позднего вечера кишмя кишели улицы солдатами и новобранцами. И что же? Было не хуже. Одному четверть сахара, другому — халвы на пятак, третьему — что-нибудь другое, с каждого по копейке, насчитал сто, и глядь — уже рубль. Так обстояло дело у мелочных торговцев. «По сравнению с ними Хаджи Манукоф, Перс и другие крупные подрядчики буквально грабили»,— говорил с завистью Колопотян. «Десять вагонов мыла, десять — свиного сала, десять — какого-то еще там черта-дьявола»...— вот, по вычислению Колопотяна, их счет. Один лишь несчастный гробовщик Енок коротал дни по-старому. Вначале он было думал, что у него дела пой
дут хорошо, но жестоко ошибся!.. Правда, число умирающих увеличилось, да умирали не те, которые нуждались в гробах. Так что он, как и прежде, уставши от безделья, большую часть дня либо наклеивал бумажных ангелочков на готовые гробы, либо, когда уставал и от этого, ходил гробовщик Енок в кофейню Телефона Сето и там играл в домино с братом последнего, пятидесятилетним Кривым Арутом. Этот последний потерял свой глаз в молодости, в день масленицы, на майдане, во время борьбы с боевым бараном. Обычно к нему ходил гробовщик Енок отводить душу, так как, подобно ему, был без дела и Кривой Арут. В кофейне брата Кривой Арут, если можно так выразиться, отправлял функции постоянного игрока. Порою же гробовщик Енок ходил на вокзал — смотреть, что там делается; возвращался он оттуда то радостный, то грустный: грустный потому, что он не имеет никакой выгоды от отбывающих и прибывающих, радостный — что его нет и, вероятно, никогда не будет в числе отбывающих. Но эта блаженная радость гробовщика Енока уступала место крайней грусти, когда по возвращении в город он замечал царящее в лавках оживление. Все орудовали, все выгадывали, кроме него и его единственного закадыки — Кривого Арута. Однако ему было суждено лишиться и этого единственного друга; обстоятельство это произвело на него сильнейшее впечатление и внесло в его жизнь также известную перемену.
Однажды, соскучась от своих не нужных никому гробов и ангелочков, гробовщик Енок, по обыкновению, пошел в кофейню Телефона Сето сыграть партию домино, но удивлению его не было конца, когда он заметил, что Кривого Арута в кофейне не было. Решив, что тот вышел на двор, он долго его поджидал, но не дождался... Он постеснялся спросить об этом Телефона Сето, так как последний был уже не прежний: в его кофейне негде было упасть яблоку от русских.
Дурно почувствовал себя гробовщик Енок от тоски, защемило его сердце до того, что не вытерпел — подошел и спросил.
— Я поставил его на работу на вокзальном майдане, чай продает русским,— был ответ.
В первую минуту не понял его гробовщик Енок, но, вспомнив вокзал, вокзальный майдан, тихо вышел он из кофейни Сето и быстрыми шагами направился к вокзалу. Шел с невероятной быстротой, едва дыша, почти бежал посредине улицы гробовщик Енок. Его толкали, ругали иной раз, но он не замечал: шел с опущенной головой, размахивая руками; обветшалые концы его длинной черной измятой чухи касались пыли и подметали улицу. Шел он неровным шагом, подобно королю Лиру, тая в душе горечь и скорбь. Гробовщик Енок шел на вокзал. Наконец он добрался до вокзала и, казалось, только сейчас понял, что находящаяся перед ним прежняя безлюдная площадь превратилась в базар,— стала, как ее назвал Телефон Сето, «вокзальным майданом». Теми же быстрыми шагами гробовщик Енок вступил на вокзальный майдан и только было хотел поискать своего приятеля, Кривого Арута, как кто-то потянул его за полу чухи.
— Пошел прочь, бездельник! — думая, что чуху его дергают солдаты, выругался гробовщик Енок, но...
— Да помилуй, что с тобой, не узнаешь разве? — услышал он голос Кривого Арута и обернулся на него. Опешил, остолбенел гробовщик Енок от увиденного. Кривой Арут стоял за маленьким столиком и разливал чай из жестяного чайника; стоявший рядом русский солдат протянул руку за чаем.
— Так ты, Арут, уже за работой! — воскликнул гробовщик Енок, вперив тупой взгляд в Кривого.
