частенько посматривали они то на дверь, то на окно, как будто, невзирая на приятную июльскую погоду, им казалось, что оттуда дует. Дело в том, что недоставало одной обыкновенной вещи, к которой привыкли все,— если только «вещью» можно назвать живого и к тому же почтенного человека: недоставало генерала Алеша. Без него не было жизни в клубе, тем более что вместе с ним недоставало и «второй души» клуба — центра клуба — Мазута Амо.., Еще не приступив к игре, Осеп Нариманов спросил,— собственно говоря, даже не так: едва войдя в клуб, по своей всегдашней привычке, Осеп Нариманов радостно воскликнул:
— Мое глубокое почтение Алешу Никитичу!..— но ответа не последовало по той простой причине, что Алеша Никитича там не было. Осеп Нариманов опешил. В тот же миг в голове его возник целый рой подозрений: во-первых, еще вчера, выходя из клуба в четыре часа ночи, генерал Алеш дал слово в десять утра быть в клубе и продолжать прерванное макао; во-вторых, за последнее время генерал Алеш как-то особенно поглядывал на Ольгу Васильевну — Желтокудрую Тыкву, принадлежавшую ему, Осепу Нариманову, и никому другому,— пусть это зарубит у себя на носу генерал Алеш!
Не успели мысли эти оформиться в голове Осепа Нариманова, как впопыхах вошел Арам Антоныч, о жене которого так сильно беспокоился его приятель, мировой
судья, и, заметив, что все уже приступили к делу, подошел сзади, взял его за руку и предложил ему составить пульку.
— Глубокое мое почтение! — воскликнул Осеп Нариманов, от души обрадовавшись.— Как поживает Ольга Васильевна, Арам Антоныч?
Осеп Нариманов только теперь, казалось, вспомнил, что прошло уже три дня с тех пор, как он не видал Ольги Васильевны, а вчера, в шесть часов вечера, когда он, по всегдашнему обыкновению своему, пошел «навестить» ее (обычно в шесть часов Арам Антоныч бывал в школе), горничная объявила, что Ольга Васильевна не велела никого принимать. Не успел он вспомнить об этом, как уже в глазах его начало темнеть, и он собрался отвести затуманившийся взор свой от блестящих глаз Арама Антоныча, как...
— От Ольги Васильевны сердечный привет,— сказал Арам Антоныч с загадочной улыбкой и вслед за тем, нагнувшись к Осепу Нариманову, интимно шепнул: — Мамаша, городская акушерка Аксена Мануковна, вчера клялась, что на сей раз обязательно будет мальчик.
С сердца Осепа Нариманова свалился тяжелый камень. «Значит, не пропала даром долголетняя близость моя с Ольгой Васильевной»,— подумал он, оживившись, и сказал, дружески пожимая руку Араму Антонычу:
— Честь имею быть крестным отцом Колечки,— понимаете, Арам Антоныч,— обязательно Колечки!..— И, совершенно успокоившись, оба сели за игру.
— Однако, куда же делся Алеш Никитич? — спросил, сдавая карты, Арам Антоныч спустя минуту. Но уже все занялись игрой, никто не ответил, хотя всеми и чувствовалось его отсутствие. Врач Сергей Каспарыч обратил было глаза к окну, словно хотел сказать: «дует», но, сообразив, что не это причина общего беспокойства, молча продолжал игру.
И вот, этак часов в двенадцать дня, запыхавшись, влетели в клуб генерал Алеши Амо Амбарцумович. Влетев, как бомба, генерал Алеш и Мазут Амо быстро подошли к столам, перемешали карты и сбросили их на пол... Все повскакали с мест, удивленные и растерянные. А Кинтоури Симон, хоть и был больше всех в проигрыше и, следовательно, больше всех имел основание возмущаться, решив от неожиданности, что «ребята» наклюкались, подбросил вверх карты, вскочил и глупо заорал:
— Урра! урра! урра!!.
— Да что вы, с ума спятили, господа?! — сердито крикнул врач, ударив рукой по столу.— В чем дело?
И не успели остальные очнуться, как Амо Амбарцумович поднял руку, сделал знак, чтобы его слушали, и...
— Война! — объявил Амо Амбарцумович едва слышным голосом. Водворилось молчание, благоговение и удивление.
