Марукэ — преподает арифметику и русский язык. Третий — тоже из питомцев Эчмиадзин- ской академии, но значительно моложе. Любит он заниматься общественной деятельностью и намеревается в течение ближайшего лета читать ряд лекций, посвященных интересным и поучительным страницам армянской истории, организовать союз молодежи, одной из главнейших задач которого будет «распространение армянского языка среди обрусевших наирян». Парень он хороший,
много у него благих намерений, но, к сожалению, он неравнодушен к своей сослуживице ориорд Нвард Луспаронян, которая окончила тифлисскую армянскую женскую гимназию и носит стриженые волосы. Ее не любит и питает физическое отвращение к ее коротким волосам и легкомысленным шуткам другая учительница школы, ориорд Затикян. «Женщина прежде всего должна уметь себя держать»,— говорит она часто, намекая на шутки ориорд Нвард с г. Марукэ, к которому, если верить сплетникам, неравнодушна она сама.
Сидят они сейчас в учительской, представляющей собою комнату с полинялым от частого мытья полом, желтым потолком и двумя обращенными на улицу окнами; посередине комнаты стоит стол, покрытый зеленой скатертью, запачканной чернильными пятнами; на стене круглые большие часы, а между двух окон — огромный деревянный шкаф. Дверь выходит в переднюю, так что двор, где играют дети, остается позади: таким образом, учителя тут чувствуют себя в безопасности от шума и гвалта детей, что изводит Марукэ, но доставляет огромное удовольствие ориорд Нвард.
Зевает в стаканах желтый холодный чай. Скучно, ни у кого нет охоты: чай, чай, чай — изо дня в день одно и то же. Ориорд Нвард изводят разговоры ориорд Затикян о добродетели женщины, а плоские шутки ориорд Нвард почти терзают, насилуют уши и душу ориорд Затикян — не помогают ни слово, ни возмущение. Г-н Марукэ читает газету и смеется себе под нос над ориорд Затикян. Когда же он слышит дрожащий голос молодого учителя, просящего ориорд Нвард налить ему еще стакан чаю, он отрывает глаза от газеты и бросает на своего сослуживца холодный взгляд. Г-н Бюзанд Вардересян почти каждый день на большой перемене с удовольствием спорит с ориорд Затикян о морали, Он доволен собой, своим зычным голосом, а в особенности же ориорд Затикян, которая всегда соглашается с ним и всегда говорит, обращая взор на ориорд Нвард: «Правда, г. Бюзанд, люди, и в частности женщины, должны быть добродетельны и не увлекаться детским легкомыслием. Я вполне согласна с вами». Г-н Бюзанд же, довольный этим, с улыбкой на лице чистит свой большой наирский нос красным платком.
Раздается звонок, учителя и учительницы медленно, с трудом поднимаясь с мест, вновь направляются в классы продолжать занятия.
Когда ориорд Нвард заходит в класс, самый озорной и дерзкий из учеников, пользующийся в классе славой настоящего мужчины, косоглазый желтолицый Мисак Ованесян, или же, как его зовут товарищи, Косой, обычно сидит на парте или даже на учительском столе. В классе пыль, гул, дикий, но веселый хохот. «Опять ты взобрался на стол!» — острым, придушенным голосом кричит ориорд Нвард и бросается ловить Косого. Косой, перескакивая с парты на парту, добирается до дальнего угла и прячется под партой: «Простите, ориорд, простите!» — орет он оттуда. Хохот в классе усиливается и делается несносным. «Тише!» — ударяя рукой по столу и ногою об пол, исступленно кричит ориорд Нвард. На минуту в классе водворяется молчание. Ориорд Нвард подходит к учительскому столу и берет линейку: «Выходи немедленно!» — угрожающе поднимая линейку и быстро подходя к парте Косого, кричит ориорд Нвард. Но оказывается, что Косого уже там нет, он перебрался под парту в противоположном углу класса. Вновь поднимается хохот пуще прежнего. Ориорд Нвард от отчаяния чуть не падает в обморок. Когда же она бросает инстинктивно полные слез глаза на дверь и замечает коряво и криво выведенные на классной доске слова «Плешивая Нвард», то, потеряв самообладание, подбегает к учительскому столу, падает на стул и, зажав голову руками, начинает горько рыдать, словно девочка.
