.. Да, уважаемый Амо Амбарцумович, это было делом ваших рук — и напрасно вы ныне, заключив меня, старика, в тюрьму, предали забвению хлеб и соль, коими вы пользовались годами за моим обильным столом!..»
Вот до чего чудовищны были обвинения в этом мифическом письме, возводимые на Амо Амбарцумовича и врача, Сергея Каспарыча, и мы не сомневаемся, что это мифическое письмо есть результат испорченности мозга ориорд Сато. Да я уже более не сомневаюсь, что это мифическое письмо не могло бы исходить ни из какого другого источника, кроме испорченного мозга ориорд Сато, который, будучи испорченным с самого начала, целыми годами подвергался влиянию более чем испорченного,— особачившегося мозга г. Марукэ.
Одним словом, читатель, то были темные и таинственные истории, оставшиеся для меня, автора, темными и таинственными до самого конца. Даже теперь, когда со времени описанных мною событий прошло столь много лет, когда утекло столь много воды, и из лиц и фигур, мною выведенных, очень многие перешли на лоно небытия — даже теперь, читатель, когда я мысленно оглядываюсь назад и стараюсь вспомнить и понять события и историю тех былых дней,— они представляются мне в виде мутного, темного, бурно мчащегося потока, сметающего с пути своего все препятствия и заторы.
Помню — однажды, когда я еще был ребенком, вздулась река описанного мною города. Стояла ночь, когда я с братом, выбежав из дому, отправился смотреть на поднявшуюся реку. Было темно. Казалось, мазутом помазали небо, и это мазут, стекавший с неба, залил город, улицы, дома и людей. Жили мы неподалеку от моста Вардана, под крепостью и, спускаясь к реке, мы думали, что доберемся до приречной улицы и оттуда будем смотреть на бушующую стихию. Но мы жестоко ошиблись. От нашего дома спускалась к этой улице извилистая тропа. Не успели мы свернуть на последний поворот этой каменистой тропы, откуда был спуск на приречную улицу, как мазутная гладь распалась на две части, едва отличавшиеся друг от друга,— выше темнее, ниже светлее. Нижняя, сравнительно светлая, была поднявшаяся река, которая залила приречную улицу и, тяжело и грозно распластавшись, фыркала, словно легендарный дракон. От вздувшейся реки несло давящей, заманивающей к себе сыростью, и я жался к брату, опасаясь, как бы не увлек, не задушил, не сожрал меня этот легендарный дракон. Напротив выступала, словно видение, черная каменная громада. То был мост Вардана, выделявшийся чернотою своей в подобном мазуту тумане. Меж людей, стоявших неподалеку от нас, шел спор о том, выдержит ли мост Вардана страшный напор клокотавшей реки: одни утверждали, что выдержит, другие — сомневались. В это время из недр потока раздался страшный, непередаваемый, душераздирающий крик, и в ту же самую минуту над потоком стремительно пронесся маленький, еле заметный огонек, похожий на мигающий глаз труса. Я сильно прижался к брату, обнял его ногу. Стоявшие
рядом со мною люди подняли вой, пришли в замешательство и, неведомо почему, стали ругать друг друга. И опять из недр тяжело распластавшегося мазута раздался в последний раз душераздирающий крик, пронесся стремительно, словно в страхе мигающий глаз труса, огонь в сторону черного призрака моста Вардана — и исчез бесследно.
