А.Вырубова вспоминала:
"Государыня и Великие Княжны присутствовали при всех операциях. Стоя за
хирургом, Государыня, как каждая операционная сестра, подавала
стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные ноги и
руки, перевязывала гангренные раны, не гнушалась ничем и стойко вынося
запахи и ужасные картины военного госпиталя во время войны". И тем не
менее, писала фрейлина, никогда императрица не была более счастлива, чем в
тот день, когда, "выдержав экзамен, Императрица и дети, наряду с другими
сестрами окончившими двухмесячный курс, получили красные кресты и
аттестаты на звание сестер милосердия военного времени".
Проработав все утро в операционной, государыня наспех обедала и
вторую половину дня проводила в осмотрах других госпиталей. Вырубова
писала в своих мемуарах: "Вижу ее, как она утешает и ободряет их, кладет
руку на голову и подчас молится с ними. Императрицу боготворили, ожидая ее
прихода, стараясь дотронуться до ее серого санитарного платья; умирающие
просили ее посидеть возле кровати, поддержать им руку или голову, и она,
невзирая на усталость, успокаивала их целыми часами". А.А.Вырубова
наблюдала, как "раненые солдаты и офицеры часто просили Государыню быть
около них во время тяжелых перевязок и операций, говоря, что "не так
страшно", когда Государыня рядом".
Для императрицы люди эти были воплощением истекающей кровью,
умирающей России. Она ощущала себя царицей матушкой всех этих храбрых
мужчин и юношей, которые, не щадя себя, сражались за Родину. "Какие
ужасные раны!" - писала она государю 21 октября 1914 года. "В первый раз
побрила солдату ногу возле и кругом раны..." В тот же день, в другом
письме она сообщает: "3 большие операции - одному раненному пришлось
отрезать 3 пальца, так как начиналось заражение крови... Меня преследуют
ужасные запахи от этих зараженных ран. Княжна осмотрела бедного мальчика и
одного офицера 2-го стрелкового п., ноги которого уже стали темного цвета;
опасаются, что придется прибегать к ампутации.
Я вчера присутствовала при перевязке этого мальчика - ужасный вид, он
прижался ко мне и держался спокойно, бедное дитя". 20 ноября она писала:
"Сегодня утром мы присутствовали (я, по обыкновению, помогаю подавать
инструменты, Ольга продевала нитки в иголки) при нашей первой большой
ампутации (рука была отнята у самого плеча)".
Императрица не щадила себя, обрабатывала даже жуткие раны в пах. "Мне
пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами... они едва ли
останутся мужчинами в будущем, так как все пронизано пулями, быть может,
придется все отрезать, так все почернело, но я надеюсь спасти, - страшно
смотреть, - я все промыла, почистила, помазала иодином, покрыла вазелином,
подвязала, - все это вышло вполне удачно... Я сделала три подобные
перевязки, - у одного была вставлена туда трубочка. Сердце кровью за них
обливается, - не стану описывать других подробностей, так это грустно, но,
будучи женой и матерью, особенно сочувствую им. Молодую сестру (девушку) я
выслала из комнаты..."
Государю, находившемуся в Царской Ставке, лицом к лицу со смертью
сталкиваться не приходилось. Имея дело с абстрактными цифрами, он знал
одно: по мере уменьшения численности полков, бригад и дивизий, следовало
восполнять потери. Императрица же со смертью встречалась ежедневно. "Один
солдат умер во время операции... гемораргия, - отметила она 25 ноября 1914
года. - Все держались стойко, никто не растерялся. Девочки (Ольга и
Татьяна) тоже выказали мужество, хотя они, а так же Аня [Вырубова] никогда
не видели смерть вблизи. Он умер в одну минуту... Как близка всегда
смерть".
В ноябре государыня подружилась с молодым офицером и часто
рассказывала о нем в своих письмах мужу: "Мальчик просил меня приехать
пораньше... Нахожу, что ему становится все хуже... по вечерам он в
полубредовом состоянии - до того слаб. Он постепенно угаснет - надеюсь,
только не в нашем присутствии".
В начале марта он умер. Императрица писала: "Мой бедный раненый друг
скончался. Бог мирно и тихо взял его к себе. Я, как всегда, побыла с ним
утром, а также посидела около часу у него днем. Он очень много говорил -
лишь шепотом - все о своей службе на Кавказе - такой интересный и светлый,
с большими лучистыми глазами... Ольга и я отправились взглянуть на него.