Генерал Алеш тоже хотел что-то сказать, он поднял было руку, но под влиянием наступившего молчания застыл на месте. Глаза Арама Антоныча так и остановились, впившись в поднятую руку генерала Алеша. На лице Клубной Обезьяны — Кинтоури Симона замерла смешанная со страхом улыбка. Сергей Каспарыч поднес руку к губам и машинально — как это случалось с ним во время приемов — сухо, официально закашлял. Затем генерал Алеш и Мазут Амо рассказали о происшествии все, что знали.
Оказывается, утром, часам к семи-восьми, когда Амо Амбарцумович еще спал, ничего не подозревая, приходят и вызывают его по чрезвычайно важному делу к уездному начальнику. Последний просил его взять с собой также и Алеша Никитича. Амо Амбарцумович немедленно одевается, бежит к нему, и они вместе идут на квартиру уездного начальника. В столь необыкновенный утренний час уездный начальник принимает гостей чрезвычайно любезно и сообщает им, что волею божьей и августейшего монарха Россия, вынужденная к тому, объявила войну... «Собственно говоря, гнусный германский кайзер Вильгельм Второй объявил войну России. Необходимо организовать манифестации,— говорил уездный начальник Алешу Никитичу и Мазуту Амо,— и разъяснить народу большое, безмерно важное значение события».
Сообщение Амо Амбарцумовича произвело на слушателей впечатление грома. Присутствующие бросили карточную игру и вышли из клуба во главе с генералом Алешем.
— Господа, надо начинать,— сказал Амо Амбарцумович, став в дверях клуба.
Что? — спросил Кинтоури Симон, обеспокоенный: ему показалось, что надо начинать... войну.
— Вот сейчас увидишь,— ответил Амо Амбарцумович многозначительно и вновь вошел в клуб, а за ним пустился Кинтоури Симон. Вышли они, держа в руках большой портрет царя, а за ними показался официант, поставивший перед клубом зеленый карточный стол. Портрет царя взяли генерал Алеш и Осеп Нариманов. Мазут Амо тем временем взобрался на зеленый карточный стол. Вокруг собралась толпа.
— Господа! — воскликнул, поднимая руку, Мазут Амо.
Все окаменели, разинув рты. Поистине чудо, невероятный человек этот Амо Амбарцумович — Мазут Амо!..
С головокружительной высоты своего пьедестала — зеленого карточного стола — Амо Амбарцумович сообщил собравшимся внизу многочисленным наирянам весть о войне. Обругал, разнес Мазут Амо со своей высоты, сверкая глазами, низкого германского кайзера Вильгельма II. Стоявшему в толпе лавочнику Колопотяну показалось, что германский кайзер заклятый враг, личный кредитор Мазута Амо; стоявшему же несколько поодаль цирюльнику Василу Вильгельм представился в образе кровожадного чудовища. Мазут Амо не забыл также довести до сведения собравшихся рассказанное уездным начальником то важное обстоятельство, что наш всемогущий государь император множество раз телеграфировал Вильгельму, предлагая мирно ликвидировать возникшее недоразумение, но, к сожалению, его усилия остались тщетными. В заключение Мазут Амо призвал слушателей прийти на помощь общему отечеству в критический час и жертвовать добровольно, не останавливаясь перед мелкими лишениями в деле помощи великому отечеству.
— Итак, да здравствует наш государь император и его доблестная армия! Долой низкого кайзера Вильгельма Второго! Урра! — закончил Мазут Амо свою историческую речь, которая, к его большому удивлению, была встречена полным молчанием. Однако не думайте, что народ промолчал нарочно; конечно нет; народ просто не знал, его еще не научили, что в подобных случаях нужно откликнуться. Но вот пришел на помощь со своим исключительным положением генерал Алеш. Совершенно неожиданным для такого тучного старика образом
взобрался он на зеленый карточный стол, и, став рядом с Мазутом Амо, закричал генерал Алеш: «Урра-а!!» — потрясая шапкой. Ему страшным ревом вторили — Сергей Каспдрыч, Осеп Нариманов и Кинтоури Симон; и тогда уже битком набитый сад так загремел от возгласов, что даже г. Марукэ, который уже отошел от своих партнеров и смешался с толпой, на минуту растерялся и чуть было не снял шляпу и не стал звероподобно реветь. Но г. Марукэ этого, конечно, не сделал. К совершающемуся вокруг него он с первого же дня занял особую позицию,— но об этом после.
