А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

дом дяди будет закрыт перед негодным племянником. Так написал племяннику Арам Антоныч в своем последнем письме — и вот по прошествии двух месяцев после этого письма, накануне изложенных нами выше происшествий, откуда ни возьмись, в одно прекрасное утро прибыл Каро Дараян в этот наирский город и остановил извозчика... как раз у квартиры г. Марукэ. Это последнее обстоятельство показалось весьма странным не столько горожанам, сколько Араму Антонычу. Дело в том, что, хотя до отправления в Москву два сверстника, товарищи по уличным играм, г. Марукэ и Каро Дараян, знавали друг друга, но ведь с тех пор утекло так много воды, и по разным руслам, что, казалось бы, не оставалось никакой возможности для их сближения. Ведь, как известно, г. Марукэ по окончании семилетней городской школы попал в Берлин — между тем Каро Дараян безвыездно жил в Москве, а потом переехал в Баку,— так что, казалось, они не имели никакой возможности и повода для встреч — и вдруг... Каро Дараян возвращается в этот город и с вокзала едет прямо на квартиру г. Марукэ, подробно называет вознице адрес г. Марукэ... Понимаете ли вы? Каро Дараян, отсутствуя целые двадцать лет и не видя в лицо г. Марукэ за псе это время, называет вознице адрес г. Марукэ, останавливается у него на квартире, как давнишний приятель, и, еще не переступив его порога, на улице у дверей, на глазах у возницы, крепко целуется с совершенно ему не знакомым, но чудом сблизившимся с ним г. Марукэ!.. : )то видел своими собственными глазами сапожник Кинтоури Симон и рассказал со всеми подробностями т. Вародяну. Вот этот именно Дараян, этот задушевный друг, г. Марукэ, на следующий день после печального происшествия в городском саду уверял всех, что действительно г. Марукэ был пьян. Мне кажется, что я имею право домерять Каро Дараяну, этому, на мой взгляд, самому достоверному источнику, во-первых, благодаря тому, что он впоследствии стал известен в городе как личность в высшей степени чистая и неподкупная, и, во-вторых, потому, что навряд ли этот сердечный друг г. Марукэ мог быть ^интересован в присвоении своему закадыке диплома пьяницы, тем более что этот злополучный «диплом» вскоре послужил поводом к лишению Марукэ его на горящего учительского диплома — обстоятельство, в котором был замешан Мазут Амо, что, впрочем, он и сам не скрывал. Он Мазут Амо, как старший попечитель приходских училищ, говорил на попечительском, созванном в срочном порядке в виде исключен не в конторе Амо Амбарцумовича2 а в церковной свечной лавочке, где попечительский состав приходских училищ всегда бывал в сборе,— вот на этом совете с пеной негодования у рта говорил Мазут Амо, что «в наирской школе, где обучается, зреет и окрыляется наше подрастающее поколение, на плечи, на слабые плечи которого завтра должно быть возложено — о, я этому верю! — дело созидания светлого наирского будущего,— уважаемые члены совета,— я нахожу, что в такой священной области в высокой роли учителя и инспектора не должно быть места бездельникам и пьянчугам, подобным г. Марукэ...» Так говорил на заседании попечительского совета приходских школ Мазут Амо, и ему, совету, ничего другого не оставалось, как одобрить предложение Мазута Амо и отрешить от должности Марукэ, что имело место два дня спустя, к великому равнодушию Марукэ и к вящему удовольствию всего города.
