на Тифлис, Феодосию, Энзели; на Иерусалим... Одним словом, во все углы, где есть хоть один наирянин: Нью-Йорк, Женеву, Калькутту, Перу, Рио-де-Жанейро, Панаму — не знаю, есть ли еще город, куда бы не дошли нити, железные ниточки Мозгопаука. Вьет, вьет он свою железную, прочную паутину из города в город, из страны в страну, а сам остается незримым, неуловимым, неощутимым, словно чудо. Это — поистине чудо, страшная тайна, поразительное диво... Вот, дорогой читатель, что такое Товарищество как центр, или, как удачно определяет тов. Вародян, «сверх-центр». Но я еще не говорил о самом главном, самом удивительном: боялся, что не поверят. Дело в том, дорогой читатель, что Мозгопаук может в любую минуту протягивать, заставлять действовать, двигаться, как ему угодно, свою всемирную паутину, каждую ее нить, отдаленную ниточку, ее кончик, кончик кончика... Вот в чем дело! Представляете вы, как там, в неизвестном месте, сидя у себя в комнате, этот пауковый мозг, или Мозгопаук, может двигать, вытягивать, шевелить свои многочисленные щупальца, кончики щупальцев—=и вот в Нью-Йорке известные нити, ниткообразные люди сделают то, что захочет центр, Центро- мозгопаук... Потянет он, Центромозгопаук, тысячу первую ниточку — и вот в Женеве, в центре Европы, в издающемся на наирском языке «Дрошаке» появляются громовые трононизвергающие призывы... Но это еще ничего— есть наиневероятнейшее, поистине чудообразное.
Двадцать пять лет назад, дорогой читатель, сидя под семейной кровлей с женой, детьми, сестрой либо матерью, ты мог пить чай, обедать или ужинать, как вдруг в один прекрасный день Центромозгопаук в своем неизвестном месте зашевелил самым тоненьким своим щупальцем, кончиком щупальца — и вот, ты представляешь себе? — там, на зеленых берегах Босфора, в гнусной столице султанов, с легкостью лимонадной пробки, словно крик наболевшей души наирян, то есть самого Товарищества, как выражение справедливого протеста, взорвался, взлетел на воздух Оттоманский Банк Не чем иным, как незаметнейшим движением незначительнейших ниток Центромозгопаука было вызвано то, что слетела с трона великолепного Елдиза — Елдизская гидра, та, о кровавом отечестве которой первый человек мира, неподкупный наирофил, по внушению Центропаука, сказал:
«Больной человек должен умереть!»
Да и расскажешь ли все! Неиссякаемы, неисчерпаемы подвиги его. И после всего этого до чего смешным должно было казаться то поистине ни в коем случае не допустимое обстоятельство, что такое высокомерное ничтожество, каким был г. Марукэ, позволяло себе делать различные непозволительные намеки, бросать бумажные стрелы по адресу Товарищества. Об этом, конечно, уже давно знал, давно успел прощупать через свои шустрые местные ниточки Центромозгопаук, но «насекомое» было уж слишком незначительное, ничтожное, чтобы из-за него стоило шевелить щупальцами и взрывать г. Марукэ подобно Банк-Оттоману... да-с! Этому ничтожеству и незначительности г. Марукэ следовало скорее приписать то на первый взгляд необъяснимое явление, что он оставался безнаказанным и даже в этом наирском городе продолжал причинять своей ничтожной тяжестью незначительные колебания одной из незаметнейших ниточек Центромозгопаука — т. Вародяну...
Ну, конечно, т. Вародян знал свое дело; он превосходно усвоил тончайшее искусство вибрации ниточек, в чем для т. Вародяна имела поучительное значение его кратковременная близость с покойным товарищем Каро, с тем несчастным т. Каро, который, как известно из первой части моего романа, так преждевременно погиб при взрыве домика, находившегося у моста Вардана. Тов. Вародян на заре своей революционной деятельности именно у этого т. Каро впервые получил боевое крещение революционера. У него получил впервые т. Вародян красное евангелие революционного бунтарства — «Логику толпы». Думается нам, излишне тут снова припоминать и тот роковой урок, который получил на своей героической спине Вародян в «центре печали» в виде синих следов от шомпола. После такого внушительного революционного прошлого было, конечно, очень трудно иметь дело с т. Вародяном, тем более что в последнее время он все более и более привлекал к себе внимание местной глав нитки Центромозгопаука, Амо Амбарцумовича — Мазута Амо.