Сад еще гремел от радостных возгласов, как раздались звуки военного оркестра, посланного уездным начальником; оркестр заиграл «Боже, царя». Все обнажили головы. После гимна Осеп Нариманов, обратившись к толпе, закричал: «Да здравствует наш возлюбленный государь Николай Второй! Урра!!» — и вновь с зеленого стола начали кричать, размахивая руками, генерал Алеш и Мазут Амо. После долгих рукоплесканий и выкриков они сошли со стола, и в сопровождении этих двух почтенных наирян процессия вышла из сада и направилась по Большой улице к дому уездного начальника.
Когда процессия в сопровождении военного оркестра проходила мимо кофеен Телефона Сето и Егора Арзуманова, собравшиеся в них наиряне, занятые игрой в карты, домино и нарды, высыпали на улицу и стояли перед кофейнями, пока не прошла процессия. «Что это еще за кутерьма?» — спросил гробовщик Енок, державший в руке бубновую даму. «Опять подорожает хлеб»,— ответил с убеждением Телефон Сето и вернулся в кофейню, качая головой. «Не поймешь, к чему эта зурна?»— сказал он, обращаясь в пространство, но ответа не последовало, так как посетители были на улице и смотрели на манифестацию. «Опять подорожает хлеб, вот и трубят в зурну»,— повторил он, когда посетители вернулись в кофейню продолжать прерванную игру. «А ты что думал?» — ответил ему Кривой Арут, и наиряне в раздумье покачали головами.
Однако некоторые из посетителей кофейни, как-то: г. Абомарш, лавочник Франк, Католик Даниэль и другие, заметив, что процессию возглавляют такие почтенные
наиряне, как генерал Алеш и Мазут Амо, также смешались с толпой. Вскоре для всех стало ясно, что толпа направляется к уездному начальнику выразить свою гражданскую готовность, свои верноподданнические чувства, и г. Абомарш нашел, что это акт в высшей степени желательный и необходимый...
— До какого же возраста будут призывать? — спросил задумчиво Католик Даниэль.
— А бог его знает, смотря как придется,— мрачно ответил Абомарш, и, казалось, оба собеседника опечалились: шли они молча, опустив глаза на свои собственные башмаки.
Стоял жаркий воскресный день. Ярко блестело солнце. Ясное, безоблачное небо опрокинулось над городом, точно голубая тарелка. За играющим оркестром следовали наиряне, разодетые в разноцветные праздничные наряды. Детям, шедшим впереди оркестра, это непонятное зрелище казалось веселым празднеством. «Крошка», десяти двенадцатилетний мальчик Хаджи Онника Мануко- фа Эфенди, известный всему городу своими шалостями, шел рядом с барабанщиком, как победитель, и, воображая себя военным, отбивал такт:
— Раз-два, раз-два, раз-два!
Процессия подошла наконец к квартире уездного начальника. Оркестр заиграл «Боже, царя», и уездный начальник вышел на балкон. «Урра!» — крикнула толпа под предводительством генерала Алеша, и наступило гробовое молчание. Взоры всех впились в уездного начальника. Тощий, длинный, он походил на трость с луковичной головкой. Окинув взором с балкона собравшуюся толпу и помолчав минуты две, длинный уездный начальник поднес руку к губам, делая вид, будто кашляет, и сухим, свойственным военному, отрывистым голосом стал говорить:
— Война! Государь! Вильгельм Второй! Наш долг служить родине и престолу! Да здравствует! Долой! Урра!-а!-а!
Снова подхватывает клич толпа, снова играет оркестр «Боже, царя». И вот вновь выступает... Мазут Амо. Ликуют горожане. Сияют их лица гордостью, словно распустившиеся розы. Что бы стало с наирским городом, скажите на милость, не будь Амо Амбарцумовича, этого
управляющего «Светом»,— Мазута Амо? Был бы растоптан, стерт, прозябал бы в беспросветной тьме невежества. Во всех затруднениях он один «свозил с места телегу». Выручил он и сейчас. Мазут Амо от имени горожан изъявил полную готовность воевать до последней капли крови в защиту престола и родины. Он великолепно знал, он понимал, где каким языком надлежало говорить. Змеиный был язык у него, Амо Амбардумовича — Мазута Амо!..
После Мазута Амо уездный начальник выразил благодарность сознательным горожанам и предложил разойтись по домам и заняться обычными делами. Генерал Алеш, А Амбарцумович, Осеп Нариманов и врач были приглашены наверх к столу. Толпа разошлась. Одни пошли домой обедать, другие — в кофейню: кто Телефона Сето, кто Егора Арзуманова; многие же направились в городской сад — коротать там остаток дня.