Врач Сергей Каспарыч отныне сидел в воинском присутствии, а по вечерам, по обыкновению, в городском клубе занимался утешающей игрой в карты, но с той только разницей, что ныне увеличились ставки: вместо «десять», «пятьдесят», «сто» теперь со стороны зеленых столов слышались возгласы: «три с половиной», «пять», которые в переносном смысле понимались как суммы, имеющие отношение к сотням и тысячам. Вторая бросающаяся в глаза перемена, которая особенно нравилась Сергею Каспарычу, заключалась в том, что городской клуб стали посещать новые, совершенно свежие люди, по большей части молодые офицеры, очень быстро привыкшие к врачу и ко всему остальному обществу: Осепу Нариманову, генералу Алешу, Араму Антонычу и другим. Я нарочно в первую очередь не отметил Амо Амбарцумовича, так как он хотя и не перестал посещать клуб, но показывался возле зеленого стола не периодически, как раньше, а урывками, и то в поздние вечерние часы, после одиннадцати. Кто, кто только не знал, что день ото дня расширялась, принимала гигантские размеры общественная деятельность Мазута Амо, в результате чего для личных удовольствий ему оставалось очень мало времени. В городе уже шли какие-то слухи, шушукались довольно явственно, и эти шушуканья находились в какой-то связи с т. Вародяном. Уже назывались известные имена: «Андраник», «Дро», «Кери» — поговаривали в домах, на
улицах. И эти имена связывались какими-то таинственными нитями с конторой Мазута Амо; из неведомых мест протягивались какие-то неведомые нити и сплетались вокруг управляющего «Светом» Мазута Амо, включая в свою орбиту также и т. Вародяна. Да, именно прежде всего Вародяна, а затем уж врача и Осепа Нариманова. Неизвестно, находилось ли это в связи с шушуканьем или нет, но как раз в те. дни как-то утром рядом с приказами пятиэтажного дома горожане нашли наклеенные другие приказы, напечатанные наирскими буквами,—собственно, не приказы, а объявления, под которыми черным по белому значилась подпись: Амазасп Аствацатрян. То был сам управляющий «Светом» Амо Амбарцумович Асатуров — Мазут Амо... Объявления эти призывали горожан, призывали, как было сказано в них, в воскресенье, в 12 часов, в зал летнего клуба на «публичное собрание». Далее оповещалось, что «О текущем моменте» сделает доклад Амазасп Аствацатрян (читай — Мазут Амо) — и затем: «После доклада будет обмен мнений по целому ряду важных вопросов. Вход для всех свободный. Ответственный распорядитель Амазасп Аствацатрян» — вот содержание этих объявлений.
Прочитав объявление, цирюльник Васил повеселел, почему-то просияло его лицо, словно весеннее утро: казалось, маслом помазали его лицо. Потирая руки, зашел он в сапожную Кинтоури Симона и весело воскликнул:
— Эй, ты, Клубная Обезьяна, тебя вызывает Мазут Амо, знаешь ли ты?..
Сапожник Симон в самом деле поверил, что его вызывает Мазут Амо, и, положив нож, встал на ноги.
— А где же он? — спросил сапожник, хотя и уязвленный грубостью цирюльника, но внутренне довольный тем, что и он тоже имеет отношение к такой персоне, как Амо Амбарцумович — Мазут Амо.— Где же он? — переспросил Кинтоури Симон цирюльника Васила с заискивающей улыбкой, думая, что Мазут Амо ждет его на улице у входа.
— Вот! — ответил Кинтоури Симону цирюльник Васил, поворотясь спиной к нему и показывая указательным пальцем... на то свое место, которым садился со дня своего появления на свет. Догадался Клубная Обезьяна, понял, что «разыграл» его цирюльник Васил.
— Тьфу, бесстыдник! — плюнул Кинтоури Симон зычным голосом вслед цирюльнику, уже успевшему выскочить на улицу...
Но я забыл отметить, что рядом с объявлениями Мазута Амо в тот же день были наклеены и другие объявления, на заголовке коих хотя и было напечатано уведомление «От нефтепромышленного т-ва «Свет», однако внизу вновь значилась его, неизменно его, Мазута Амо, подпись. В них, в этих новых объявлениях, доводилось до всеобщего сведения, что «по причине затруднительного состояния транспорта правление т-ва «Свет» имеет честь уведомить уважаемую публику, что начиная с сего числа керосин будет продаваться по рубль пять копеек пуд», то есть на пятнадцать копеек дороже. Несмотря на особо торжественный и малопонятный стиль первого объявления Амазаспа Аствацатряна, это второе объявление Мазута Амо более взволновало умы горожан, нежели первое. Тем более, что злые языки начали уже говорить,— и среди них особенно выделялся язык г. Марукэ,— что в повышении цены на керосин, центр (то есть центральное правление т-ва «Свет», находящееся в Баку) неповинен и что это результат его, Мазута Амо, инициативы — преимущество, коим Мазут Амо был так щедро наделен и благодаря чему не раз удостаивался особого внимания центрального правления. Не знаем, насколько основательны были эти разговоры, но мы, памятуя известную русскую пословицу, склонны думать, что «дыму» должен был предшествовать если не «огонь», то, по крайней мере, нечто похожее на него.