— А что же делать, друг Енок, помаленьку денежки зарабатываем, ничего не поделаешь...— не то оправдываясь, не то гордясь, ответил Арут и начал полоскать стоявшие перед ним стаканы. Долго смотрел с завистливой улыбкой на лицо своего бывшего партнера гробовщик Енок, задал несколько отрывистых вопросов о торговле, сказал: «Пора назад»,— резко повернулся и быстрыми шагами воротился в город.
На следующий день гробовщик Енок на вокзальном майдане за маленьким столиком торговал хлебом и колбасой. А неделю спустя городские дети уже не боялись проходить мимо его лавки: гробовщик Енок, ликвидировав гробовое дело, занялся «ручной торговлей».
Вот каковы были перемены, имевшие место в городе в течение одного двух месяцев. А глупец Вародян все еще ждал, что центр известит его о каких-то таинственных постановлениях, после чего только, по его словам, должны были произойти известные перемены...
И вот... Вновь и вновь вспоминаю, дорогой читатель, как сегодняшний день: впереди всего, инициатором всего, предвестником всякого более или менее бросающегося в глаза общественного начинания в этом наирском городе был он — Амо Амбарцумович — Мазут Амо. На этот раз также орудовал он, Мазут Амо, этот влиятельнейший житель города, управляющий «Светом» и председатель Местного Комитета Товарищества. Само собой разумеется, что его тесной близостью к Товариществу нужно объяснить и то, что Мазут Амо знал все своевременно и своевременно же сообщал кому и куда следует. Но на этот раз было нечто, о чем надлежало довести до сведения всех. «Сообщи всем!» — было написано, по словам т. Вародяна, на бумаге, полученной — правильно было бы сказать присланной — из центра. Тов. Вародян своими собственными глазами видел эту бумагу в конторе Мазута Амо,— Амо Амбарцумович сам показал эту любопытную бумагу т. Вародяну. Тов. Вародян же, неизвестно почему, счел нужным известить об этом прежде всего г. Марукэ; однако передал не все содержание бумаги, присланной из центра, а лишь ту «долгожданную весть», которую принесло сообщение.
Г-н Марукэ недолюбливал т. Вародяна, этого, как он выразился, «наирского варжапета», на спине которого, как тебе уже известно, читатель, от «центра печали» остались любопытные следы. В свою очередь, т. Вародян смотрел сверху вниз на этого «европейского осла»... Однако же это не особенно благожелательное отношение т. Вародяна к г. Марукэ вытекало не из личных, а скорее из объективных, общественных мотивов. Дело в том, что Марукэ иной раз позволял себе делать довольно-таки двусмысленные замечания по адресу Товарищества. Этого не могли ему простить не только Вародян, но также и Клубная Обезьяна, хотя он, этот сапожник Симон, и не был членом Товарищества, а лишь сочувствующим.
И как смел г. Марукэ? Кто, кто только не знал, что гораздо легче в темной комнате выругать «Никола», чем даже во сне допустить неблагожелательное отношение к Товариществу. Товарищество, как мы имели случай заметить в первой части, было центром и даже «сверхцентром». Если ты, дорогой читатель, пожелаешь представить себе хоть самым отдаленным, самым тусклым образом этот центр — представь себе следующее.
Где-то в неизвестном месте, в месте, о существовании которого никто, даже т. Вародян, не знает, наирском, китайском или же, кто его знает, может быть, вавилонском, икс-игрек-зет — неизвестном городе, на окраине города, в центре, а может быть, на кладбище — одним словом, в таком месте, существование которого даже подвергнуто сомнению, есть, существует — уж не знаю, как это выразиться, чтобы ты мог понять,— ну, скажем, есть неизвестная комната, избушка или землянка. Так вот тут, в этой землянке, о месте которой, как было сказано, никто не знает, живет колоссальных размеров паук, невидимый паук, паукообразный мозг. Этот паук, этот паукообразный мозг, из своего неведомого убежища протягивает свои щупальца и, начиная отсюда, плетет он свою паутину — прочно и беспощадно. Протягивает свои щупальца, растягивает паутину в сторону наирских городов, наирских мозгов, сердец, воль; распространяет— на Муш, Битлис, Диарбекир;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Цирюльник Васил... Не такая он собака, чтобы не знать, в чем дело... Конечно, он знал; еще вчера слышал он о происшествии, но не подавал вида, что знает; даже вопреки своему обыкновению, он не справился о настроении г. Марукэ; знал, что «плохо»,— и не к чему было спрашивать. Он приблизил губы к лицу г. Марукэ, сколько мог; легко задевая, скользила бритва по щеке г. Марукэ. Было душно и тихо. Слышно было медленное дыхание цирюльника; точно теплый липкий банный пар, дыхание его удушливыми волнами касалось лица г. Марукэ. Но г. Марукэ ничего не замечал: в усталом мозгу его, словно в банном паре, мелькали, подобно разноцветным капелькам, кредитки.