Выяснилось, что то была лодка, сорванная потоком на одной из прибрежных улиц города и унесенная течением к мосту Вардана. Прижавшись к брату, я, весь дрожа, вернулся домой и лег рядом с матерью. Всю ночь напролет в моем детском мозгу тяжело мчала вздыбившаяся река и колыхался призрак моста Вардана. И, ударяясь об этот черный призрак, душераздирающие крики издавал пугливый огонек, похожий на в страхе мигающие глаза труса. Утром, проснувшись, я стремглав побежал к реке, но, к удивлению и радости моей, увидел, что с приречной улицы уже удалился легендарный дракон: река вступила в свои берега и протекала плавно, а царственно воссевший в середине реки мост Вардана сушил свои мокрые бока под светлыми лучами восходящего солнца... С детской наивностью я устремил взор на темную воду, омывающую бока моста Вардана, полагая, что там найду какой-нибудь след быстро пронесшейся ночью лодки и даже — о, детская наивность! — испуганно мигавшего, словно пугливый глаз труса, огонька... Но от всего этого не осталось и не могло остаться ни единого следа. Лишь мост Вардана один подставил царственную грудь темно- клокочущим водам... С этого незначительного по существу события, случившегося во дни моего детства, прошло двадцать пять длинных лет, но я вдруг вспомнил о нем в связи с вышеизложенными событиями. Ведь не случайно же человек по поводу того или иного события вспоминает другое? Конечно, не случайно, читатель,— глубокий, глубочайший смысл заложен, выражаясь научным термином, в подобной ассоциации идей. В данном же случае этот глубочайший смысл для меня яснее, чем свет солнца. И в самом деле, неужели не походила на выступившую из своих берегов реку жизнь этого наирского города в те дни,— жизнь, над которой с давних пор висел похожий на мазут туман, обволакивавший, как известно тебе, читатель, наирский город и его обитателей? Взмылась жизнь, вышла она в те дни из своих обычных берегов, и напрасны были попытки Каро Дараяна, подобно пугливому огню сорвавшейся лодки, внести луч света в похожий на мазут туман. Каро Дараян должен был знать, он должен был понять, что его лодка ударится о каменную громаду царственно воссевшего моста Вардана, с давних пор привыкшего подставлять свою каменную грудь всяким течениям и потокам! Я выехал из наирского города после описанных мною событий и вернулся туда лишь год спустя — и что же? Впечатление было такое же, какое я получил во дни моего детства, когда пошел смотреть реку на следующее утро после наводнения. Как и тогда, я нашел реку обычной наирской жизни почти вступившей в свои берега — и с тем же благоговением и трепетным удивлением я увидел Мазута Амо, подобно мосту Вардана после бури, воссевшего в средине уже значительно успокоившегося, почти вошедшего в свои берега течения жизни, и тщетно пытались редкие пенистые волны уже успокоившейся реки бить о каменные стены его общественного положения... К счастью, в то время я был уже не ребенок, чтобы в пене этих жалких волн искать следы какого-то кораблекрушения. Одна лишь ориорд Сато продолжала распространять по городу свои неиссякаемые провокации, но уже никто не обращал внимания на россказни этой «стриженой девки». Мазут Амо был и продолжал стоять, как мост Вардана, грозный и величественный. Стоял он в центре этого города и в центре подлинной, почти воплотившейся Наири — так называемых «оккупированных районов» — как уполномоченный представитель Товарищества, председатель Местного Комитета и Городского Совета, член Высшего Военного Совета и пр., и пр., и пр. — ив его, Мазута Амо, мозгу было все то же наирское и вечное,— уже начинающая воплощаться страна Наири...
Много воды утекло в течение года, пока я отсутствовал, но примечательней всего, что утекли из Наири и этого города также русские полки, предоставив Наири и город Мазуту Амо и наирянам. Казалось, осуществилось то, о чем мечтали. Казалось, воплотилась Наири, выкарабкавшаяся из мозга Мазута Амо. Товарищество мобилизовало и отправило в оккупированные районы бесчисленное множество наирских вояк; вышедший из мглы, из тумана веков, воспрянул, наконец, кряжистый дух наирский, заняв села и города и утвердившись в крепости. После нескончаемого ряда лет, целые века спустя, в она родившейся вновь церкви Апостолов отец Иусик Пройдоха совершал богоугодную обедню на древненаирском языке, а т. Вародян был уже комендантом крепости, на самой высокой башне которой развевался трехцветный флаг. Инспектор реального училища, Арам Антоныч, за ведал школами города и области, уже всецело ставшими наирскими. А генерал Алеш, Хаджи Онник Манукоф Эфенди, сапожник Симон — Клубная Обезьяна, лавочник Колопотян и много-много других почтенных наирян сделались членами Городского Совета. Один лишь гробовщик Енок остался на своем месте: вместе с Кривым Арутом он все еще по-прежнему торговал на вокзальном майдане чаем и колбасой и как будто не пенял на судьбу. Но мы забыли об Осепе Нариманове; мировой судья Осеп Нариманов совсем забросил свою мировую деятельность и вместе с врачом, Сергеем Каспарычем, сделался членом Высшего Воинского Присутствия; собственно, членом был лишь один он, Осеп Нариманов, а врач, Сергей Каспарыч, состоял председателем этого Высшего Присутствия; он пользовался огромным влиянием в городе и области, и шли толки, будто своим влиянием он даже затмит славу Мазута Амо,— но мы, конечно, не придаем значения подобным пустым россказням.