Так шумно и пышно была встречена этим каирским городом кровожадная гостья, названная впоследствии Мировой войной,— встречена, как подобает всякому настоящему городу, с глубокой серьезностью,— и этим город обязан был прежде всего своему достойному сыну Амо Амбарцумовичу Асатурову — Мазуту Амо.
На следующий день, в понедельник, все, как обычно, проснулись на рассвете и пошли на работу... Ничто не переменилось, ничего не произошло, если только не считать происшествием то незначительное обстоятельство, что генерал Алеш, Мазут Амо и товарищи их в то утро чувствовали себя несколько усталыми, разбитыми, что случалось с ними обычно после большой попойки. Но большинству горожан, в частности практичным представителям торговой улицы, казалось, что разговоры о войне, имевшие место вчера, не что иное, как безобидные воскресные шутки: прошло воскресенье, наступил понедельник— и баста, извольте заняться делом. Конечно, временами говорили о войне, но так вскользь, как о вещах, их не касающихся. Так прошли первый, второй, третий дни. Так обстояло дело в течение первой недели, но постепенно далекая война во всем давала себя знать, во всем даже в этом отдаленном наирском городе,— да, во
всем. Даже лавочник Колопотян и гробовщик Енок стали замечать вокруг себя необычную атмосферу, какую-то непонятную перемену. Перемену, вызванную войной, в этом наирском городе раньше всех почувствовал г. Марукэ, почувствовал на следующий же день, в понедельник утром,— и вот как.
Когда по своей ежедневной привычке (кроме этой единственной привычки, у г. Марукэ вообще других привычек не было) он вошел в цирюльню Васила и, сев перед тусклым зеркалом, покорно вверил свое лицо густому и мягкому помазку цирюльника, Васил, легко скользя намыленным помазком по щеке г. Марукэ, спросил:
— Что это такое было вчера, г. Марукэ? Вот так Мазут Амо! Видел ты его? Как змея говорил, проклятый!
Г-н Марукэ не ответил. Настроение его было неважное— всю ночь он не спал: с семи вечера до трех часов ночи он в клубе играл в преферанс с Арамом Антонычем, Кинтоури Симоном и еще дьявол ведает с кем («шефы» отсутствовали: они, как мы знаем, были приглашены на обед к уездному начальнику, и этот обед, по непонятным причинам, затянулся до одиннадцати часов ночи). Но дело было, конечно, не в этом обеде; г. Марукэ плевать хотел на их обед — он знал, конечно, смысл этого обеда; не мадера, выпитая «блюдолизами» у уездного начальника, служила причиной его мрачного настроения—нет, а то, что он в вечерней игре проиграл Араму Антонычу крупную сумму и не смог ее заплатить, так как не имел при себе нужных денег. Г-н Марукэ сам не любил играть в долг, но сильнее, чем он, был против такой игры Арам Антоныч. Однако происшествие, имевшее место вечером, случилось по недоразумению, вопреки воле г. Марукэ. Он сам не мог понять, как это после «тальи» оказалось, что он проиграл четыреста семь рублей, тогда как при себе имел всего сто девяносто два рубля.
— По одежке протягивай ножки! — сердито сказал ему Арам Антоныч, заметив, что у г. Марукэ нет денег покрыть проигрыш.
— Извините, я заплачу вам завтра,— ответил на это вежливо г. Марукэ и поспешно вышел из клуба; выходя, за спиной он услыхал хохот Арама Антоныча и рабские подвизгивания Кинтоури Симона, этой Клубной Обезья
ны... Г-н Марукэ самолюбив был до невероятности и старался во всем быть «немцем», поэтому вчерашнее происшествие произвело на него угнетающее впечатление, буквально пришибло его к земле. Он вернулся домой бледный как смерть, бросился на постель и, уткнув лицо в подушку, до рассвета оставался в той же позе. В распаленном мозгу его мерещились в различных сочетаниях цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. От усталости у него трещала голова, туманился мозг,— и все, все без конца вереницей проходили перед ним возникающие из тьмы — цифры, цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. В конце концов г. Марукэ не виноват; он никогда не протягивал ножки дальше своей одежки; он раздобудет сегодня же эти жалкие копейки и бросит их в лицо этому ничтожеству. И ныне, подставив свое лицо острой бритве цирюльника Васила, об одном только и думал г. Марукэ неугомонными потугами своего усталого мозга: «У кого бы занять?» Лицо его пожелтело, иссохло; глаза смотрели тупо и бессмысленно— но куда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Мое глубокое почтение Алешу Никитичу!..— но ответа не последовало по той простой причине, что Алеша Никитича там не было. Осеп Нариманов опешил. В тот же миг в голове его возник целый рой подозрений: во-первых, еще вчера, выходя из клуба в четыре часа ночи, генерал Алеш дал слово в десять утра быть в клубе и продолжать прерванное макао; во-вторых, за последнее время генерал Алеш как-то особенно поглядывал на Ольгу Васильевну — Желтокудрую Тыкву, принадлежавшую ему, Осепу Нариманову, и никому другому,— пусть это зарубит у себя на носу генерал Алеш!