Открылась дверь, и в цирюльню ворвался мелкими шажками, точно барабанили по полу, Хаджи Манукоф Эфенди.
— Доброе утро моим эфенди-приятелям!—радостно воскликнул Манукоф Эфенди.— Видимо, дела твои хороши, Васил. Уж кто-кто, а Марукэ обязательно придет!..
— Присаживайся, пожалуйста, сейчас кончу,— отведя губы от лица г. Марукэ, с улыбкой ответил цирюльник.— Слава аллаху, ты, видно, в хорошем настроении...
— Почему бы и нет, сынок,— гордо воскликнул Хаджи.— Армения обогатилась новым молодцом, на сей раз мальчик, да-с! Жена Хаджи Манукофа Эфенди Нунуфарханум — героиня: она родила мальчика.
Веселое настроение Хаджи Манукофа Эфенди вызвало луч надежды в мозгу г. Марукэ; в тупых и сонных глазах его мгновенно вспыхнуло жадное выражение.
— Ну, живей,— нервно прикрикнул г. Марукэ, подергивая левым плечом,— я тороплюсь!
Цирюльник Васил уже кончал.
— Поздравляю, ага-хаджи,— сказал вставая г. Марукэ и протянул Манукофу Эфенди свою улыбку и руку. Хаджи Манукоф Эфенди положил два пальца на протянутую ладонь Марукэ (рукопожатия он не знал).
Тот крепко, от души пожал два пальца Хаджи Эфенди и... не знал, как начать. К счастью, Манукоф Эфенди вывел его из затруднительного положения:
— Коли у тебя есть время, идем-ка выкушать по чашке кофе,— сказал Манукоф Эфенди, вырвав пальцы из руки г. Марукэ.— Зайду потом,— бросил Хаджи цирюльнику и показал ему спину. Не обернувшись и не получив согласия г. Марукэ, Хаджи вышел из цирюльни. Г-н Марукэ, не долго думая, пустился за ним, а цирюльник Васил, рассердившись, продолжал стоять минуты две с намыленным помазком в руке, вперив раздосадованный взгляд в их спины. Затем, когда они исчезли, сплюнул и бросил по адресу Хаджи:
— Тьфу, подавись ты своим добром, проклятый! — Затем он подошел к умывальнику и стал мыть помазок, насвистывая модную песню: «Ах, зачем эта ночь!»
Манукоф Эфенди, не оборачиваясь, шел впереди мелкой, четкой, сухой походкой, словно барабанил тросточкой по панели. Радостно думал Манукоф Эфенди, что ловко избавился от ушахбаз-цирюльника. Хаджи Онник Эфенди зашел к цирюльнику, конечно, не побриться, нет,— Хаджи Эфенди брился в неделю раз, и то по
субботам. Целью его было сообщить цирюльнику весть о новорожденном. «Язык цирюльника — что порог бани»,— думал Хаджи, и он, конечно, был прав. О г. Марукэ, которого он пригласил пить кофе, Хаджи совсем забыл. Но г. Марукэ о нем не забыл. Думал г. Марукэ, едва поспевая за ним, что если Хаджи соблаговолит снабдить его заимообразно нужною суммою, он будет спасен, иначе... Г-н Марукэ сам не знал, что станет с ним в противном случае.
Дойдя до своей лавки, Хаджи Манукоф Эфенди остановился и круто повернулся в сторону г. Марукэ. Задумчиво шедший за ним г. Марукэ, не ожидая этого, сильно стукнулся головой об лицо Хаджи Манукофа Эфенди и, смущенный, отскочил, как каучуковый мяч.
— Да потише, что с тобой? — в сердцах воскликнул Хаджи и добавил: — Иди-ка к Симону и скажи, чтоб он за мой счет угостил тебя чашкой кофе, а меня уж прости—мне некогда! — Сказав это, Хаджи Онник Эфенди быстро открыл дверь, юркнул в нее и тотчас же захлопнул ее перед самым носом г. Марукэ. Понял г. Марукэ, что надежды его тщетны.