Таким образом, как видите, все переменилось и приняло совершенно наирскую окраску. Выступившая из тумана веков древняя, долгожданная, вечная Наири приняла свой реальный облик. И все шло гладко, даже, можно сказать, водворился бы полный мир и покой в этом наирском городе и области, не будь целого ряда низких, нечестивых наиропродавцев, нарушавших покой только что народившейся Наирореспублики. И почем знать, не избегла ли бы Наири страшных несчастий, разразившихся над ней впоследствии, не будь этих низких, нечестивых наиропродавцев? Они, эти жалкие изменники, эти бесчестные люди были против защиты «оккупированных районов»; эти низкие изменники болтали о каком-то мире, когда противник еще не был повержен,— когда он,
собравши свои последние орды, общипанными полками готовился проникнуть в «оккупированные районы» и вновь предать огню и мечу столь большими усилиями наконец освобожденную страну Наири... Понимаете ли вы это? Птица, как говорил Хаджи Онник Эфенди, волшебная птица прилетела на своих крыльях и попала к нам в руки, а эти подлые господа требовали, чтобы мы собственными руками выпустили эту птицу — во имя чего? Да, иного названия нельзя было подыскать для этой наиропредательской глупости, нежели то, какое дал ей Местный Комитет, собственно — само Товарищество,— и имя это, как не раз повторяли мы вскользь, было национальная измена. И кто такие были они, кто были их руководители? Несколько грязных подлецов,— как говорил Амо Амбарцумович или голодранцев-санкюлотов,— как думал англоман Хаджи Онник Эфенди и непонимающему переводил и растолковывал Хаджи Манукоф Эфенди, что санкюлотами зовут собак-бесштанников, как будто бывают собаки в штанах... И представляешь ли ты себе, читатель? — к этому времени уже выяснилось (по крайней мере так уверял меня г. Абомарш), что в нашем наирском городе этими санкюлотами, то есть бесштанниками-собаками, руководил — выражаясь словами того же Хаджи — «собачьей смертью погибший Каро Дараян», убийц которого столь энергично разыскивал т. Вародян, напрасно тратя так много самоотверженных усилий и драгоценного времени. «Собаке — собачья смерть!» — говорил по этому поводу Хаджи Онник Эфенди Манукоф, и он, пожалуй, имел на то право, так как должен же был найти, в конце концов, какой-нибудь выход самоотверженный патриотизм этого почтенного наирянина. Вот кто был, читатель, Каро Дараян, а мы еще жалели о его трагической кончине и безотчетно доверялись каждому его слову. А друзья-то его, кто такие были они в этом наирском городе? Первый — после загадочного убийства Каро Дараяна исчезнувший из города г. Марукэ, этот «кретин», прозванный так т. Вародяном, затем — хорошо известная нам стриженая «дева» в кавычках, ориорд Сато, и еще несколько подобных тварей, собиравшихся в привокзальных кварталах, сбивавших с пути истины вокзальных башибузуков, то есть железнодорожных рабочих и служащих и бежавших с фронта дезертиров.