В классе наступает гробовое молчание, нарушаемое горьким глухим рыданием ориорд Нвард, так что даже Косой садится на свое место, движимый серьезностью момента. Все ученики смотрят либо вниз, на черные доски своих парт, либо, вперив холодные, полные животного страха детские глаза на вздрагивающие плечи и стриженые волосы ориорд Нвард, ожидают выхода из создавшегося положения.
Минуты две спустя ориорд Нвард внезапно срывается с места и легкими шагами, трепеща с ног до головы, устремляется к двери. Ученики догадываются, что ориорд
Нвард идет в учительскую за инспектором. «Бейте, ребята, Косого!» — кричит один из учеников, нарушив молчание. «Если придет инспектор, так достанется нам всем»,— продолжает сидящий с ним товарищ, тот самый, который больше всех гоготал и мысленно завидовал Косому. И вот сосед Косого, десяти двенадцатилетний Рябой Мукуч, подняв руку, уже собрался было ударить Косого по голове, как внезапно открывается дверь и входит г. Бюзанд, сердитый, со страшным видом, а вслед за ним, вытирая глаза, ориорд Нвард — усталая и бледная.
«Мкртыч Карапетян, выйди сюда!» — кричит г. Бюзанд, не успев войти в класс. Он заметил поднятую руку Рябого Мукуча, которая, если бы он опоздал, через секунду опустилась на голову Косого. С опущенной головой, покорный, трясясь всем телом от страха, выходит Рябой. «Мисак Ованесян,— кричит голосом еще более страшным г. Бюзанд,— выйди и ты!» Косой тоже выходит, почесывая пессимистически голову, и становится у классной доски. Весь класс, обуреваемый страхом, затаив дыхание, ждет конца.
«Этот самый?» — показывая на Косого, спрашивает г. Бюзанд. Ориорд Нвард взволнованно кивает головой: она не в силах говорить. «Медведь! — кричит г. Бюзанд, набрасываясь на него.— Я тебе покажу, я тебе глаза выколю!» И под треск ударов деревянной линейки быстро нанизывает одно за другим: «Балда, дурак, осленок, подлюга, босяк, шарлатан,— что мне делать с тобой?» — и опять удары и опять эпитеты. Затем дело доходит до Рябого Мукуча. Он тоже, получив свою долю художественных эпитетов и на голове своей сосчитав количество их, начинает выть так громко, что голос его доходит до ближайшей улицы. «Я их исключу, ориорд Нвард,— говорит г. Бюзанд, закончив первую часть своих обязанностей.— Извините меня, что они до сих пор еще в школе». «Пусть опять остаются, г. Бюзанд»,— просит ориорд трагическим голосом, устремив искрящиеся, довольные глаза на инспектора. «Как это можно исключать детей? Ведь это антипедагогично и недостойно просвещенного учителя»,— думает она про себя, но боится высказать вслух свое мнение г. Бюзанду. Однако неугомонный г. Бюзанд, приказав провинившимся ученикам немедленно отправиться домой и вызвать родителей, не ответив ни слова, выходит из класса. Ученики встают и продолжают стоять, пока ориорд Нвард драматическим голосом не говорит: «Садитесь!» «Раскройте книги,— говорит минуту спустя ориорд Нвард, потирая лоб.— Мартиросян, прочти!» — говорит она. И начинается в наирской школе урок — нудный и неинтересный. Голова ориорд Нвард ноет, и мысли в этой маленькой головке начинают холодно и монотонно зевать.
Солнце спускается с зенита. Около трех часов пополудни. Но у содержателя кофейни Сето не было еще ни одного посетителя. «Неудачный день, ночью спал на левом боку»,— думает он, сидя у Лавки, и крутит папиросу, чтоб отогнать сон. Качаясь и подрагивая плечом, подходит к нему Абомарш. Он наклеил на стекле двери своего магазина, как это принято в Европе, белую бумажку с надписью: «Пошел обедать». Этим культурным актом Абомарш сразу мог достичь двух целей: во-первых, он лишний раз подтверждал, что у него европейский магазин, во-вторых — показывал, что он сам, как истый европеец, обедает в четыре часа. Пусть он ни на грош товару не продал, но зато имеет возможность и умеет быть европейцем. «Эх, буйвол неповоротливый, что это ты сидишь на солнце, пойдем поиграем малость в карты!» — говорит он, подойдя к Телефону Сето. «Лучше поиграем в нарды — охоты нет играть в карты!» — отвечает Сето и, так как Абомарш не возражает, он также закрывает лавку, но не прикрепляет бумаги на двери, что идет обедать,— и оба направляются играть в нарды.