Не успели мысли эти оформиться в голове Осепа Нариманова, как впопыхах вошел Арам Антоныч, о жене которого так сильно беспокоился его приятель, мировой
судья, и, заметив, что все уже приступили к делу, подошел сзади, взял его за руку и предложил ему составить пульку.
— Глубокое мое почтение! — воскликнул Осеп Нариманов, от души обрадовавшись.— Как поживает Ольга Васильевна, Арам Антоныч?
Осеп Нариманов только теперь, казалось, вспомнил, что прошло уже три дня с тех пор, как он не видал Ольги Васильевны, а вчера, в шесть часов вечера, когда он, по всегдашнему обыкновению своему, пошел «навестить» ее (обычно в шесть часов Арам Антоныч бывал в школе), горничная объявила, что Ольга Васильевна не велела никого принимать. Не успел он вспомнить об этом, как уже в глазах его начало темнеть, и он собрался отвести затуманившийся взор свой от блестящих глаз Арама Антоныча, как...
— От Ольги Васильевны сердечный привет,— сказал Арам Антоныч с загадочной улыбкой и вслед за тем, нагнувшись к Осепу Нариманову, интимно шепнул: — Мамаша, городская акушерка Аксена Мануковна, вчера клялась, что на сей раз обязательно будет мальчик.
С сердца Осепа Нариманова свалился тяжелый камень. «Значит, не пропала даром долголетняя близость моя с Ольгой Васильевной»,— подумал он, оживившись, и сказал, дружески пожимая руку Араму Антонычу:
— Честь имею быть крестным отцом Колечки,— понимаете, Арам Антоныч,— обязательно Колечки!..— И, совершенно успокоившись, оба сели за игру.
— Однако, куда же делся Алеш Никитич? — спросил, сдавая карты, Арам Антоныч спустя минуту. Но уже все занялись игрой, никто не ответил, хотя всеми и чувствовалось его отсутствие. Врач Сергей Каспарыч обратил было глаза к окну, словно хотел сказать: «дует», но, сообразив, что не это причина общего беспокойства, молча продолжал игру.
И вот, этак часов в двенадцать дня, запыхавшись, влетели в клуб генерал Алеши Амо Амбарцумович. Влетев, как бомба, генерал Алеш и Мазут Амо быстро подошли к столам, перемешали карты и сбросили их на пол... Все повскакали с мест, удивленные и растерянные. А Кинтоури Симон, хоть и был больше всех в проигрыше и, следовательно, больше всех имел основание возмущаться, решив от неожиданности, что «ребята» наклюкались, подбросил вверх карты, вскочил и глупо заорал:
— Урра! урра! урра!!.
— Да что вы, с ума спятили, господа?! — сердито крикнул врач, ударив рукой по столу.— В чем дело?
И не успели остальные очнуться, как Амо Амбарцумович поднял руку, сделал знак, чтобы его слушали, и...
— Война! — объявил Амо Амбарцумович едва слышным голосом. Водворилось молчание, благоговение и удивление.
Генерал Алеш тоже хотел что-то сказать, он поднял было руку, но под влиянием наступившего молчания застыл на месте. Глаза Арама Антоныча так и остановились, впившись в поднятую руку генерала Алеша. На лице Клубной Обезьяны — Кинтоури Симона замерла смешанная со страхом улыбка. Сергей Каспарыч поднес руку к губам и машинально — как это случалось с ним во время приемов — сухо, официально закашлял. Затем генерал Алеш и Мазут Амо рассказали о происшествии все, что знали.