— Тьфу! — сплюнул г. Марукэ по адресу Эфенди наподобие цирюльника Васила и зашагал... куда? Померк, померк свет в его глазах, и отчаяние его дошло до последней крайности. «Пойдет теперь рассказывать, издеваясь над ним, Арам Антоныч об этом позоре»,— подумал г. Марукэ, и в затуманившемся мозгу его всплыли бледные отталкивающие лица Осепа Нариманова, генерала Алеша, Мазута Амо. И вдруг — в момент этого крайнего отчаяния вспомнил г. Марукэ вчерашнюю сутолоку. В его воображении предстал стоявший на зеленом столе Мазут Амо. И Мазут Амо, этот самый обыкновенный управляющий «Светом», Амо Амбарцумович, показался ему иным, незнакомым. Он предстал перед г. Марукэ подобно исторической личности, вышедшей из глубины веков; он вполз в воспаленный мозг Марукэ, точно гравюра, вырезанная из учебника истории. «Война!» — отдался в его воспаленном мозгу вчерашний голос Мазута Амо. И в сердце г. Марукэ невидимая рука сдвинула, подобно часовой стрелке, с обычного места какую-то тяжесть. Г-н Марукэ понял вдруг, постиг, как бы по наитию свыше, что с этого момента мир уже не тот и что сдвинулись также людские взаимоотношения. Опять, как и в продолжение всей ночи, медленно задвигались в его голове разноцветные кредитки. Но, к его удивлению, сердце его окаменело и не сжалось.
— Ерунда! — вырвалось вслух из его уст, и с сердца его свалился тяжелый камень. Г-н Марукэ ускорил шаги. Он пошел домой спать.
Уже началась война в каких-то неведомых краях. Уже прошло месяца два, как воевали. Шепотом поговаривали, что скоро, в самом близком будущем, как говорил Телефон Сето, «русский вызовет турка на войну». В городском саду т. Вародян передавал знакомым барышням, что уже имеются, уже получены в центре самые достоверные сообщения о скором объявлении войны также и «турку», и тогда все переменится... «Широкие горизонты откроются тогда перед Наири»,— говорил знакомым барышням т. Вародян таинственным шепотом, словно сообщал государственную тайну. Не знаю, какие перемены должны были наступить в жизни этого города и какие горизонты должны были открыться перед Наири в результате таинственных перемен; точно так же не знаю, откуда черпал центр, о коем намекал т. Вародян, подобные сведения,— но одно могу с уверенностью сказать: в делах многих горожан известные перемены уже произошли, однако этого обстоятельства, к сожалению, не мог видеть т. Вародян. Эти «сообщения» он мог бы получить сам, минуя центр, на месте же, у любого наирянина, хотя бы у мелочного торговца Колопотяна, перед которым уже открылись известные горизонты. В жизни мелкого лавочника Колопотяна уже произошла та бросающаяся в глаза жизненная перемена, что в течение одного двух месяцев цена на сахар-рафинад подскочила с четырнадцати копеек до семнадцати. Набавил цены Хаджи Онник Манукоф Эфенди, получавший сахар с места производства вагонами и, в свою очередь, продававший мелким торговцам мешками. Но перемена эта была ничтожна по сравнению с той более чем ощутительной переменой, что имела место в лавке соседа того же Колопотяна — Католика Симона и прочих. Она заключалась в нехватке подсобляющих рук: одни их уже лишились, другие были под угрозой лишения, третьи могли потерять их не сегодня-завтра. Уже забрали сына Католика, его соседа Карапетяна, Мартиросяна, детей, братьев, их самих и тысячи неизвестных «янов». Очередь была за Абомаршем, Кинтоури Симоном, третьим, четвертым, пятым — всех не перечтешь. Изо дня в день появлялись на стенах, наклеивались какими-то неизвестными руками белые приказы; со стен вызывали белые приказы — того, другого, третьего, сотого — вызывали к пятиэтажному дому. Шли каждое утро, заполняли улицы и майдан юноши, молодежь, средних лет мужчины в лаптях, приходили из окружных деревень и собирались у пятиэтажного дома. Отсюда группами они направлялись на вокзал. Гуртом запихивали в длинные красные товарные поезда, стоявшие вдалеке — у депо, людей в лаптях, словно рыбу в бочки. Свистел паровоз — остро, пронзительно, будто ревел зверь под ножом, и люди в лаптях орали бессмысленно, а молодые парни пели по-стариковски: «Веее-зут, матушка-джан, веее-зут...»