Когда они под руку, с видом людей, спасенных от скуки, входят в кафе-столовую Телефона Сето, встречают там соседей, играющих, в зависимости от настроения, в карты, домино или же нарды. Гробовщик Енок и Кинтоури Симон предпочли карты и вдвоем играют в бостон на арбуз. Их окружили Хаджи Онник Манукоф Эфенди, мелочник Погос Колопотян, Католик Симон, Бочка Николай; они живо обсуждают ходы игроков и
создают этим особую, напряженную атмосферу. Увлеченные общим настроением, Сето и Абомарш забывают о своем первоначальном намерении играть в нарды и присоединяются к ним.
Когда же начинает постепенно темнеть, по Лорис- Меликовской улице, по порядку, одна за другой, начинают закрываться лавки. Раньше всех закрывается в своей лавочке гробовщик Енок Карапетян и сам остается в ней. Сей почтенный наирянин, за неимением семьи, ночует в своей лавочке и спит в одном из изготовленных им гробов. Об этом знает весь город, и потому-то его в городе зовут Покойником Еноком. Дети же боятся его и не любят проходить мимо лавки гробовщика. Вслед за ним закрывает лавку содержатель кофейни Сето. У него также нет семьи,— он отправляется в городской сад совершить прогулку и выбрать себе невесту. За ним закрывает Хаджи Онник Манукоф Эфенди, а далее друг за другом— и остальные лавочники. Закрыв лавки, торгаши идут кто домой, кто в городской сад, кто опять же в кофейню Телефона Сето коротать там вечерние часы за картами либо следить за игрою других. И так постепенно начинает пустеть кругом, а безликая и бессмысленная темь, словно ленивая, зевающая старуха, спускается и восседает на улицах, и только местами тусклые, как миганье глаз, мерцающие огни показывают, что здесь испокон веков живет и блаженствует наирский городок...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ В НАИРИ
Впервой части настоящего романа я попытался представить читателю наирский город со всеми его древними и современными достопримечательностями, постарался воспроизвести нравы его обитателей, или, лучше сказать, его бытовой колорит, лишь в общих чертах и не так подробно, как видел этот наирский город я сам и каким он рисовался мне самому, знавшему этот город. С беспредельным сердечным трепетом взялся я за его описание, дорогой читатель, ибо он дорог мне как колыбель детства и знакомы мне его обитатели как свои пять пальцев или как это перо, коим я сейчас пишу. Повторяю, с трепетом сердечным я приступал к изложению истории этого города. Но теперь, когда я хочу перейти к его последующим дням и событиям, воспроизвести его дни, на сердце моем сгущается тяжелая боль и гложет его. Как-то раз, когда я—хорошенько не припомню — не то брел на рынок, не то возвращался оттуда, внимание ,мое привлекла нелепая картина. Посредине улицы шел пожилой, среднего роста человек, похожий на уездного учителя или на почтальона, и нес на голове— представляете! — желтого цвета гроб. Лил дождь, и стояла непролазная грязь: жидкое месиво булькало под ногами и прилипало к сапогам. Превосходивший этого учителя или почтальона по весу и по размерам гроб скрывал его лицо, но напряженные изгибы его спины и колен явственно показывали, что он несет свою ношу с трудом и хочет доставить ее до места во что бы то ни стало. Должно быть, у него умерла мать или жена, а может, и сын — почем знать? Он напряг все свои силы, от тяжести гроба подбородок его уперся в грудь, спину он был не в силах держать в одном положении, так что гроб, балансируя то взад, то вперед, то и дело задевал грязь. Почему он так мучился, кого должен был встретить этот бедный учитель, придя к себе домой?.. Дорогого, а если не дорогого, то уж, по крайней мере, родного покойника, которого он должен предать земле в этом гробу... Почему так безутешно, с такими беспомощными усилиями, прижав гроб к ноющему позвоночнику, спешил домой этот мрачный учитель... Ныне, читатель, я похожу на него: куда я иду? Почему я прижал — но не к позвоночнику, а к мозгу моему — эту гроб подобную ношу и хочу доставить до места... Но куда? И неужели там, в конце труда моего, не представится мне страна Наири как заветный, дорогой покойник, для предания земле которого несу я сей гроб дум моих, нанизанных на строки? Несу я его вопреки воле моей, ибо надо нести. Ведь нужно же похоронить всех покойников, как бы ни были они дороги и близки,— иначе трупы разложатся и распространят такое зловоние, что даже влюбленный отвернется от обоготворяемых останков. Поэтому, дорогой читатель, оставим лирические размышления и перейдем к дням и событиям этого наирского города. И пусть в тайне дней и событий откроется перед нами «Страна тысячелетия» — вчерашняя Наири.