Дорогой читатель, обрати внимание на это мое совершенно деликатное и осторожное отношение к различного рода «шушуканьям», направленным против личности Мазута Амо. Скажите на милость, кто из сколько-нибудь уважающих себя авторов мог бы пожелать, чтоб его обвиняли в злословии на своего героя — или если не «героя», так, по крайней мере, на самую значительную, центральную фигуру своего романа? Для меня, в особенности, не только как для автора, но и как для человека было бы вдвойне неприятно подобное обвинение, так как
чувствую, что если бы я допустил по адресу занимающей меня персоны хоть маленькую недобросовестность, меня бы преследовали, лишили бы сна, изгрызли бы сердце мое искрометные глаза Мазута Амо. Впились бы в меня с высоты виселицы страдальческие глаза Мазута Амо...
В воскресенье, как было оповещено в объявлении, к 12 часам дня Мазут Амо уже стоял за еще не поднятым занавесом клубного зала и приготовлялся к выступлению. Смотрел он сквозь щель занавеса на собравшуюся в зале публику и, казалось, нервничал. Стоявший рядом с ним т. Вародян также проявлял признаки неудовольствия. Дело в том, что зал был далеко не полон. В первом ряду сидели бок о бок: генерал Алеш, Осеп Нариманов, врач. Арам Антоныч занимал первое кресло во втором ряду и, приподняв нос, разнюхивал воздух; в волнах воздуха, казалось, он искал чего-то, но не находил. Через два ряда за ним сидел сапожник Симон — Клубная Обезьяна. За этим поместился цирюльник Васил, который, поглаживая бороду, смотрел ему в затылок. Кроме сих почтенных наирян назовем еще Хаджи Манукофа Эфенди, некоторых преподавателей и преподавательниц реального училища и женской гимназии, учителей и учительниц приходских школ, священника Иусика Пройдоху, г. Абомарша; этим почти исчерпывался контингент совершеннолетних горожан. К ним, конечно, мы не причисляем студентов, курсисток и многих воспитанников (большею частью питомцев Эчмиадзинской духовной академии), которые как бы и сами чувствовали свое несовершеннолетие и стояли вдоль стен и у входа, хотя в зале было значительное количество скамеек, никем не занятых.
В десять минут первого Мазут Амо забеспокоился: посмотрев на часы, он обратился к т. Вародяну: «Нужно начинать». Последний вышел на минуту, что-то шепнул сторожу, а когда вернулся и сказал Мазуту Амо, что можно начать, со стороны входа послышался звонок, после чего вошли в залу несколько новых лиц: два-три студента, два-три приезжих офицера. Последними вошли г. Марукэ и Каро Дараян: они поместились на задних скамейках. Вскоре закрылась дверь и поднялся занавес...
И вот тут-то и развернулось перед зрителями чрезвычайно странное, неожиданное зрелище: в правом углу сцены стояло приспособление, походящее на кафедру, возле которого поместился Мазут Амо. В центре же сцены, перед тем же роковым зеленым столом (вероятно, в клубе не нашли другого) в председательском кресле сидел в качестве председателя — можете вы себе представить? — т. Вародян...
«Дурно, дурно пахло от этого наирского собрания»,— говорил впоследствии г. Марукэ. Говорил он это тогда, когда это собрание уже вошло в историю и его печальный исход был очевиден даже для гробовщика Енока...
Но ведь не мог же слышать «этого дурного запаха» — мы не говорим даже о гробовщике Еноке, который вообще мало разбирался в окружающем — но и не явившийся на собрание лавочник Колопотян или наирянин- ремесленник, ничего не слышавший об этом собрании, а если бы даже и слышавший,— ничего бы не понявший? Мог ли слышать, мог ли чувствовать набитый в вагоны, словно разлагающаяся рыба, наирский лапотник этот дурной запах? Тот мужик, что выполз из своей темной землянки, впервые увидел железную дорогу и, страшась ее неведомых далей, выл по-стариковски, пел свою дикую песнь «Веее-зут!..» — гениальное рычание тупого безысходного горя, делающее честь разве затравленному в зимнюю стужу волку, устремившему нос на луну...
Четверть первого собрание открылось.