Необходимо заметить также, что с этих дней стал идти в гору т. Вародян, который впоследствии в жизни наирского города сыграл столь заметную роль; Вародян, который в конце концов был не чем иным, как «жалким варжапетом», «воплощением наирского тупоумия», как говорил про него г. Марукэ. Чем он заслужил доверие Мазута Амо — один бог ведает. Но факт остается фактом: с той поры его участие в сутолоке городской жизни бросалось в глаза даже сильнее, нежели участие в ней врача Сергея Каспарыча, этой второй, вернее, правой руки Мазута Амо. Я уже не говорю об Осепе Нариманове — левой руке Амо Амбарцумовича, по мере роста событий все более и более утрачивавшего свое влияние. Обстоятельство это покажется еще более удивительным, если я скажу, что до того Сергей Каспарыч и Осеп Нариманов по назначению центра были членами Местного Комитета, председателем которого, как уже известно нам, был и остался до конца Мазут Амо. Это означало, что и врач и мировой судья, оба наравне с Мазутом Амо, были подвержены непосредственным колебаниям (мозго-инструкциям) Центропаука. Тов. Вародян же... Ну что же он представлял собою? Вначале, казалось, его и не существовало. Случалось не раз, что он, т. Вародян, будто невзначай, заглядывал в контору Мазута Амо, когда там заседала Тройка Местного Комитета. И что же? Он, т. Вародян, не успевал просунуть голову внутрь, как врач — и всегда этот высокомерный врач! — поднимал нос, нюхал воздух, глядя на т. Вародяна, и — «Пардон», говорил врач с кислой улыбкой, после чего голова т. Вародяна отскакивала, как пружина, оставалась за закрытой дверью и, подобно охотничьей гончей, чутко внимала шушуканьям, происходившим внутри. Да, так было прежде, но впоследствии... Впоследствии т. Вародян стал знаменитым деятелем, внушительной персоной, и много, много раз врач Сергей Каспарыч и мировой судья Нариманов имели случай ждать очереди в его приемной!..
Однако прости, читатель, что я столь сильно запутал нить моего рассказа. Но знаешь ли — пишущий историю тех знаменательных дней похож на несчастного малыша, который,— как это частенько случалось в пашем городе,— выкупавшись в реке и собираясь одеться, находит рукав своей рубашки мокрым и столь туго стянутым в узел, что сам черт затруднился бы его распутать. Он знает, что это дело рук окружающей его гогочущей детворы; он вне себя от злости, ему хочется отомстить, но он так же отлично понимает, что если начнет преследовать товарищей, двое-трое из них отстанут и намочат, стянут в узлы остальную одежду. Поэтому ему ничего не остается, как бросить стянутую в узел рубашку. Нам точно так же, читатель, остается — дабы не забыть события и происшествия, лишенные узлов,— бросить в сторону комочки и узлы и перейти к продолжению романа.
Как я уже сказал, т. Вародян своими собственными глазами видел в конторе Мазута Амо полученную из центра бумагу, в которой, между прочим, была изложена инструкция «Сообщи всем!» Так вот, выходя из конторы Мазута Амо, т. Вародян случайно встретил Марукэ и решил, что необходимо в первую очередь сообщить интересную новость именно ему, этому тупоголовому наирянину: во-первых, он этим покажет тупоголовому господину, что он, Вародян, не такая уж простая персона, что он действительно имеет связи с важными центрами и всякую новость может узнать из первоисточника, а затем — согласно инструкции Мазута Амо — «прощупает почву». Марукэ же как противник, так или иначе, представлял собой довольно интересную «почву» с точки зрения зондирования общественных настроений...
— Интересные новости,— сказал т. Вародян г. Марукэ, будто так, между прочим.— Довольно-таки интересные.
— Ну? — посмотрел г. Марукэ на т. Вародяна поверх очков.— В чем дело?
По лицу т. Вародяна пробежала улыбка. Он закашлял, поднося руку к губам: «Кхи, кхи, кхи!» — точь-в-точь, как Сергей Каспарыч.
Г-н Марукэ вышел из себя.
—1 Скажи, если знаешь что-нибудь, чего ты виляешь?
Тов. Вародян побагровел, глаза его налились кровью.
— Через семь дней мы будем в Эрзеруме! — точно бомбу бросил в лицо г. Марукэ т. Вародян, повторяя слова Мазута Амо и глядя на него победоносно.