Оказывается, утром, часам к семи-восьми, когда Амо Амбарцумович еще спал, ничего не подозревая, приходят и вызывают его по чрезвычайно важному делу к уездному начальнику. Последний просил его взять с собой также и Алеша Никитича. Амо Амбарцумович немедленно одевается, бежит к нему, и они вместе идут на квартиру уездного начальника. В столь необыкновенный утренний час уездный начальник принимает гостей чрезвычайно любезно и сообщает им, что волею божьей и августейшего монарха Россия, вынужденная к тому, объявила войну... «Собственно говоря, гнусный германский кайзер Вильгельм Второй объявил войну России. Необходимо организовать манифестации,— говорил уездный начальник Алешу Никитичу и Мазуту Амо,— и разъяснить народу большое, безмерно важное значение события».
Сообщение Амо Амбарцумовича произвело на слушателей впечатление грома. Присутствующие бросили карточную игру и вышли из клуба во главе с генералом Алешем.
— Господа, надо начинать,— сказал Амо Амбарцумович, став в дверях клуба.
Что? — спросил Кинтоури Симон, обеспокоенный: ему показалось, что надо начинать... войну.
— Вот сейчас увидишь,— ответил Амо Амбарцумович многозначительно и вновь вошел в клуб, а за ним пустился Кинтоури Симон. Вышли они, держа в руках большой портрет царя, а за ними показался официант, поставивший перед клубом зеленый карточный стол. Портрет царя взяли генерал Алеш и Осеп Нариманов. Мазут Амо тем временем взобрался на зеленый карточный стол. Вокруг собралась толпа.
— Господа! — воскликнул, поднимая руку, Мазут Амо.
Все окаменели, разинув рты. Поистине чудо, невероятный человек этот Амо Амбарцумович — Мазут Амо!..
С головокружительной высоты своего пьедестала — зеленого карточного стола — Амо Амбарцумович сообщил собравшимся внизу многочисленным наирянам весть о войне. Обругал, разнес Мазут Амо со своей высоты, сверкая глазами, низкого германского кайзера Вильгельма II. Стоявшему в толпе лавочнику Колопотяну показалось, что германский кайзер заклятый враг, личный кредитор Мазута Амо; стоявшему же несколько поодаль цирюльнику Василу Вильгельм представился в образе кровожадного чудовища. Мазут Амо не забыл также довести до сведения собравшихся рассказанное уездным начальником то важное обстоятельство, что наш всемогущий государь император множество раз телеграфировал Вильгельму, предлагая мирно ликвидировать возникшее недоразумение, но, к сожалению, его усилия остались тщетными. В заключение Мазут Амо призвал слушателей прийти на помощь общему отечеству в критический час и жертвовать добровольно, не останавливаясь перед мелкими лишениями в деле помощи великому отечеству.
— Итак, да здравствует наш государь император и его доблестная армия! Долой низкого кайзера Вильгельма Второго! Урра! — закончил Мазут Амо свою историческую речь, которая, к его большому удивлению, была встречена полным молчанием. Однако не думайте, что народ промолчал нарочно; конечно нет; народ просто не знал, его еще не научили, что в подобных случаях нужно откликнуться. Но вот пришел на помощь со своим исключительным положением генерал Алеш. Совершенно неожиданным для такого тучного старика образом
взобрался он на зеленый карточный стол, и, став рядом с Мазутом Амо, закричал генерал Алеш: «Урра-а!!» — потрясая шапкой. Ему страшным ревом вторили — Сергей Каспдрыч, Осеп Нариманов и Кинтоури Симон; и тогда уже битком набитый сад так загремел от возгласов, что даже г. Марукэ, который уже отошел от своих партнеров и смешался с толпой, на минуту растерялся и чуть было не снял шляпу и не стал звероподобно реветь. Но г. Марукэ этого, конечно, не сделал. К совершающемуся вокруг него он с первого же дня занял особую позицию,— но об этом после.
Сад еще гремел от радостных возгласов, как раздались звуки военного оркестра, посланного уездным начальником; оркестр заиграл «Боже, царя». Все обнажили головы. После гимна Осеп Нариманов, обратившись к толпе, закричал: «Да здравствует наш возлюбленный государь Николай Второй! Урра!!» — и вновь с зеленого стола начали кричать, размахивая руками, генерал Алеш и Мазут Амо. После долгих рукоплесканий и выкриков они сошли со стола, и в сопровождении этих двух почтенных наирян процессия вышла из сада и направилась по Большой улице к дому уездного начальника.