Но, с другой стороны, день и ночь прибывали поезда из неведомых далей в этот наирский город, и заполнялся город русскими солдатами. Заполнялся город изо дня в день, каждый час, каждую минуту. Сияли лица Егора Амбарцумова, Бочки Николая, лавочника Колопотяна — в общем, ликовала вся Лорис-Меликовская улица. Бежавший в лавку на рассвете наирский купец, мелочной торговец, торгаш, Хаджи Манукоф и Колопотян больше уж не думали о том, что до девяти-десяти им придется стоять без дела у лавок и зевать от скуки, как это бывало прежде. О, нет, конечно, нет! С самого раннего утреннего часа до позднего вечера кишмя кишели улицы солдатами и новобранцами. И что же? Было не хуже. Одному четверть сахара, другому — халвы на пятак, третьему — что-нибудь другое, с каждого по копейке, насчитал сто, и глядь — уже рубль. Так обстояло дело у мелочных торговцев. «По сравнению с ними Хаджи Манукоф, Перс и другие крупные подрядчики буквально грабили»,— говорил с завистью Колопотян. «Десять вагонов мыла, десять — свиного сала, десять — какого-то еще там черта-дьявола»...— вот, по вычислению Колопотяна, их счет. Один лишь несчастный гробовщик Енок коротал дни по-старому. Вначале он было думал, что у него дела пой
дут хорошо, но жестоко ошибся!.. Правда, число умирающих увеличилось, да умирали не те, которые нуждались в гробах. Так что он, как и прежде, уставши от безделья, большую часть дня либо наклеивал бумажных ангелочков на готовые гробы, либо, когда уставал и от этого, ходил гробовщик Енок в кофейню Телефона Сето и там играл в домино с братом последнего, пятидесятилетним Кривым Арутом. Этот последний потерял свой глаз в молодости, в день масленицы, на майдане, во время борьбы с боевым бараном. Обычно к нему ходил гробовщик Енок отводить душу, так как, подобно ему, был без дела и Кривой Арут. В кофейне брата Кривой Арут, если можно так выразиться, отправлял функции постоянного игрока. Порою же гробовщик Енок ходил на вокзал — смотреть, что там делается; возвращался он оттуда то радостный, то грустный: грустный потому, что он не имеет никакой выгоды от отбывающих и прибывающих, радостный — что его нет и, вероятно, никогда не будет в числе отбывающих. Но эта блаженная радость гробовщика Енока уступала место крайней грусти, когда по возвращении в город он замечал царящее в лавках оживление. Все орудовали, все выгадывали, кроме него и его единственного закадыки — Кривого Арута. Однако ему было суждено лишиться и этого единственного друга; обстоятельство это произвело на него сильнейшее впечатление и внесло в его жизнь также известную перемену.
Однажды, соскучась от своих не нужных никому гробов и ангелочков, гробовщик Енок, по обыкновению, пошел в кофейню Телефона Сето сыграть партию домино, но удивлению его не было конца, когда он заметил, что Кривого Арута в кофейне не было. Решив, что тот вышел на двор, он долго его поджидал, но не дождался... Он постеснялся спросить об этом Телефона Сето, так как последний был уже не прежний: в его кофейне негде было упасть яблоку от русских.
Дурно почувствовал себя гробовщик Енок от тоски, защемило его сердце до того, что не вытерпел — подошел и спросил.
— Я поставил его на работу на вокзальном майдане, чай продает русским,— был ответ.
В первую минуту не понял его гробовщик Енок, но, вспомнив вокзал, вокзальный майдан, тихо вышел он из кофейни Сето и быстрыми шагами направился к вокзалу. Шел с невероятной быстротой, едва дыша, почти бежал посредине улицы гробовщик Енок. Его толкали, ругали иной раз, но он не замечал: шел с опущенной головой, размахивая руками; обветшалые концы его длинной черной измятой чухи касались пыли и подметали улицу. Шел он неровным шагом, подобно королю Лиру, тая в душе горечь и скорбь. Гробовщик Енок шел на вокзал. Наконец он добрался до вокзала и, казалось, только сейчас понял, что находящаяся перед ним прежняя безлюдная площадь превратилась в базар,— стала, как ее назвал Телефон Сето, «вокзальным майданом». Теми же быстрыми шагами гробовщик Енок вступил на вокзальный майдан и только было хотел поискать своего приятеля, Кривого Арута, как кто-то потянул его за полу чухи.
— Пошел прочь, бездельник! — думая, что чуху его дергают солдаты, выругался гробовщик Енок, но...