Г-н Марукэ устремил на него поверх очков полный пренебрежения и укора взгляд. «Идиот!» — точно плюнул, точно ударил по лицу т. Вародяна тяжелой дубиной г. Марукэ и, повернувшись, удалился, подергивая правым плечом.
Тов. Вародян знал, что в этом наирском городе г. Марукэ один из тех немногих, кто читает газету; г. Марукэ знал из газет, что уже объявлена война Турции. И что же вы думаете? Этим он был недоволен. Странный, удивительный был человек г. Марукэ. Но с каким бы глубоким презрением ни относился к нему т. Вародян, как бы ни колола глаз неприятная краснота кончика его носа, что, как говорили, было результатом потребления спиртных напитков,— повторяем, невзирая на все эти странности, все же г. Марукэ заслуживал исключительного внимания. Уж одно то, что этот пьянчуга «европеец» осмеливался не раз, да еще в присутствии Мазута Амо, порочить Товарищество — одного этого было достаточно, чтоб Марукэ в моих глазах — ив глазах каждого из нас — предстал бы в ореоле героя. Дорогой читатель, г. Марукэ — мой единственный герой!.. Что же из того, что г. Марукэ впоследствии не совершил ни одного героического поступка. Быть может, для этого нужны были иные обстоятельства, может быть, в том были виноваты условия, а не г. Марукэ. Но в тот вечер г. Марукэ, так или иначе, имел дерзость совершить столь важный героический поступок, что действительно он, этот красноносый Марукэ, заслуживает, чтобы считаться моим единственным героем!..
Он знал, да, он читал уже в газете, что Турции объявлена война, и, быть может, он был единственным человеком в городе, кто по мотивам, одному ему известным, был недоволен этим. Но не думайте, что г. Марукэ был «анархистом» или же высказывался против войны по какому-нибудь убеждению. О нет, он не был ни «анархистом» и не чем иным, а лишь «головкой гвоздя», как впоследствии называл его т. Вародян, то ссть человеком, созданным для того, чтобы его били. В этом оригинальном мнении т. Вародяна была известная доля истины, если не в прямом, то в косвенном смысле. Может быть, и впрямь надлежало бить по этой «головке гвоздя»,— мы во всяком случае пока не знали других причин для г. Марукэ быть недовольным вопросом, к нему не относящимся,— объявлением войны Турции. Одно было ясно: г. Марукэ заметил, что Товарищество уже зашевелилось, и это служило прежде всего одною из причин его неудовольствия, а не социалистические и иные соображения. Он, Марукэ, по причинам, лишь ему известным, был против Товарищества. Собственно, выражаясь конкретно, был он против местной Тройки и ее прислужников: если они говорили, что это черное, Марукэ утверждал, что — белое; где они говорили да, Марукэ утверждал — нет. И так во всем; точно так же и теперь. В городе уже поговаривали, шушукались, шли всякого рода слухи... Назывались уже известные имена... С нетерпением ожидали желанного дня. Этот желанный день, как рассказывал в городском саду знакомым барышням т. Вародян, должен был открыть перед страною Наири привлекательные горизонты. В городском клубе еще вчера Кинтоури Симон, ударяя бубновой дамой по столу, говорил с гордостью, что «пойдет в добровольцы». Понимал и чувствовал, конечно, г. Марукэ, что скоро начнется кадриль и понесется стремглав, понимал и ждал с неудовольствием. Ныне же, после встречи с т. Вародяном, постиг г. Марукэ, что камень скатился; мрачный, ворча себе под нос, направился он в городской клуб, надеясь узнать там все подробности.
Вечерело. В городском саду уже зажигались огни. Военный оркестр играл «Боже, царя». Г-н Марукэ догадался, что кадриль уже началась. Вспомнил он то прошедшее воскресенье, и в его, г. Марукэ, мозгу встал козлоголовый Мазут Амо. Протиснувшись сквозь густую толпу, г. Марукэ направился к клубу и остановился. Перед ним на том же зеленом и четырехугольном карточном столе стоял Мазут Амо. Внизу, у карточного стола, стояли с обнаженными головами врач, Осеп Нариманов, Арам Антоныч, генерал Алеш, т. Вародян, Кинтоури Симон — сапожник. Они кричали во всю глотку «ура». Не успел Марукэ очнуться, как сзади кто-то толкнул его в бок и заорал на ухо:
— Шапку скинь, не понимаешь, что ли! — Обернулся — то был Абомарш, с пенсне на носу и козлиной бородкой. Лицо его выражало таинственное почтение, пенсне искривилось, голова же походила на карикатуру, извлеченную из «Хатабала» Г-н Марукэ снял шапку, не понимая, в чем дело. Но вот уже оркестр перестал играть, все надели шапки; но теперь он один стоял со шляпой в руке и с поднятым носом.