«Кхи! кхи!» — сухо закашлял, поднеся два пальца к губам, т. Вародян и сказал свое вступительное слово коротко и внушительно. «Уважаемые дамы и господа!» — начал т. Вародян, хотя, кажется, дам и не было в зале, если, конечно, не считать учительницу ориорд Сато, которую лишь в переносном смысле можно было бы назвать «дамой», и то если б подобная невоспитанность была допустима в этом наирском городе. Тов. Вародян в своем вступительном слове сказал приблизительно о том, что наступили великие, знаменательные дни для всякого, для всех народов, и в частности для наирского народа. Он сообщил, что г. Амазасп сделает доклад о значении этих дней, и уверен, что почтенная публика с должным
вниманием отнесется к обсуждаемому вопросу. «Слово принадлежит докладчику г. Амазаспу»,— сказал в заключение товарищ Вародян и уселся. Пока г. Амазасп подошел к кафедре, выпил воды, в зале, под водительством генерала Алеша, стали кашлять и прочищать горло, словно все вместе собирались держать речь. Но вскоре наступило полное молчание, и Амо Амбарцумович — Мазут Амо наконец начал...
Я не в силах, конечно, воспроизвести со стенографической точностью эту историческую, знаменитую речь Мазута Амо. Но в сторону внешнее, то есть описание жестов, голоса, интонации и прочих тонкостей,— ибо, дорогой читатель, это сверх моих сил,— я постараюсь рассказать со всей правдивостью содержание его исторической речи и да простит меня тень Амо Амбарцумовича, если я по обстоятельствам, от меня не зависящим, позволю себе малейшее, хоть самое незначительное отступление.
— Хачатур Абовян в своем известном романе «Раны Армении» («Скорбь патриота») рассказывает, как немой лидийский царь Крез заговорил, благодаря чуду прелестной родной речи,— с таким подъемом начал свою знаменитую речь Мазут Амо.— Смысл сказанного в том,— разъяснил он затем,— что существование человека, лишенного отечества,— рана, язва; родная же речь — целебный бальзам. Вы знаете, конечно, с какой великой любовью, с каким воодушевлением воспевали все наши великие поэты, как, например, Алишан и Гамар Кати- па,— продолжал далее Мазут Амо,— свою родную землю, свой родной край, свое отечество. Почему? — поставил ребром вопрос Мазут Амо.— Потому, что, как известно всем и в чем он сам уверен,— эти два понятия — родная речь и родной край, гармонически сливаясь друг с другом, создают то величавое, являющееся венцом развития всякого народа гигантское здание, которое именуется нацией. Родной край и родная речь — вот те два величайших стимула, кои, сливаясь друг с другом, из всякого развитого народа, из всякого разбросанного, рассеянного племени составляют нерасторжимое целое, составляют, как он говорил, живой организм — цельную нацию. Но прежде всего зададим мы себе конкретный вопрос: что представляет собой первый признак содержания понятия нация — родной край? И, конечно, ни для кого не будет новостью, если он, Мазут Амо, скажет, что это та земля, на которой жили предки данного народа: та земля и вода, кои питали, в продолжение веков поддерживали существование дедов, прадедов, прапрапрадедов, прапрапрапрадедов данного народа. Он потому- то и подчеркивает «деды, прадеды», так как желает обратить особое внимание почтенной публики на то, более чем необходимое и в данном случае основное обстоятельство, что понятие «отечество» связано не только с той землей, той территорией, на которой живет ныне данный народ. О нет, конечно нет, уважаемые слушатели! — Тут сам Мазут Амо принужден применить существующий в отношении национального вопроса в научной литературе основной взгляд, носящий название «исторической точки зрения».— Дело в том, уважаемые слушатели, что то, что мы разумеем под словом «отечество», не возникает, не организуется в течение дня. Отечество возникает в течение веков и наследуется оно наследниками веков. Если привести пример, так неужели этот маленький городок — их отечество?.. Было бы смешно, если б думали так. О нет! Мазут Амо совершенно убежден, что никто из присутствующих так не думает. Однако как же могут они утверждать, что та или иная территория, на которой в настоящее время живут чуждые друг другу племена, на каком основании возможно доказать, что эта территория является также отечеством данного народа, его законной собственностью? Не чем иным, как живой историей, то есть теми имеющимися в наличности историческими следами, кои оставил данный народ на данной территории,— вот где нужно искать центр тяжести вопроса, уважаемые слушатели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19