В первой части моего романа, как сказано выше, я старался передать тот бытовой характер, или колорит, который имел этот наирский город в мирное время. Насколько позволяли мои силы, я прежде всего описал город с его древними и современными достопримечательностями и затем перешел к обитателям, о каждом из которых сказал лишь столько, сколько, быть может, они за- ч служили. Пожалуй, читатель, ты бы захотел, чтобы я, следуя видным европейским писателям, подверг анализу психологию моих героев, обстоятельно рассказал о нежных «переживаниях», скажем, генерала Алеша, когда останавливался в его великолепных покоях губернатор, или же, например, о душевном состоянии городского врача, Сергея Каспарыча, на похоронах его жены... Но здесь я раз навсегда должен сказать, что в романе моем этого нет, и, вероятно, в нем не будет ни единого героя;— печальное обстоятельство, в коем виновен не я, а самый наирский город, ибо какие же герои могли бы выйти, скажем, из генерала Алеша или Амо Амбарцумовича — Мазута Амо?.. Разве был бы удобным героем гробовщик
Емок, или Кинтоури Симои, или же, наконец, Телефон Сето?.. Оставим это, дорогой читатель, и вернемся пока не поздно к дням и трудам избранного нами города. И почем знать? Может статься, что многие из незаметных обитателей этого незаметного города внезапно выступят волею исключительных обстоятельств в ореоле мучеников и, пожалуй, пройдя через горнило испытаний, и впрямь сделаются героями.
...Несчастных же дней много было пережито впоследствии как этим городом, так и всей страной Наири. И эти мрачные дни не могли бы не родить людей несчастных и героических. О нет, не мог бы из пламени этих несчастных дней и годов не выступить героическим, не воспрянуть светлым и очистившимся наирский дух!..
Как сегодняшний обед, дорогой читатель, вспоминаю теперь со всеми подробностями исторический день — одно из июльских воскресений 1914 года — в этом наирском городе. Сейчас, когда я намереваюсь подробно описать сутолоку этого знаменательного дня, из мглы прошедшего, или, как сказал бы поэт, из-под мрачного пепла годов, встают перед моими глазами и рисуются мне события и картины: ясно и отчетливо, будто это совершилось вчера или час назад, вижу я Мазута Амо перед клубом в городском саду, говорящего речь с высоты зеленого карточного стола... Ясно, отчетливо, будто это совершается в настоящую минуту, слышу я сильный голос Мазута Амо. Из тьмы, из ночной тьмы моей комнаты смотрят на меня искрометные глаза Амо Амбарцумовича, и сердце мое трепещет от неопределенного волнения, оно начинает стучать, как посеребренный язычок электрического звонка. И мое воображение, забегая вперед, уже рисует, точно неумолимый палач, Мазута Амо висящим на виселице, подобно деревянному манекену... «Бедный, бедный Амо!» — шепчет мое взволнованное сердце, и я кладу перо, чтоб успокоилось мое сердце и представилась бы мне возможность продолжать свой рассказ.
Наирский город наслаждался в то утро ленивым и мирным воскресным отдыхом. Мирно и безмятежно звонил колокол церкви Апостолов. Кто любил молитву —
пошел в церковь, но большинство горожан находилось в саду или же сидело перед закрытыми лавками, ведя обывательскую беседу. Кое-кто сидел в кофейнях Телефона Сето или Егора Арзуманова, кое-кто — в клубе сада. В тот день в клубе собрались: городской врач — Сергей Каспарыч, мировой судья — Осеп Нариманов, инспектор училища — Арам Антоныч, г. Марукэ, Кинтоури Симон, любивший вращаться среди «именитых», купец-англоман — Хаджи Онник Манукоф Эфенди и еще несколько горожан. Играли в преферанс, макао, баккара. Играть любили. Играли по обыкновению молча и торжественно, порою нарушая молчание возгласом вроде — «пас», «двадцать восемь», «талья». Но, несмотря на полную погруженность в игру, многие из партнеров, в особенности же Сергей Каспарыч и Осеп Нариманов, чувствовали себя не в своей тарелке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
много у него благих намерений, но, к сожалению, он неравнодушен к своей сослуживице ориорд Нвард Луспаронян, которая окончила тифлисскую армянскую женскую гимназию и носит стриженые волосы. Ее не любит и питает физическое отвращение к ее коротким волосам и легкомысленным шуткам другая учительница школы, ориорд Затикян. «Женщина прежде всего должна уметь себя держать»,— говорит она часто, намекая на шутки ориорд Нвард с г. Марукэ, к которому, если верить сплетникам, неравнодушна она сама.