Вот, читатель, каковы были нарушители покоя города и нарождающейся Наирореспублики. Это они, низкие наиропредатели, просовывая всюду свои грязные или же, выражаясь словами отца Иусика Пройдохи, «сопливые» носы, мутили воду, чтоб ловить рыбу. И это совершалось в то время (повторяем, читатель, дабы ты хорошенько понял и в должной мере мог представить себе всю позорность положения), когда, вступив в оккупированные районы, то есть уже сделавшуюся реальностью наирскую страну, известный наирский герой, ныне знаменитый вояка, объявил Наири самостоятельной, в то время, когда, выбиваясь из сил, наирская власть в лице Местного Комитета посылала наирских бойцов в оккупированные районы для защиты страны Наири, когда, с другой стороны, наирская власть располагала достоверными данными, что, собравши последние орды, общипанными полками намеревается вторгнуться в оккупированные районы Вечный Больной. Вот в то именно время низкие предатели, наиропродавцы, агитировали за дезертирство в рядах наирской армии и поговаривали насчет мира — с кем? С Вековым Врагом и Вечным Больным, которого пинком ноги поверг бы в прах один наирский боец, как говорил Мазут Амо; и враг, конечно, был бы повергнут в прах и испустил бы дух, не будь этих низких наиропредателей!.. Поздно, слишком поздно, опомнились (и еще вопрос — опомнились ли бы остальные, если б не Мазут Амо), очень поздно прибегли наирские руководители к надлежащим строжайшим мерам против названных подлецов. Но что же могли они сделать, когда противник был почти у стен города, когда спустя два дня, как узнаем мы впоследствии, с головокружительной быстротой пал город, и Вековой Враг наступил ногой на его пылающие руины...
Мы переходим к описанию последних событий нашего наирского города, и сердце начинает грызть какая-то острая, неумолимая, жестокая боль. Рука моя вновь начинает дрожать, и буквы у меня выходят вкривь и вкось, словно строки мои раскачивает дуновение невиданного ветра... Читатель, события, к описанию коих мы приступаем, черны, мрачны, кровавы, и мы не знаем, сумеет ли наше слабое перо воспроизвести эти события столь же грозно и душераздирающе, сколь грозны и душераздирающи были они в действительности. В этом, читатель, мы больше чем сомневаемся, ибо навряд ли под нашим древним солнцем найдется перо, могущее воспроизвести эти последние события так, чтобы дыбом встали волосы читателя, чтоб сердце его испепелилось от стона и боли и потекли бы из глаз его жгучие слезы. Мы не верим, что это нам удастся, читатель, и от гнева и боли хотим бросить перо, не писать, не доканчивать этот роман, подобный поэме, и без того сильно растянувшийся; но вот — из загадочного тайника моего, автора, мозга, выползая, разливаются перед моим духовным окном черные, мрачные, кровавые события и образы,— и я вновь берусь за перо, чтоб продолжать прерванный рассказ.
И на этот раз тоже история началась с него —с Амо Амбарцумовича — Мазута Амо. И как же могла она начаться не с него, то есть Амо Амбарцумовича — Мазута Амо, когда, как известно, уже не только наирский город, но и вся Наири вращалась вокруг него... Да, на этот раз тоже началось с него. В городе вдруг стали распространяться слухи, что Амо Амбарцумович Асатуров — Мазут Амо выезжает в оккупированные районы как чрезвычайный уполномоченный, в целях организации обороны на местах. Параллельно с этим в городе стали циркулировать слухи, что враг уже двинулся и идет на город,— движется, как поток, сметая все, что встречает на пути. Вот какие слухи стали ходить в то утро по городу и вместе с этими слухами, параллельно с ними, стали ходить по городу уже не слухи, а живые люди; ходившие по городу не слухи, а живые люди эти врывались в дома и вытаскивали из домов — не вещи, а способных носить оружие и отправляли их на станцию, на фронт. И все это совершалось не попросту, по дуновению ветра, а на основании расклеенных на стенах — на сей раз на наирском языке — и не объявлений, а приказов, под которыми — о, чудо-чудеса! — значилась не подпись т. Вародяна или Местного Комитета, или военных властей, или же, наконец, самого Амо Амбарцумовича,— а под этими напечатанными на наирском языке приказами значилось —
представляете ли вы себе? — не имя, не фамилия и не название учреждения, а лишь три буквы — РПД (Революционная Партия Дашнакцутюн)!.. Впечатление от этих трех букв было сильнее и страшнее, чем от тысячи имен Мазутов Амо или же различных властей... Смертной дрожью отдавало от этих трех букв! Подписанное тремя страшными буквами, это объявление, виноват, приказ начинался коротким и внушительным обращением: «Наиряне». Да, действительно, коротко и внушительно было обращение, подобно тому, как коротка и внушительна была подпись, значившаяся под этим обращением, то есть приказом, но для понимающего в этом одном слове таился целый мир! И это понимали не только избранные, единичные личности, а поголовно все без исключения. Мало того, не только понимали, но и входили в него в это одно слово — все! Вот что поразительней всего. Да, именно, в это одно-единственное слово входили и сам Амо Амбарцумович — Мазут Амо, и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Вот до чего чудовищны были обвинения в этом мифическом письме, возводимые на Амо Амбарцумовича и врача, Сергея Каспарыча, и мы не сомневаемся, что это мифическое письмо есть результат испорченности мозга ориорд Сато. Да я уже более не сомневаюсь, что это мифическое письмо не могло бы исходить ни из какого другого источника, кроме испорченного мозга ориорд Сато, который, будучи испорченным с самого начала, целыми годами подвергался влиянию более чем испорченного,— особачившегося мозга г. Марукэ.