Он там лежит спокойно, весь покрытый моими цветами, которые я ему
ежедневно приносила, с его милой тихой улыбкой, - лоб у него еще совсем
теплый... Я вернулась в слезах домой. Старшая сестра также не может этого
постигнуть. Он был совершенно спокоен, весел, говорил, что ему чуть-чуть
не по себе, а когда сестра, вышедшая из комнаты, 10 минут спустя
вернулась, то нашла его с остановившимся взглядом, совершенно посиневшего.
Он два раза глубоко вздохнул, и все было кончено, - в полном спокойствии
до самого конца. Он никогда не жаловался, никогда ни о чем не просил, сама
кротость, как она говорит, все его любили за его лучезарную улыбку. - Ты,
любимый мой, можешь понять, каково ежедневно бывать там, постоянно
стараться доставлять ему удовольствие, и вдруг все кончено... Простите,
что так много пишу тебе о нем, но мое хождение туда и все это мне было
таким утешением в твое отсутствие. Я чувствовала, что Бог дает мне
возможность внести небольшой просвет в его одинокую жизнь. Такова жизнь!
Еще одна благородная душа ушла из этой жизни, чтобы присоединиться к
сияющим звездам там на верху... Пусть не печалит тебя то, что я писала, -
я как-то не могла больше выдержать".
Письма государыни к царю не предназначались для посторонних глаз.
После гибели императрицы в Екатеринбурге в черном кожаном портфеле было
найдено 630 написанных ею писем. 230 из них относились к периоду от их
первого знакомства до начала первой мировой войны. Остальные 400 были
написаны с 1914 по 1916 год. У нее и в мыслях не было, чтобы кто-то мог
когда-либо прочесть их, не то что опубликовать, в результате чего мы
располагаем важными историческими документами, позволяющими нам лучше
понять события, отдельных личностей и их решения накануне русской
революции. А ныне они, кроме всего, позволяют нам заглянуть в душу
женщины, которую вряд ли кто-либо из ее современников понимал.
Александра Федоровна писала много. Начав письмо утром, днем она
добавляла абзац-другой, несколько страниц - вечером, а то и на следующий
день. Крупным почерком она писала супругу по-английски, используя тот же
телеграфный стиль, каким пользовалась для переписки с друзьями: с
орфографическими ошибками, множеством сокращений, пропуском и без того
понятных слов, запятыми и тире вместо прочих знаков препинания. И размер,
и стиль писем были не всегда удачными, ставили в тупик историков и
биографов. Читать их с начала до конца утомительно, а цитировать можно
лишь отрывки. Мысль, развиваемая во многих предложениях, а то и в абзацах,
вдруг выражается одной единственной резкой фразой. Если же фразы вырвать
из контекста, то разговорчивая женщина представляется нам безнадежной
истеричкой.
Характерной особенностью этих писем является пылкость любви
государыни. Несмотря на двадцать лет замужества она писала супругу словно
молоденькая девушка. Застенчивая и даже холодная на людях, всю пылкость
своей натуры императрица носила в груди старомодное поэтическое чувство
Викторианской эпохи.
Письма в которые она вкладывала лепестки лилий или фиалок, начинались
словами: "Здравствуй, мой милый", "Мой любимый", "Мое сокровище", "Мой
родной, любимый ангел". И заканчиваются: "Спи спокойно, мое сокровище...
Мне так хочется заключить тебя в объятия и положить голову тебе на плечо...
Я жажду твоих поцелуев, твоих объятий, в которые мой застенчивый Бэби
заключает меня лишь во мраке, и которыми живет его женушка..." Она
страдала всякий раз, когда император уезжал на фронт: "О, любимый! Как
тяжело было расставаться с тобой и видеть твое бледное лицо с большими
грустными глазами в окне вагона... Мое сердце рвалось к тебе. Ложась
спать, я поцеловала твою подушку и так мечтала, чтобы ты был рядом со
мной. Я представляю, как ты лежишь у себя в купе, и я наклоняюсь над
тобой, благословляю тебя и осыпаю нежными поцелуями все твое лицо. Милый,
до чего же ты дорог мне, хотелось бы облегчить тебе твою ношу. Сколь
велико возложенное на тебя бремя!