Сидят они сейчас в учительской, представляющей собою комнату с полинялым от частого мытья полом, желтым потолком и двумя обращенными на улицу окнами; посередине комнаты стоит стол, покрытый зеленой скатертью, запачканной чернильными пятнами; на стене круглые большие часы, а между двух окон — огромный деревянный шкаф. Дверь выходит в переднюю, так что двор, где играют дети, остается позади: таким образом, учителя тут чувствуют себя в безопасности от шума и гвалта детей, что изводит Марукэ, но доставляет огромное удовольствие ориорд Нвард.
Зевает в стаканах желтый холодный чай. Скучно, ни у кого нет охоты: чай, чай, чай — изо дня в день одно и то же. Ориорд Нвард изводят разговоры ориорд Затикян о добродетели женщины, а плоские шутки ориорд Нвард почти терзают, насилуют уши и душу ориорд Затикян — не помогают ни слово, ни возмущение. Г-н Марукэ читает газету и смеется себе под нос над ориорд Затикян. Когда же он слышит дрожащий голос молодого учителя, просящего ориорд Нвард налить ему еще стакан чаю, он отрывает глаза от газеты и бросает на своего сослуживца холодный взгляд. Г-н Бюзанд Вардересян почти каждый день на большой перемене с удовольствием спорит с ориорд Затикян о морали, Он доволен собой, своим зычным голосом, а в особенности же ориорд Затикян, которая всегда соглашается с ним и всегда говорит, обращая взор на ориорд Нвард: «Правда, г. Бюзанд, люди, и в частности женщины, должны быть добродетельны и не увлекаться детским легкомыслием. Я вполне согласна с вами». Г-н Бюзанд же, довольный этим, с улыбкой на лице чистит свой большой наирский нос красным платком.
Раздается звонок, учителя и учительницы медленно, с трудом поднимаясь с мест, вновь направляются в классы продолжать занятия.
Когда ориорд Нвард заходит в класс, самый озорной и дерзкий из учеников, пользующийся в классе славой настоящего мужчины, косоглазый желтолицый Мисак Ованесян, или же, как его зовут товарищи, Косой, обычно сидит на парте или даже на учительском столе. В классе пыль, гул, дикий, но веселый хохот. «Опять ты взобрался на стол!» — острым, придушенным голосом кричит ориорд Нвард и бросается ловить Косого. Косой, перескакивая с парты на парту, добирается до дальнего угла и прячется под партой: «Простите, ориорд, простите!» — орет он оттуда. Хохот в классе усиливается и делается несносным. «Тише!» — ударяя рукой по столу и ногою об пол, исступленно кричит ориорд Нвард. На минуту в классе водворяется молчание. Ориорд Нвард подходит к учительскому столу и берет линейку: «Выходи немедленно!» — угрожающе поднимая линейку и быстро подходя к парте Косого, кричит ориорд Нвард. Но оказывается, что Косого уже там нет, он перебрался под парту в противоположном углу класса. Вновь поднимается хохот пуще прежнего. Ориорд Нвард от отчаяния чуть не падает в обморок. Когда же она бросает инстинктивно полные слез глаза на дверь и замечает коряво и криво выведенные на классной доске слова «Плешивая Нвард», то, потеряв самообладание, подбегает к учительскому столу, падает на стул и, зажав голову руками, начинает горько рыдать, словно девочка.
В классе наступает гробовое молчание, нарушаемое горьким глухим рыданием ориорд Нвард, так что даже Косой садится на свое место, движимый серьезностью момента. Все ученики смотрят либо вниз, на черные доски своих парт, либо, вперив холодные, полные животного страха детские глаза на вздрагивающие плечи и стриженые волосы ориорд Нвард, ожидают выхода из создавшегося положения.