Когда процессия в сопровождении военного оркестра проходила мимо кофеен Телефона Сето и Егора Арзуманова, собравшиеся в них наиряне, занятые игрой в карты, домино и нарды, высыпали на улицу и стояли перед кофейнями, пока не прошла процессия. «Что это еще за кутерьма?» — спросил гробовщик Енок, державший в руке бубновую даму. «Опять подорожает хлеб»,— ответил с убеждением Телефон Сето и вернулся в кофейню, качая головой. «Не поймешь, к чему эта зурна?»— сказал он, обращаясь в пространство, но ответа не последовало, так как посетители были на улице и смотрели на манифестацию. «Опять подорожает хлеб, вот и трубят в зурну»,— повторил он, когда посетители вернулись в кофейню продолжать прерванную игру. «А ты что думал?» — ответил ему Кривой Арут, и наиряне в раздумье покачали головами.
Однако некоторые из посетителей кофейни, как-то: г. Абомарш, лавочник Франк, Католик Даниэль и другие, заметив, что процессию возглавляют такие почтенные
наиряне, как генерал Алеш и Мазут Амо, также смешались с толпой. Вскоре для всех стало ясно, что толпа направляется к уездному начальнику выразить свою гражданскую готовность, свои верноподданнические чувства, и г. Абомарш нашел, что это акт в высшей степени желательный и необходимый...
— До какого же возраста будут призывать? — спросил задумчиво Католик Даниэль.
— А бог его знает, смотря как придется,— мрачно ответил Абомарш, и, казалось, оба собеседника опечалились: шли они молча, опустив глаза на свои собственные башмаки.
Стоял жаркий воскресный день. Ярко блестело солнце. Ясное, безоблачное небо опрокинулось над городом, точно голубая тарелка. За играющим оркестром следовали наиряне, разодетые в разноцветные праздничные наряды. Детям, шедшим впереди оркестра, это непонятное зрелище казалось веселым празднеством. «Крошка», десяти двенадцатилетний мальчик Хаджи Онника Мануко- фа Эфенди, известный всему городу своими шалостями, шел рядом с барабанщиком, как победитель, и, воображая себя военным, отбивал такт:
— Раз-два, раз-два, раз-два!
Процессия подошла наконец к квартире уездного начальника. Оркестр заиграл «Боже, царя», и уездный начальник вышел на балкон. «Урра!» — крикнула толпа под предводительством генерала Алеша, и наступило гробовое молчание. Взоры всех впились в уездного начальника. Тощий, длинный, он походил на трость с луковичной головкой. Окинув взором с балкона собравшуюся толпу и помолчав минуты две, длинный уездный начальник поднес руку к губам, делая вид, будто кашляет, и сухим, свойственным военному, отрывистым голосом стал говорить:
— Война! Государь! Вильгельм Второй! Наш долг служить родине и престолу! Да здравствует! Долой! Урра!-а!-а!
Снова подхватывает клич толпа, снова играет оркестр «Боже, царя». И вот вновь выступает... Мазут Амо. Ликуют горожане. Сияют их лица гордостью, словно распустившиеся розы. Что бы стало с наирским городом, скажите на милость, не будь Амо Амбарцумовича, этого
управляющего «Светом»,— Мазута Амо? Был бы растоптан, стерт, прозябал бы в беспросветной тьме невежества. Во всех затруднениях он один «свозил с места телегу». Выручил он и сейчас. Мазут Амо от имени горожан изъявил полную готовность воевать до последней капли крови в защиту престола и родины. Он великолепно знал, он понимал, где каким языком надлежало говорить. Змеиный был язык у него, Амо Амбардумовича — Мазута Амо!..
После Мазута Амо уездный начальник выразил благодарность сознательным горожанам и предложил разойтись по домам и заняться обычными делами. Генерал Алеш, А Амбарцумович, Осеп Нариманов и врач были приглашены наверх к столу. Толпа разошлась. Одни пошли домой обедать, другие — в кофейню: кто Телефона Сето, кто Егора Арзуманова; многие же направились в городской сад — коротать там остаток дня.