— Соотечественники... — произнес, видимо продолжая прерванную речь, Мазут Амо,— и наступило молчание. Все чутко внимали ему.— Близок, близок день,— продолжал далее Мазут Амо,— когда, выйдя из пепла и пробудившись от вековой спячки, воспрянет тысячелетняя — свободная Наири!
Взволнованный, говорил в этом духе Мазут Амо. Но вот голос его усилился, он поднял руку, и зажглись его глаза: видно было, что он кончал свою речь.
— Каждый из нас обязан помочь сегодня чем только может. Я не сомневаюсь,— закончил речь Мазут Амо,— что наши доблестные войска через неделю войдут в Эрзерум!
Так закончил свою речь Мазут Амо — и вновь прогремел оркестр; толпа завыла. Именно после этого крайнего воодушевления и случилось неожиданное, невероятное, недопустимое: Марукэ, эта «тупоголовая скотина», как его прозвал после происшествия генерал Алеш, этот жалкий Марукэ, как только Мазут Амо закончил свое слово, крикнул, что было силы, по адресу оратора: «Идиот!» Вмиг наступило гробовое молчание, удивление, электрическое напряжение. Бац! — с треском легла на щеку Марукэ звонкая, увесистая пощечина т. Вародяна.
Г-н Абомарш поторопился прийти на помощь т. Вародяну поучительным, внушительным пинком ноги. Г-н Марукэ растянулся во весь рост — пенсне его отлетело в сторону.
— Пьян,— объявил Сергей Каспарыч, подоспев на место происшествия.
— Пьян,— подтвердил т. Вародян,— необходимо взять его в полицию, чтоб привести в чувство.— И в виде доказательства т. Вародян сообщил, что дословно то же самое, полчаса назад, сказал ему на улице безо всякого повода г. Марукэ. Г-на Марукэ взяли в полицию.
Не знаю, был ли пьян Марукэ, но впоследствии из одного достоверного источника мне стало известно, что г. Марукэ действительно был пьян. То же самое подтверждал впоследствии и Бочка Николай, рассказывая, что и тот день, приблизительно за два часа до происшествия, Марукэ, стоя у его, Бочки Николая, прилавка, «влил и себя целую бутылку крепкой «смирновки». Но в дан
ном случае важны, конечно, не столько показания Бочки Николая, тем более что указанное им количество водки едва ли могло «сбить с ума» г. Марукэ, сколько показание «достоверного источника», выше мною отмеченного, так как... Однако же прежде всего надлежит сказать, что это был за «источник», на который можно положиться в таком тонком и непонятном вопросе, каковым был поступок Марукэ в тот грозный, многозначительный, исторический час. «Источником» этим был лет тридцати- тридцати двух наирянин, появившийся в этом наирском городе лишь в последние дни, но старожилам города знакомый с детства: то был Каро Дараян, племянник инспектора реального училища, Арама Антоныча. Его семи-восьмилетним ребенком Арам Антоныч послал в Московский Лазаревский институт, ибо после смерти родителей Каро Дараян остался на его попечении. Отослав его в Москву, Арам Антоныч сразу достиг двух целей: во-первых, избавил себя от забот о нем, во-вторых, считал, что исполнил этим свой последний долг по отношению к памяти своего сородича. Как выехал Каро Дараян в Москву, так и остался там до окончания института. А потом, хоть и вернулся на Кавказ, но не показывался в родном городе, несмотря на неоднократные просьбы Арама Антоныча, сильно хотевшего видеть его у себя, быть может, для того лишь, чтобы, как он часто говорил генералу Алешу, «раскусить этот плод своего благородства». Но затем, спустя некоторое время после переезда Каро Дараяна в Баку, Арам Антоныч сразу перестал говорить вообще о «плоде своего благородства». Когда же, бывало, напоминали ему о племяннике, он делал кислую гримасу и менял разговор. Дошло даже до того, что в один прекрасный день Арам Антоныч взял да написал племяннику (который, кстати, почти не отвечал на письма своего «благодетеля» и не проявлял никакого желания появиться в тех краях), чтобы не вздумал он показаться ему на глаза; буде приедет в родной город — чтоб не вспомнил о доме дяди:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19