Студенты университетов толпами устремились на призывные
пункты. Встретив на улице армейских офицеров, прохожие качали их с
радостными кликами.
В Петербурге ежедневно возникали демонстрации в поддержку царя и
союзников России. Из окон французского посольства Морис Палеолог видел
огромные толпы народа с флагами и иконами, восклицавшие "Vive la France!"
[("Да здравствует Франция!" (фр.))]. 5 августа, когда германская армия
перешла границу нейтральной Бельгии, британскому послу в России, серу
Джорджу Бьюкенену, из Лондона пришла телеграмма, уведомлявшая его в том,
что Англия объявила войну Германии. В тот же день рядом с французским
триколором и русским национальным флагом был поднят и британский флаг. С
характерной для него галльской любовью к деталям Палеолог заметил: "Эти
флаги флаги трех наций красноречиво гармонизируют друг с другом.
Составленные из тех же цветов - синего, белого и красного - они выражают,
поразительным и живописным образом, солидарность трех народов, вступивших
в коалицию".
У здания германского посольства, облицованного гранитом и увенчанного
парой бронзовых коней, как и предсказывал граф Пурталес, внезапно
появилась агрессивно настроенная толпа. Но, вопреки пророчеству
германского посла, гнев ее был направлен не против собственного, а против
немецкого правительства. В здании чернь била стекла, резала ножами
гобелены, картины, выбрасывала из окон не только мебель, фарфор и посуду,
но и бесценную коллекцию мраморных скульптур и бронзы эпохи Возрождения,
принадлежавшую графу Пурталесу. Накинув петли на бронзовых коней на
здании, сотни погромщиков принялись тянуть за веревки и сбросили конные
статуи на мостовую.
В ранний период войны к патриотическим чувствам примешивался
затаенный страх перед немцами. В казармах, на фабриках, в селах слышались
призывы: "За веру, царя и отечество!" и "За Русь Святую!". "Война с
Японией, - писал А.Ф.Керенский, - была династической и колониальной, но в
1914 году народ сразу осознал, что конфликт с Германией означает защиту их
родины... что в этой войне будут решаться судьбы России".
Вернувшийся в Петроград перед самым объявлением войны Родзянко был
поражен переменой настроения жителей столицы. "Я узнавал, что это те же
рабочие, которые несколько дней тому назад ломали телеграфные столбы,
переворачивали трамваи и строили баррикады, - вспоминал он. - На мой
вопрос, чем объясняется перемена настроения, я получил ответ: "Сегодня
дело касается всей России. Мы придем к Царю, как к нашему знамени, и мы
пойдем за ним во имя победы над немцами". И знать, и крестьян охватило
одно и то же чувство. "Это не политическая война, которых уже столько
было, - заявила великая княгиня Мария Павловна, вдова великого князя
Владимира Александровича, дяди императора. - Это дуэль славянства и
германизма; надо, чтобы одно из двух пало..." Один старик крестьянин из
Новгорода заявил Коковцову: "Видишь ли, барин, если не дай Бог, мы не
истребим немцев, они придут даже сюда; они будут править всей русской
землей. И потом они запрягут нас, тебя и меня, да, тебя тоже, в плуг..."
Государственная Дума, заседавшая всего один день, 8 августа,
единогласно приняла предложенный правительством военный бюджет. "Была
объявлена война, и тотчас от революционного движения не осталось и следа,
- писал Керенский. - Даже большевики депутаты Государственной Думы - были
вынуждены признать - хотя и неохотно - что долг пролетариата участвовать в
защите родины".
В том, что Германия будет разбита, мало кто из русских сомневался:
вступление Англии в войну предопределило ее исход. Вопрос был лишь в том,
сколько времени продлиться война. "Шесть месяцев", - заявляли пессимисты,
утверждавшие, что немцы умеют воевать. "Немцы и воевать-то не умеют, -
возражали оптимисты. - Это же колбасники. Мы германцев шапками закидаем".
По древней традиции перед началом войны русские цари отправлялись в
Москву, в седой Кремль, чтобы просить Божьего благословения. Когда Николай
II со своим семейством прибыл 17 августа в Москву, там его встретили с еще
большим, чем в Петербурге, воодушевлением. Огромная толпа москвичей
наполняла площади и улицы; люди взбирались на крыши лавок, гроздьями
висели на деревьях скверов, толпились на балконах и возле окон домов,
чтобы увидеть царя и его свиту, направлявшихся к Иверским воротам Кремля.