Так шумно и пышно была встречена этим каирским городом кровожадная гостья, названная впоследствии Мировой войной,— встречена, как подобает всякому настоящему городу, с глубокой серьезностью,— и этим город обязан был прежде всего своему достойному сыну Амо Амбарцумовичу Асатурову — Мазуту Амо.
На следующий день, в понедельник, все, как обычно, проснулись на рассвете и пошли на работу... Ничто не переменилось, ничего не произошло, если только не считать происшествием то незначительное обстоятельство, что генерал Алеш, Мазут Амо и товарищи их в то утро чувствовали себя несколько усталыми, разбитыми, что случалось с ними обычно после большой попойки. Но большинству горожан, в частности практичным представителям торговой улицы, казалось, что разговоры о войне, имевшие место вчера, не что иное, как безобидные воскресные шутки: прошло воскресенье, наступил понедельник— и баста, извольте заняться делом. Конечно, временами говорили о войне, но так вскользь, как о вещах, их не касающихся. Так прошли первый, второй, третий дни. Так обстояло дело в течение первой недели, но постепенно далекая война во всем давала себя знать, во всем даже в этом отдаленном наирском городе,— да, во
всем. Даже лавочник Колопотян и гробовщик Енок стали замечать вокруг себя необычную атмосферу, какую-то непонятную перемену. Перемену, вызванную войной, в этом наирском городе раньше всех почувствовал г. Марукэ, почувствовал на следующий же день, в понедельник утром,— и вот как.
Когда по своей ежедневной привычке (кроме этой единственной привычки, у г. Марукэ вообще других привычек не было) он вошел в цирюльню Васила и, сев перед тусклым зеркалом, покорно вверил свое лицо густому и мягкому помазку цирюльника, Васил, легко скользя намыленным помазком по щеке г. Марукэ, спросил:
— Что это такое было вчера, г. Марукэ? Вот так Мазут Амо! Видел ты его? Как змея говорил, проклятый!
Г-н Марукэ не ответил. Настроение его было неважное— всю ночь он не спал: с семи вечера до трех часов ночи он в клубе играл в преферанс с Арамом Антонычем, Кинтоури Симоном и еще дьявол ведает с кем («шефы» отсутствовали: они, как мы знаем, были приглашены на обед к уездному начальнику, и этот обед, по непонятным причинам, затянулся до одиннадцати часов ночи). Но дело было, конечно, не в этом обеде; г. Марукэ плевать хотел на их обед — он знал, конечно, смысл этого обеда; не мадера, выпитая «блюдолизами» у уездного начальника, служила причиной его мрачного настроения—нет, а то, что он в вечерней игре проиграл Араму Антонычу крупную сумму и не смог ее заплатить, так как не имел при себе нужных денег. Г-н Марукэ сам не любил играть в долг, но сильнее, чем он, был против такой игры Арам Антоныч. Однако происшествие, имевшее место вечером, случилось по недоразумению, вопреки воле г. Марукэ. Он сам не мог понять, как это после «тальи» оказалось, что он проиграл четыреста семь рублей, тогда как при себе имел всего сто девяносто два рубля.
— По одежке протягивай ножки! — сердито сказал ему Арам Антоныч, заметив, что у г. Марукэ нет денег покрыть проигрыш.
— Извините, я заплачу вам завтра,— ответил на это вежливо г. Марукэ и поспешно вышел из клуба; выходя, за спиной он услыхал хохот Арама Антоныча и рабские подвизгивания Кинтоури Симона, этой Клубной Обезья
ны... Г-н Марукэ самолюбив был до невероятности и старался во всем быть «немцем», поэтому вчерашнее происшествие произвело на него угнетающее впечатление, буквально пришибло его к земле. Он вернулся домой бледный как смерть, бросился на постель и, уткнув лицо в подушку, до рассвета оставался в той же позе. В распаленном мозгу его мерещились в различных сочетаниях цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. От усталости у него трещала голова, туманился мозг,— и все, все без конца вереницей проходили перед ним возникающие из тьмы — цифры, цифры, цифры, разноцветные кредитки, карты. В конце концов г. Марукэ не виноват; он никогда не протягивал ножки дальше своей одежки; он раздобудет сегодня же эти жалкие копейки и бросит их в лицо этому ничтожеству. И ныне, подставив свое лицо острой бритве цирюльника Васила, об одном только и думал г. Марукэ неугомонными потугами своего усталого мозга: «У кого бы занять?» Лицо его пожелтело, иссохло; глаза смотрели тупо и бессмысленно— но куда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19