Одним словом, читатель, то были темные и таинственные истории, оставшиеся для меня, автора, темными и таинственными до самого конца. Даже теперь, когда со времени описанных мною событий прошло столь много лет, когда утекло столь много воды, и из лиц и фигур, мною выведенных, очень многие перешли на лоно небытия — даже теперь, читатель, когда я мысленно оглядываюсь назад и стараюсь вспомнить и понять события и историю тех былых дней,— они представляются мне в виде мутного, темного, бурно мчащегося потока, сметающего с пути своего все препятствия и заторы.
Помню — однажды, когда я еще был ребенком, вздулась река описанного мною города. Стояла ночь, когда я с братом, выбежав из дому, отправился смотреть на поднявшуюся реку. Было темно. Казалось, мазутом помазали небо, и это мазут, стекавший с неба, залил город, улицы, дома и людей. Жили мы неподалеку от моста Вардана, под крепостью и, спускаясь к реке, мы думали, что доберемся до приречной улицы и оттуда будем смотреть на бушующую стихию. Но мы жестоко ошиблись. От нашего дома спускалась к этой улице извилистая тропа. Не успели мы свернуть на последний поворот этой каменистой тропы, откуда был спуск на приречную улицу, как мазутная гладь распалась на две части, едва отличавшиеся друг от друга,— выше темнее, ниже светлее. Нижняя, сравнительно светлая, была поднявшаяся река, которая залила приречную улицу и, тяжело и грозно распластавшись, фыркала, словно легендарный дракон. От вздувшейся реки несло давящей, заманивающей к себе сыростью, и я жался к брату, опасаясь, как бы не увлек, не задушил, не сожрал меня этот легендарный дракон. Напротив выступала, словно видение, черная каменная громада. То был мост Вардана, выделявшийся чернотою своей в подобном мазуту тумане. Меж людей, стоявших неподалеку от нас, шел спор о том, выдержит ли мост Вардана страшный напор клокотавшей реки: одни утверждали, что выдержит, другие — сомневались. В это время из недр потока раздался страшный, непередаваемый, душераздирающий крик, и в ту же самую минуту над потоком стремительно пронесся маленький, еле заметный огонек, похожий на мигающий глаз труса. Я сильно прижался к брату, обнял его ногу. Стоявшие
рядом со мною люди подняли вой, пришли в замешательство и, неведомо почему, стали ругать друг друга. И опять из недр тяжело распластавшегося мазута раздался в последний раз душераздирающий крик, пронесся стремительно, словно в страхе мигающий глаз труса, огонь в сторону черного призрака моста Вардана — и исчез бесследно.