В тот вечер снова случилась беда."Алексей Николаевич опять очень жалуется
сегодня вечером на боли в ноге, - записал в дневнике Пьер Жильяр. - Сможет
ли он завтра ходить, или придется его нести, когда Их Величества
отправятся в собор? Государь и Государыня в отчаянии. Ребенок не мог уже
участвовать на выходе в Зимнем дворце. Это почти всегда так, когда ему
надо показаться народу: можно быть почти уверенным, что в последнюю минуту
явится какое-нибудь осложнение. И правда, кажется, что его преследует злой
рок!"
День спустя Жильяр отметил: "Когда сегодня Алексей Николаевич
убедился, что не может ходить, он пришел в большое отчаяние. Их
Величества, тем не менее, решили, что он все же будет присутствовать при
церемонии. Его будет нести один из казаков Государя. Но это жестокое
разочарование для родителей: они бояться, что в народе распространится
слух будто Цесаревич калека".
В одиннадцать часов царь, императрица, четыре великих княжны,
цесаревич, которого держал на руках рослый казак, великая княгиня
Елизавета Федоровна, одетая в светло-серое монашеское одеяние, появились в
Георгиевском зале Кремля. Стоя в центре зала, император звонким и твердым
голосом произнес, обращаясь к знати и населению Москвы: "Отсюда, из сердца
русской земли, я посылаю моим храбрым войскам и моим доблестным союзникам
мое горячее приветствие. С нами Бог..."
Придя в Успенский собор, где восемнадцать лет назад они короновались,
государь и императрица молились перед величественным, усыпанным
самоцветами, иконостасом. При свете сотен свечей, окутанные клубами
ладана, оба проходят через собор. На окончании службы члены Императорской
семьи по очереди прикладываются к святым мощам. Торжественная обстановка,
роскошное убранство храма и искренняя набожность присутствующих как нельзя
ярче подчеркивали незыблемость основного принципа самодержавия: "Поскольку
сам Господь Бог даровал нам нашу верховную власть, перед Его алтарем мы
несем ответственность за судьбы России".
На следующее утро, когда Москва еще не успела остыть от горячих
верноподданических чувств, Пьер Жильяр со своим юным учеником возвращались
с прогулки на Воробьевы Горы. Шофер вынужден был остановиться при въезде в
один из переулков близ Якиманки - так велика была толпа. Она состояла из
простонародья и окрестных крестьян, пришедших в город по делам или в
надежде увидеть царя. "Вдруг раздались крики: "Наследник!.. Наследник!.."
Толпа бросилась в перед, нас окружили, - вспоминал швейцарец. - Мы
очутились как в кольце... Женщины и дети, мало по малу осмелев, влезают на
подножки автомобиля, протягивают руки и, когда им удается коснуться
ребенка, кричат с торжеством: "Я его тронула, я тронула Наследника!"
Испуганный бурным проявлением этих народных чувств, Алексей
Николаевич откинулся в глубину автомобиля... Я начинал бояться
какого-нибудь несчастного случая в невероятной сутолоке и давке,
происходившей вокруг нас. Наконец появились два толстых, запыхавшихся
городовых... Толпа заколебалась и медленно отступила".
Когда царская семья вернулась 22 августа в Царское Село, государь был
полон самых радужных надежд. Жители двух крупнейших городов империи
продемонстрировали искренние верноподданические и патриотические чувства.
Не желая, чтобы на знамени священного крестового похода, начатого Россией,
оставалось хоть пятнышко, Николай II повелел запретить продажу спиртных
напитков во всех частях империи на время ведения военных действий.
Решение, принятое в момент, когда многократно увеличились военные расходы,
было скорее благородным, чем практичным. Ведь продажа водки, которая
являлась монополией государства, составляла самую значительную статью
дохода казны. К тому же, сухой закон не в состоянии был положить конец
пьянству: у богачей в погребах оставались достаточные запасы, бедняки
гнали дома самогон. Вернувшись из Москвы, в порыве патриотизма император
неожиданно повелел переименовать свою столицу. "Указом, подписанным 31
августа, - писал Палеолог, - установлено, что город Санкт-Петербург будет
отныне называться Петроградом. Как политическая манифестация, мера эта
настолько же демонстративна, насколько своевременна. Но с точки зрения
исторической это бессмыслица". В первые дни войны сходные чувства кружили
головы жителям Парижа, Лондона и Берлина. Но после того, как отгремели
фанфары, отзвучали гимны и ушли на фронт войска, для всех воюющих наций
начинались суровые испытания. В течении нескольких лет британцам,
французам и немцам придется выложить все свои физические и душевные силы.