Минуты две спустя ориорд Нвард внезапно срывается с места и легкими шагами, трепеща с ног до головы, устремляется к двери. Ученики догадываются, что ориорд
Нвард идет в учительскую за инспектором. «Бейте, ребята, Косого!» — кричит один из учеников, нарушив молчание. «Если придет инспектор, так достанется нам всем»,— продолжает сидящий с ним товарищ, тот самый, который больше всех гоготал и мысленно завидовал Косому. И вот сосед Косого, десяти двенадцатилетний Рябой Мукуч, подняв руку, уже собрался было ударить Косого по голове, как внезапно открывается дверь и входит г. Бюзанд, сердитый, со страшным видом, а вслед за ним, вытирая глаза, ориорд Нвард — усталая и бледная.
«Мкртыч Карапетян, выйди сюда!» — кричит г. Бюзанд, не успев войти в класс. Он заметил поднятую руку Рябого Мукуча, которая, если бы он опоздал, через секунду опустилась на голову Косого. С опущенной головой, покорный, трясясь всем телом от страха, выходит Рябой. «Мисак Ованесян,— кричит голосом еще более страшным г. Бюзанд,— выйди и ты!» Косой тоже выходит, почесывая пессимистически голову, и становится у классной доски. Весь класс, обуреваемый страхом, затаив дыхание, ждет конца.
«Этот самый?» — показывая на Косого, спрашивает г. Бюзанд. Ориорд Нвард взволнованно кивает головой: она не в силах говорить. «Медведь! — кричит г. Бюзанд, набрасываясь на него.— Я тебе покажу, я тебе глаза выколю!» И под треск ударов деревянной линейки быстро нанизывает одно за другим: «Балда, дурак, осленок, подлюга, босяк, шарлатан,— что мне делать с тобой?» — и опять удары и опять эпитеты. Затем дело доходит до Рябого Мукуча. Он тоже, получив свою долю художественных эпитетов и на голове своей сосчитав количество их, начинает выть так громко, что голос его доходит до ближайшей улицы. «Я их исключу, ориорд Нвард,— говорит г. Бюзанд, закончив первую часть своих обязанностей.— Извините меня, что они до сих пор еще в школе». «Пусть опять остаются, г. Бюзанд»,— просит ориорд трагическим голосом, устремив искрящиеся, довольные глаза на инспектора. «Как это можно исключать детей? Ведь это антипедагогично и недостойно просвещенного учителя»,— думает она про себя, но боится высказать вслух свое мнение г. Бюзанду. Однако неугомонный г. Бюзанд, приказав провинившимся ученикам немедленно отправиться домой и вызвать родителей, не ответив ни слова, выходит из класса. Ученики встают и продолжают стоять, пока ориорд Нвард драматическим голосом не говорит: «Садитесь!» «Раскройте книги,— говорит минуту спустя ориорд Нвард, потирая лоб.— Мартиросян, прочти!» — говорит она. И начинается в наирской школе урок — нудный и неинтересный. Голова ориорд Нвард ноет, и мысли в этой маленькой головке начинают холодно и монотонно зевать.
Солнце спускается с зенита. Около трех часов пополудни. Но у содержателя кофейни Сето не было еще ни одного посетителя. «Неудачный день, ночью спал на левом боку»,— думает он, сидя у Лавки, и крутит папиросу, чтоб отогнать сон. Качаясь и подрагивая плечом, подходит к нему Абомарш. Он наклеил на стекле двери своего магазина, как это принято в Европе, белую бумажку с надписью: «Пошел обедать». Этим культурным актом Абомарш сразу мог достичь двух целей: во-первых, он лишний раз подтверждал, что у него европейский магазин, во-вторых — показывал, что он сам, как истый европеец, обедает в четыре часа. Пусть он ни на грош товару не продал, но зато имеет возможность и умеет быть европейцем. «Эх, буйвол неповоротливый, что это ты сидишь на солнце, пойдем поиграем малость в карты!» — говорит он, подойдя к Телефону Сето. «Лучше поиграем в нарды — охоты нет играть в карты!» — отвечает Сето и, так как Абомарш не возражает, он также закрывает лавку, но не прикрепляет бумаги на двери, что идет обедать,— и оба направляются играть в нарды.