Выяснилось, что то была лодка, сорванная потоком на одной из прибрежных улиц города и унесенная течением к мосту Вардана. Прижавшись к брату, я, весь дрожа, вернулся домой и лег рядом с матерью. Всю ночь напролет в моем детском мозгу тяжело мчала вздыбившаяся река и колыхался призрак моста Вардана. И, ударяясь об этот черный призрак, душераздирающие крики издавал пугливый огонек, похожий на в страхе мигающие глаза труса. Утром, проснувшись, я стремглав побежал к реке, но, к удивлению и радости моей, увидел, что с приречной улицы уже удалился легендарный дракон: река вступила в свои берега и протекала плавно, а царственно воссевший в середине реки мост Вардана сушил свои мокрые бока под светлыми лучами восходящего солнца... С детской наивностью я устремил взор на темную воду, омывающую бока моста Вардана, полагая, что там найду какой-нибудь след быстро пронесшейся ночью лодки и даже — о, детская наивность! — испуганно мигавшего, словно пугливый глаз труса, огонька... Но от всего этого не осталось и не могло остаться ни единого следа. Лишь мост Вардана один подставил царственную грудь темно- клокочущим водам... С этого незначительного по существу события, случившегося во дни моего детства, прошло двадцать пять длинных лет, но я вдруг вспомнил о нем в связи с вышеизложенными событиями. Ведь не случайно же человек по поводу того или иного события вспоминает другое? Конечно, не случайно, читатель,— глубокий, глубочайший смысл заложен, выражаясь научным термином, в подобной ассоциации идей. В данном же случае этот глубочайший смысл для меня яснее, чем свет солнца. И в самом деле, неужели не походила на выступившую из своих берегов реку жизнь этого наирского города в те дни,— жизнь, над которой с давних пор висел похожий на мазут туман, обволакивавший, как известно тебе, читатель, наирский город и его обитателей? Взмылась жизнь, вышла она в те дни из своих обычных берегов, и напрасны были попытки Каро Дараяна, подобно пугливому огню сорвавшейся лодки, внести луч света в похожий на мазут туман. Каро Дараян должен был знать, он должен был понять, что его лодка ударится о каменную громаду царственно воссевшего моста Вардана, с давних пор привыкшего подставлять свою каменную грудь всяким течениям и потокам! Я выехал из наирского города после описанных мною событий и вернулся туда лишь год спустя — и что же? Впечатление было такое же, какое я получил во дни моего детства, когда пошел смотреть реку на следующее утро после наводнения. Как и тогда, я нашел реку обычной наирской жизни почти вступившей в свои берега — и с тем же благоговением и трепетным удивлением я увидел Мазута Амо, подобно мосту Вардана после бури, воссевшего в средине уже значительно успокоившегося, почти вошедшего в свои берега течения жизни, и тщетно пытались редкие пенистые волны уже успокоившейся реки бить о каменные стены его общественного положения... К счастью, в то время я был уже не ребенок, чтобы в пене этих жалких волн искать следы какого-то кораблекрушения. Одна лишь ориорд Сато продолжала распространять по городу свои неиссякаемые провокации, но уже никто не обращал внимания на россказни этой «стриженой девки». Мазут Амо был и продолжал стоять, как мост Вардана, грозный и величественный. Стоял он в центре этого города и в центре подлинной, почти воплотившейся Наири — так называемых «оккупированных районов» — как уполномоченный представитель Товарищества, председатель Местного Комитета и Городского Совета, член Высшего Военного Совета и пр., и пр., и пр. — ив его, Мазута Амо, мозгу было все то же наирское и вечное,— уже начинающая воплощаться страна Наири...
Много воды утекло в течение года, пока я отсутствовал, но примечательней всего, что утекли из Наири и этого города также русские полки, предоставив Наири и город Мазуту Амо и наирянам. Казалось, осуществилось то, о чем мечтали. Казалось, воплотилась Наири, выкарабкавшаяся из мозга Мазута Амо. Товарищество мобилизовало и отправило в оккупированные районы бесчисленное множество наирских вояк; вышедший из мглы, из тумана веков, воспрянул, наконец, кряжистый дух наирский, заняв села и города и утвердившись в крепости. После нескончаемого ряда лет, целые века спустя, в она родившейся вновь церкви Апостолов отец Иусик Пройдоха совершал богоугодную обедню на древненаирском языке, а т. Вародян был уже комендантом крепости, на самой высокой башне которой развевался трехцветный флаг. Инспектор реального училища, Арам Антоныч, за ведал школами города и области, уже всецело ставшими наирскими. А генерал Алеш, Хаджи Онник Манукоф Эфенди, сапожник Симон — Клубная Обезьяна, лавочник Колопотян и много-много других почтенных наирян сделались членами Городского Совета. Один лишь гробовщик Енок остался на своем месте: вместе с Кривым Арутом он все еще по-прежнему торговал на вокзальном майдане чаем и колбасой и как будто не пенял на судьбу. Но мы забыли об Осепе Нариманове; мировой судья Осеп Нариманов совсем забросил свою мировую деятельность и вместе с врачом, Сергеем Каспарычем, сделался членом Высшего Воинского Присутствия; собственно, членом был лишь один он, Осеп Нариманов, а врач, Сергей Каспарыч, состоял председателем этого Высшего Присутствия; он пользовался огромным влиянием в городе и области, и шли толки, будто своим влиянием он даже затмит славу Мазута Амо,— но мы, конечно, не придаем значения подобным пустым россказням.