Императрица постоянно помнила об этом бремени: "Я... пытаюсь забыть
обо всем, глядя в твои прекрасные глаза... Столько печали и боли, забот и
испытаний... Так устаешь, но приходится держаться, быть сильным и готовым
ко всему... Мы не проявляем свои чувства, когда мы вместе. Каждый держится
ради другого и страдает молча. Мы столько пережили за эти 20 лет - и без
слов понимали друг друга". Хотя язык ее писем был похож на язык молодой
влюбленной девушки, Александра Федоровна не обманывалась на собственный
счет: "32 года назад мое детское сердце, исполненное искренней любви,
устремилось к тебе... Я понимаю, мне не следовало говорить этого, в устах
старой замужней женщины это звучит смешно, но я не могу сдержать себя. С
годами любовь усиливается, и время без твоего дорогого присутствия тянется
невыносимо долго. О, если бы наши дети были так же счастливы в их брачной
жизни!"
Письма супруги царь читал ночью перед сном. Его ответы, хотя и более
сдержанные, были, тем не менее, трогательными и нежными. "Мое любимое
Солнышко, - писал он, - когда я читаю твои письма, глаза мои влажнеют... я
представляю, как ты лежишь на своей кушетке, а я слушаю тебя, сидя в своем
кресле у лампы... Не знаю, как бы я вынес все это, если бы Господь не
даровал мне тебя, мою жену и друга. Я говорю серьезно. Иногда мне трудно
говорить о таких вещах, мне проще изложить свои мысли на бумаге из-за
своей глупой робости... Прощай, мое любимое, милое Солнышко... Нежно целую
тебя и детей. Навеки твой старый муженек Ники".
Сидя на балконе, императрица описывала смену времен года в Царском
Селе: "Солнце опустилось за деревья, повсюду мягкий туман, по пруду
плавают лебеди, на траву опускается роса", а позднее: "листья становятся
ярко желтыми и красными", затем: "розовое небо за кухней, деревья под
толстым слоем снега точно в волшебной сказке". Ранней весной царь писал из
Могилева: "Вчера вскрылся Днепр. Вся поверхность реки покрылась льдинами,
которые двигались быстро, но бесшумно. Иногда слышался грохот двух
сталкивающихся льдин. Это было великолепное зрелище". Несколько дней
спустя он сообщал: "Зазеленели березы, каштаны покрылись дымкой, скоро на
них распустятся почки. Вокруг такой запах. Видел двух собачонок, бегавших
друг за другом, а я стоял у окна и улыбался".
Зная, как муж скучает по детям, императрица подробно описывала их
жизнь: "У Бэби сейчас уроки, он два раза в день катается в санках,
запряженных осликом; он говорит, что твоя крепость начинает уменьшаться.
Мы пьем чай в его комнате, это ему нравится... Бэби страшно доволен твоим
бассейном, заставил нас придти и смотреть, какие штуки он выделывает в
воде. Все дочери умаляют разрешить им тоже покупаться в нем как-нибудь
вечером. Ты им разрешаешь?" Когда царь разрешил дочерям купаться в его
бассейне, императрица писала: "Девочки в диком восторге от того, что могут
купаться в твоем бассейне". А позднее: "Бэби съел уйму блинов... Бэби
научился хорошо играть на балалайке. Татьяна тоже. Я хочу, чтобы они
учились вместе... Мария стоит у двери и увы! ковыряет в носу... Чтобы
загореть, девочки ложатся на пол. И откуда взялась эта мода?"
Хотя работа в госпитале отвлекала императрицу от забот о собственном
здоровье, она по-прежнему страдала одышкой и передвигалась в коляске,
когда не находилась среди публики. У нее стали пухнуть ноги и болеть зубы.
Весной 1916 года зубной врач приходил к ней каждый день, иногда до трех
раз. Цесаревич страдал от частых кровоизлияний в область локтевого сустава
и коленей. Когда мальчик не мог передвигаться, императрица часами лежала
на кушетке в его комнате и обедала вместе с сыном. К вечеру боли у него
усиливались. "Он боится ночи", писала императрица. Чтобы развлечь брата,
его навещали великие княжны Ольга и Татьяна Николаевны.