Когда они под руку, с видом людей, спасенных от скуки, входят в кафе-столовую Телефона Сето, встречают там соседей, играющих, в зависимости от настроения, в карты, домино или же нарды. Гробовщик Енок и Кинтоури Симон предпочли карты и вдвоем играют в бостон на арбуз. Их окружили Хаджи Онник Манукоф Эфенди, мелочник Погос Колопотян, Католик Симон, Бочка Николай; они живо обсуждают ходы игроков и
создают этим особую, напряженную атмосферу. Увлеченные общим настроением, Сето и Абомарш забывают о своем первоначальном намерении играть в нарды и присоединяются к ним.
Когда же начинает постепенно темнеть, по Лорис- Меликовской улице, по порядку, одна за другой, начинают закрываться лавки. Раньше всех закрывается в своей лавочке гробовщик Енок Карапетян и сам остается в ней. Сей почтенный наирянин, за неимением семьи, ночует в своей лавочке и спит в одном из изготовленных им гробов. Об этом знает весь город, и потому-то его в городе зовут Покойником Еноком. Дети же боятся его и не любят проходить мимо лавки гробовщика. Вслед за ним закрывает лавку содержатель кофейни Сето. У него также нет семьи,— он отправляется в городской сад совершить прогулку и выбрать себе невесту. За ним закрывает Хаджи Онник Манукоф Эфенди, а далее друг за другом— и остальные лавочники. Закрыв лавки, торгаши идут кто домой, кто в городской сад, кто опять же в кофейню Телефона Сето коротать там вечерние часы за картами либо следить за игрою других. И так постепенно начинает пустеть кругом, а безликая и бессмысленная темь, словно ленивая, зевающая старуха, спускается и восседает на улицах, и только местами тусклые, как миганье глаз, мерцающие огни показывают, что здесь испокон веков живет и блаженствует наирский городок...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ В НАИРИ
Впервой части настоящего романа я попытался представить читателю наирский город со всеми его древними и современными достопримечательностями, постарался воспроизвести нравы его обитателей, или, лучше сказать, его бытовой колорит, лишь в общих чертах и не так подробно, как видел этот наирский город я сам и каким он рисовался мне самому, знавшему этот город. С беспредельным сердечным трепетом взялся я за его описание, дорогой читатель, ибо он дорог мне как колыбель детства и знакомы мне его обитатели как свои пять пальцев или как это перо, коим я сейчас пишу. Повторяю, с трепетом сердечным я приступал к изложению истории этого города. Но теперь, когда я хочу перейти к его последующим дням и событиям, воспроизвести его дни, на сердце моем сгущается тяжелая боль и гложет его. Как-то раз, когда я—хорошенько не припомню — не то брел на рынок, не то возвращался оттуда, внимание ,мое привлекла нелепая картина. Посредине улицы шел пожилой, среднего роста человек, похожий на уездного учителя или на почтальона, и нес на голове— представляете! — желтого цвета гроб. Лил дождь, и стояла непролазная грязь: жидкое месиво булькало под ногами и прилипало к сапогам. Превосходивший этого учителя или почтальона по весу и по размерам гроб скрывал его лицо, но напряженные изгибы его спины и колен явственно показывали, что он несет свою ношу с трудом и хочет доставить ее до места во что бы то ни стало. Должно быть, у него умерла мать или жена, а может, и сын — почем знать? Он напряг все свои силы, от тяжести гроба подбородок его уперся в грудь, спину он был не в силах держать в одном положении, так что гроб, балансируя то взад, то вперед, то и дело задевал грязь. Почему он так мучился, кого должен был встретить этот бедный учитель, придя к себе домой?.. Дорогого, а если не дорогого, то уж, по крайней мере, родного покойника, которого он должен предать земле в этом гробу... Почему так безутешно, с такими беспомощными усилиями, прижав гроб к ноющему позвоночнику, спешил домой этот мрачный учитель... Ныне, читатель, я похожу на него: куда я иду? Почему я прижал — но не к позвоночнику, а к мозгу моему — эту гроб подобную ношу и хочу доставить до места... Но куда? И неужели там, в конце труда моего, не представится мне страна Наири как заветный, дорогой покойник, для предания земле которого несу я сей гроб дум моих, нанизанных на строки? Несу я его вопреки воле моей, ибо надо нести. Ведь нужно же похоронить всех покойников, как бы ни были они дороги и близки,— иначе трупы разложатся и распространят такое зловоние, что даже влюбленный отвернется от обоготворяемых останков. Поэтому, дорогой читатель, оставим лирические размышления и перейдем к дням и событиям этого наирского города. И пусть в тайне дней и событий откроется перед нами «Страна тысячелетия» — вчерашняя Наири.