Таким образом, как видите, все переменилось и приняло совершенно наирскую окраску. Выступившая из тумана веков древняя, долгожданная, вечная Наири приняла свой реальный облик. И все шло гладко, даже, можно сказать, водворился бы полный мир и покой в этом наирском городе и области, не будь целого ряда низких, нечестивых наиропродавцев, нарушавших покой только что народившейся Наирореспублики. И почем знать, не избегла ли бы Наири страшных несчастий, разразившихся над ней впоследствии, не будь этих низких, нечестивых наиропродавцев? Они, эти жалкие изменники, эти бесчестные люди были против защиты «оккупированных районов»; эти низкие изменники болтали о каком-то мире, когда противник еще не был повержен,— когда он,
собравши свои последние орды, общипанными полками готовился проникнуть в «оккупированные районы» и вновь предать огню и мечу столь большими усилиями наконец освобожденную страну Наири... Понимаете ли вы это? Птица, как говорил Хаджи Онник Эфенди, волшебная птица прилетела на своих крыльях и попала к нам в руки, а эти подлые господа требовали, чтобы мы собственными руками выпустили эту птицу — во имя чего? Да, иного названия нельзя было подыскать для этой наиропредательской глупости, нежели то, какое дал ей Местный Комитет, собственно — само Товарищество,— и имя это, как не раз повторяли мы вскользь, было национальная измена. И кто такие были они, кто были их руководители? Несколько грязных подлецов,— как говорил Амо Амбарцумович или голодранцев-санкюлотов,— как думал англоман Хаджи Онник Эфенди и непонимающему переводил и растолковывал Хаджи Манукоф Эфенди, что санкюлотами зовут собак-бесштанников, как будто бывают собаки в штанах... И представляешь ли ты себе, читатель? — к этому времени уже выяснилось (по крайней мере так уверял меня г. Абомарш), что в нашем наирском городе этими санкюлотами, то есть бесштанниками-собаками, руководил — выражаясь словами того же Хаджи — «собачьей смертью погибший Каро Дараян», убийц которого столь энергично разыскивал т. Вародян, напрасно тратя так много самоотверженных усилий и драгоценного времени. «Собаке — собачья смерть!» — говорил по этому поводу Хаджи Онник Эфенди Манукоф, и он, пожалуй, имел на то право, так как должен же был найти, в конце концов, какой-нибудь выход самоотверженный патриотизм этого почтенного наирянина. Вот кто был, читатель, Каро Дараян, а мы еще жалели о его трагической кончине и безотчетно доверялись каждому его слову. А друзья-то его, кто такие были они в этом наирском городе? Первый — после загадочного убийства Каро Дараяна исчезнувший из города г. Марукэ, этот «кретин», прозванный так т. Вародяном, затем — хорошо известная нам стриженая «дева» в кавычках, ориорд Сато, и еще несколько подобных тварей, собиравшихся в привокзальных кварталах, сбивавших с пути истины вокзальных башибузуков, то есть железнодорожных рабочих и служащих и бежавших с фронта дезертиров.
Вот, читатель, каковы были нарушители покоя города и нарождающейся Наирореспублики. Это они, низкие наиропредатели, просовывая всюду свои грязные или же, выражаясь словами отца Иусика Пройдохи, «сопливые» носы, мутили воду, чтоб ловить рыбу. И это совершалось в то время (повторяем, читатель, дабы ты хорошенько понял и в должной мере мог представить себе всю позорность положения), когда, вступив в оккупированные районы, то есть уже сделавшуюся реальностью наирскую страну, известный наирский герой, ныне знаменитый вояка, объявил Наири самостоятельной, в то время, когда, выбиваясь из сил, наирская власть в лице Местного Комитета посылала наирских бойцов в оккупированные районы для защиты страны Наири, когда, с другой стороны, наирская власть располагала достоверными данными, что, собравши последние орды, общипанными полками намеревается вторгнуться в оккупированные районы Вечный Больной. Вот в то именно время низкие предатели, наиропродавцы, агитировали за дезертирство в рядах наирской армии и поговаривали насчет мира — с кем? С Вековым Врагом и Вечным Больным, которого пинком ноги поверг бы в прах один наирский боец, как говорил Мазут Амо; и враг, конечно, был бы повергнут в прах и испустил бы дух, не будь этих низких наиропредателей!.. Поздно, слишком поздно, опомнились (и еще вопрос — опомнились ли бы остальные, если б не Мазут Амо), очень поздно прибегли наирские руководители к надлежащим строжайшим мерам против названных подлецов. Но что же могли они сделать, когда противник был почти у стен города, когда спустя два дня, как узнаем мы впоследствии, с головокружительной быстротой пал город, и Вековой Враг наступил ногой на его пылающие руины...