"Бэби весь день был очень весел и радостен... Ночью он проснулся от
боли в левой руке и почти не спал с 2-х часов; девочки долго сидели с ним.
По-видимому, он работал ломом и переутомился. Он такой сильный, что ему
очень трудно всегда помнить о том, что ему нельзя делать сильных движений.
Но так как боль появилась внезапно ночью с такой силой, и рука не
сгибается, то я думаю, что это скоро пройдет - боль продолжается
обыкновенно три ночи. Я плакала в церкви, как дитя. Не могу слышать, когда
милый ребенок страдает", - писала она 6 апреля 1916 года.
Тем же вечером императрица писала: "Я провела весь день в комнате
Бэби, раскрашивала яйца, в то время, как мсье Г. читал ему или держал фен.
Он страдал почти все время, задремал на несколько минут, а потом опять
начались сильные боли. Самое лучшее - чтение, оно отвлекает на время
мысли, когда страдания не так велики. Вид его страданий делает меня
глубоко несчастной. Мсье Г. так добр и ласков с ним и прекрасно умеет с
ним обходиться".
Те, кто хорошо знал императрицу, ни на минуту не сомневались в ее
патриотизме. Война между Германией и Россией воспринималась ею как личная
трагедия: брат государыни, великий герцог Гессенский, служил в германской
армии, но сама она считала себя русской. Она рассказывала своей фрейлине,
что прожила в России двадцать лет. "Это родина моего мужа и сына, -
говорила она. - В России я была счастлива, как супруга и мать. Я всем
сердцем привязана к этой стране". И все же ее печалила и судьба Германии.
"Что случилось с Германией моего детства? - спросила она в беседе с Пьером
Жильяром. - У меня остались такие счастливые, поэтические воспоминания о
моих младенческих годах, проведенных в Дармштадте. Но во время более
поздних поездок мне показалось, что Германия изменилась, стала незнакомой
страной, какой я прежде не знала... Ни мыслями, ни чувствами я не могла ни
с кем поделиться". Вину за происшедшее она возлагала на кайзера.
"Пруссачество - это погибель Германии, - заявляла она. - Я ничего не знаю
о моем брате. Где он? Я дрожу при мысли, как бы император Вильгельм из
мести ко мне не послал его против России".
Находясь в столь сложном положении, императрица особенно беспокоилась
о репутациях обоих воюющих наций. Когда германские войска варварски сожгли
старинный город Лувэн, славившийся своей библиотекой, она воскликнула: "Я
краснею, что была немкой". 24 сентября 1914 года она писала государю: "Я
хотела бы, чтобы наши войска вели себя примерно во всех отношениях, не
грабили бы и не разбойничали, пусть эти гадости творят только прусские
войска... Я хотела бы, чтобы имя наших русских войск вспоминалось
впоследствии во всех странах со страхом и уважением, и с восхищением... Я
пристаю к тебе с вещами, которые меня не касаются, но я делаю это из любви
к твоим солдатам и их репутации".
Императрица тяжко страдала от того, что идет война, приносившая людям
столько мук и лишений. Как и многие другие, она желала одного - чтобы их
страдания были не напрасны: "Это вдвойне дает чувствовать страдания войны
и кровопролития. Но, подобно тому, как вслед за зимой шествует лето, так
после страданий и битвы пусть мир и утешение найдут свое место в этом
мире, и пусть вся ненависть превратится, и наша возлюбленная страна
разовьет свою красу во всех смыслах слова. Это новое рождение - новое
начало, очищение души и разума. Только надо их вести по прямому пути и по
правильной дороге".
Как и царь, пламенная патриотка, императрица была убеждена, что они с
государем олицетворяют великое национальное движение, охватившее всю
Россию. Она трудилась в госпиталях в ожидании победы, которая непременно
придет. Лишь весной 1915 года, когда надежда на скорую победу поблекла,
императрица, судя по ее письмам, впервые проявила глубокий интерес к
работе, выполняемой государем.
Объяснялся он ее заботой о государе. До мозга костей проникнутая
идеей самодержавия, веря, что единственно приемлемая форма правления в
России, Александра Федоровна опасалась, что ее нежный супруг, которого она
обожала за доброту и обаяние, ведет себя не так, как подобает самодержцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77