В первой части моего романа, как сказано выше, я старался передать тот бытовой характер, или колорит, который имел этот наирский город в мирное время. Насколько позволяли мои силы, я прежде всего описал город с его древними и современными достопримечательностями и затем перешел к обитателям, о каждом из которых сказал лишь столько, сколько, быть может, они за- ч служили. Пожалуй, читатель, ты бы захотел, чтобы я, следуя видным европейским писателям, подверг анализу психологию моих героев, обстоятельно рассказал о нежных «переживаниях», скажем, генерала Алеша, когда останавливался в его великолепных покоях губернатор, или же, например, о душевном состоянии городского врача, Сергея Каспарыча, на похоронах его жены... Но здесь я раз навсегда должен сказать, что в романе моем этого нет, и, вероятно, в нем не будет ни единого героя;— печальное обстоятельство, в коем виновен не я, а самый наирский город, ибо какие же герои могли бы выйти, скажем, из генерала Алеша или Амо Амбарцумовича — Мазута Амо?.. Разве был бы удобным героем гробовщик
Емок, или Кинтоури Симои, или же, наконец, Телефон Сето?.. Оставим это, дорогой читатель, и вернемся пока не поздно к дням и трудам избранного нами города. И почем знать? Может статься, что многие из незаметных обитателей этого незаметного города внезапно выступят волею исключительных обстоятельств в ореоле мучеников и, пожалуй, пройдя через горнило испытаний, и впрямь сделаются героями.
...Несчастных же дней много было пережито впоследствии как этим городом, так и всей страной Наири. И эти мрачные дни не могли бы не родить людей несчастных и героических. О нет, не мог бы из пламени этих несчастных дней и годов не выступить героическим, не воспрянуть светлым и очистившимся наирский дух!..
Как сегодняшний обед, дорогой читатель, вспоминаю теперь со всеми подробностями исторический день — одно из июльских воскресений 1914 года — в этом наирском городе. Сейчас, когда я намереваюсь подробно описать сутолоку этого знаменательного дня, из мглы прошедшего, или, как сказал бы поэт, из-под мрачного пепла годов, встают перед моими глазами и рисуются мне события и картины: ясно и отчетливо, будто это совершилось вчера или час назад, вижу я Мазута Амо перед клубом в городском саду, говорящего речь с высоты зеленого карточного стола... Ясно, отчетливо, будто это совершается в настоящую минуту, слышу я сильный голос Мазута Амо. Из тьмы, из ночной тьмы моей комнаты смотрят на меня искрометные глаза Амо Амбарцумовича, и сердце мое трепещет от неопределенного волнения, оно начинает стучать, как посеребренный язычок электрического звонка. И мое воображение, забегая вперед, уже рисует, точно неумолимый палач, Мазута Амо висящим на виселице, подобно деревянному манекену... «Бедный, бедный Амо!» — шепчет мое взволнованное сердце, и я кладу перо, чтоб успокоилось мое сердце и представилась бы мне возможность продолжать свой рассказ.
Наирский город наслаждался в то утро ленивым и мирным воскресным отдыхом. Мирно и безмятежно звонил колокол церкви Апостолов. Кто любил молитву —
пошел в церковь, но большинство горожан находилось в саду или же сидело перед закрытыми лавками, ведя обывательскую беседу. Кое-кто сидел в кофейнях Телефона Сето или Егора Арзуманова, кое-кто — в клубе сада. В тот день в клубе собрались: городской врач — Сергей Каспарыч, мировой судья — Осеп Нариманов, инспектор училища — Арам Антоныч, г. Марукэ, Кинтоури Симон, любивший вращаться среди «именитых», купец-англоман — Хаджи Онник Манукоф Эфенди и еще несколько горожан. Играли в преферанс, макао, баккара. Играть любили. Играли по обыкновению молча и торжественно, порою нарушая молчание возгласом вроде — «пас», «двадцать восемь», «талья». Но, несмотря на полную погруженность в игру, многие из партнеров, в особенности же Сергей Каспарыч и Осеп Нариманов, чувствовали себя не в своей тарелке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19