Мы переходим к описанию последних событий нашего наирского города, и сердце начинает грызть какая-то острая, неумолимая, жестокая боль. Рука моя вновь начинает дрожать, и буквы у меня выходят вкривь и вкось, словно строки мои раскачивает дуновение невиданного ветра... Читатель, события, к описанию коих мы приступаем, черны, мрачны, кровавы, и мы не знаем, сумеет ли наше слабое перо воспроизвести эти события столь же грозно и душераздирающе, сколь грозны и душераздирающи были они в действительности. В этом, читатель, мы больше чем сомневаемся, ибо навряд ли под нашим древним солнцем найдется перо, могущее воспроизвести эти последние события так, чтобы дыбом встали волосы читателя, чтоб сердце его испепелилось от стона и боли и потекли бы из глаз его жгучие слезы. Мы не верим, что это нам удастся, читатель, и от гнева и боли хотим бросить перо, не писать, не доканчивать этот роман, подобный поэме, и без того сильно растянувшийся; но вот — из загадочного тайника моего, автора, мозга, выползая, разливаются перед моим духовным окном черные, мрачные, кровавые события и образы,— и я вновь берусь за перо, чтоб продолжать прерванный рассказ.
И на этот раз тоже история началась с него —с Амо Амбарцумовича — Мазута Амо. И как же могла она начаться не с него, то есть Амо Амбарцумовича — Мазута Амо, когда, как известно, уже не только наирский город, но и вся Наири вращалась вокруг него... Да, на этот раз тоже началось с него. В городе вдруг стали распространяться слухи, что Амо Амбарцумович Асатуров — Мазут Амо выезжает в оккупированные районы как чрезвычайный уполномоченный, в целях организации обороны на местах. Параллельно с этим в городе стали циркулировать слухи, что враг уже двинулся и идет на город,— движется, как поток, сметая все, что встречает на пути. Вот какие слухи стали ходить в то утро по городу и вместе с этими слухами, параллельно с ними, стали ходить по городу уже не слухи, а живые люди; ходившие по городу не слухи, а живые люди эти врывались в дома и вытаскивали из домов — не вещи, а способных носить оружие и отправляли их на станцию, на фронт. И все это совершалось не попросту, по дуновению ветра, а на основании расклеенных на стенах — на сей раз на наирском языке — и не объявлений, а приказов, под которыми — о, чудо-чудеса! — значилась не подпись т. Вародяна или Местного Комитета, или военных властей, или же, наконец, самого Амо Амбарцумовича,— а под этими напечатанными на наирском языке приказами значилось —
представляете ли вы себе? — не имя, не фамилия и не название учреждения, а лишь три буквы — РПД (Революционная Партия Дашнакцутюн)!.. Впечатление от этих трех букв было сильнее и страшнее, чем от тысячи имен Мазутов Амо или же различных властей... Смертной дрожью отдавало от этих трех букв! Подписанное тремя страшными буквами, это объявление, виноват, приказ начинался коротким и внушительным обращением: «Наиряне». Да, действительно, коротко и внушительно было обращение, подобно тому, как коротка и внушительна была подпись, значившаяся под этим обращением, то есть приказом, но для понимающего в этом одном слове таился целый мир! И это понимали не только избранные, единичные личности, а поголовно все без исключения. Мало того, не только понимали, но и входили в него в это одно слово — все! Вот что поразительней всего. Да, именно, в это одно-единственное слово входили и сам Амо Амбарцумович — Мазут Амо, и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19