— Да помилуй, что с тобой, не узнаешь разве? — услышал он голос Кривого Арута и обернулся на него. Опешил, остолбенел гробовщик Енок от увиденного. Кривой Арут стоял за маленьким столиком и разливал чай из жестяного чайника; стоявший рядом русский солдат протянул руку за чаем.
— Так ты, Арут, уже за работой! — воскликнул гробовщик Енок, вперив тупой взгляд в Кривого.
— А что же делать, друг Енок, помаленьку денежки зарабатываем, ничего не поделаешь...— не то оправдываясь, не то гордясь, ответил Арут и начал полоскать стоявшие перед ним стаканы. Долго смотрел с завистливой улыбкой на лицо своего бывшего партнера гробовщик Енок, задал несколько отрывистых вопросов о торговле, сказал: «Пора назад»,— резко повернулся и быстрыми шагами воротился в город.
На следующий день гробовщик Енок на вокзальном майдане за маленьким столиком торговал хлебом и колбасой. А неделю спустя городские дети уже не боялись проходить мимо его лавки: гробовщик Енок, ликвидировав гробовое дело, занялся «ручной торговлей».
Вот каковы были перемены, имевшие место в городе в течение одного двух месяцев. А глупец Вародян все еще ждал, что центр известит его о каких-то таинственных постановлениях, после чего только, по его словам, должны были произойти известные перемены...
И вот... Вновь и вновь вспоминаю, дорогой читатель, как сегодняшний день: впереди всего, инициатором всего, предвестником всякого более или менее бросающегося в глаза общественного начинания в этом наирском городе был он — Амо Амбарцумович — Мазут Амо. На этот раз также орудовал он, Мазут Амо, этот влиятельнейший житель города, управляющий «Светом» и председатель Местного Комитета Товарищества. Само собой разумеется, что его тесной близостью к Товариществу нужно объяснить и то, что Мазут Амо знал все своевременно и своевременно же сообщал кому и куда следует. Но на этот раз было нечто, о чем надлежало довести до сведения всех. «Сообщи всем!» — было написано, по словам т. Вародяна, на бумаге, полученной — правильно было бы сказать присланной — из центра. Тов. Вародян своими собственными глазами видел эту бумагу в конторе Мазута Амо,— Амо Амбарцумович сам показал эту любопытную бумагу т. Вародяну. Тов. Вародян же, неизвестно почему, счел нужным известить об этом прежде всего г. Марукэ; однако передал не все содержание бумаги, присланной из центра, а лишь ту «долгожданную весть», которую принесло сообщение.
Г-н Марукэ недолюбливал т. Вародяна, этого, как он выразился, «наирского варжапета», на спине которого, как тебе уже известно, читатель, от «центра печали» остались любопытные следы. В свою очередь, т. Вародян смотрел сверху вниз на этого «европейского осла»... Однако же это не особенно благожелательное отношение т. Вародяна к г. Марукэ вытекало не из личных, а скорее из объективных, общественных мотивов. Дело в том, что Марукэ иной раз позволял себе делать довольно-таки двусмысленные замечания по адресу Товарищества. Этого не могли ему простить не только Вародян, но также и Клубная Обезьяна, хотя он, этот сапожник Симон, и не был членом Товарищества, а лишь сочувствующим.
И как смел г. Марукэ? Кто, кто только не знал, что гораздо легче в темной комнате выругать «Никола», чем даже во сне допустить неблагожелательное отношение к Товариществу. Товарищество, как мы имели случай заметить в первой части, было центром и даже «сверхцентром». Если ты, дорогой читатель, пожелаешь представить себе хоть самым отдаленным, самым тусклым образом этот центр — представь себе следующее.
Где-то в неизвестном месте, в месте, о существовании которого никто, даже т. Вародян, не знает, наирском, китайском или же, кто его знает, может быть, вавилонском, икс-игрек-зет — неизвестном городе, на окраине города, в центре, а может быть, на кладбище — одним словом, в таком месте, существование которого даже подвергнуто сомнению, есть, существует — уж не знаю, как это выразиться, чтобы ты мог понять,— ну, скажем, есть неизвестная комната, избушка или землянка. Так вот тут, в этой землянке, о месте которой, как было сказано, никто не знает, живет колоссальных размеров паук, невидимый паук, паукообразный мозг. Этот паук, этот паукообразный мозг, из своего неведомого убежища протягивает свои щупальца и, начиная отсюда, плетет он свою паутину — прочно и беспощадно. Протягивает свои щупальца, растягивает паутину в сторону наирских городов, наирских мозгов, сердец, воль; распространяет— на Муш, Битлис, Диарбекир;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19