Что же касается России, этой на первый взгляд могущественной империи, то
ее система правления, структура общества и экономики оказались слишком
примитивны, слишком неповоротливы и непрочны, чтобы нести страшное бремя
четырех лет великой войны.
Такую опасность предвидели два проницательных и умных русских. Хотя
их голоса утонули в гуле патриотических речей, с самого начала Распутин и
Витте выступали против войны. Не терявший связи с деревней, Распутин
понимал, сколько крестьянской крови прольется в войне. Еще в 1908 году он
выступал против столкновения с Австрией, решившей аннексировать Боснию.
"Из-за Балкан воевать нечего", - заявил он. В 1914 году, все еще находясь
в больнице после покушения на него Хионии Гусевой, он послал телеграмму
Вырубовой."В ней, по словам фрейлины, он умолял государя "не затевать
войну, что с войной будет конец России и им самим и что положат до
последнего человека". По словам А.Вырубовой, передавшей телеграмму царю,
тот в сердцах разорвал ее. Но Распутин продолжал упорствовать. На большом
листе бумаги своими каракулями он написал следующее пророческое послание:
"Милый друг еще раз скажу грозна туча над Расеей беда горя много и
просвету нету. Слез-то море и меры нет а крови... Что скажу? Слов нету
неописуемый ужас. Знаю все от тебя войны хотят и верно не зная что ради
гибели божье тяжко наказание когда ум отымает тут начало конца. Ты царь
отец народа не допусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот
Германию победят а Расея? Подумать так воистину не было от веку горшей
страдалицы вся тонет в крови. Велика погибель без конца печаль.
Григорий".
Когда началась война, Витте, находившийся за рубежом, поспешил домой,
чтобы уговорить царя выйти из игры. В беседе с Палеологом он без обиняков
заявил: "Война эта - безумие... Ради чего воевать России? Ради сохранения
престижа на Балканах, священного долга помочь братьям по крови? Это
романтическая старомодная химера. Никому, во всяком случае, ни одному
мыслящему человеку нет никакого дела до этого буйного и тщеславного
балканского народа, в котором нет ничего славянского. Это всего лишь
турки, получившие христианские имена. Пусть сербы получат то, что
заслужили. Это что касается причин войны. Теперь поговорим о выгодах,
которые можем извлечь. На что же мы вправе рассчитывать? На захват новых
земель? Господи Боже! Разве у Его Величества империя недостаточно велика?
Разве у нас в Сибири, в Туркестане, на Кавказе, в самой России нет
огромных территорий, которые даже не вспаханы? Тогда какими погремушками
нас манят? Восточная Пруссия? Разве среди подданных императора
недостаточно немцев? Галиция? Она кишит евреями!.. Константинополь, крест
на Святой Софии, Босфор и Дарданеллы? Мысль эта настолько нелепа, что о
ней и говорить не приходится. Даже если бы одержали мы полную победу, и
Гогенцоллерны и Габсбурги будут вынуждены просить мира и согласиться на
наши условия, это будет означать не только конец германского владычества,
но и провозглашение республик по всей Центральной Европе. Тогда неизбежен
крах царизма. Если же допустить мысль о нашем поражении; чем оно
обернется, лучше промолчать... Отсюда вывод, что нас следует как можно
скорее выпутываться из этой авантюры".
Палеолог, у которого была одна забота - сделать все от него
зависящее, чтобы Россия продолжала войну - смотря Витте вслед, думал о
том, что это "загадочный, умеющий деморализовать собеседника индивид,
большой умница, деспотическая личность, относящаяся к ближним с презрением
и чувствующая свою силу, жертва собственного честолюбия, зависти и
гордыни". Посол решил, что воззрения Витте "вредны и опасны" как для
Франции, так и для России.
Нигде оптимизм императора не встречал более горячего отклика, чем
среди русского офицерства. Офицеры полков, размещенных вдали от границы,
опасались, что война закончится раньше, чем они успеют попасть на фронт.
Гвардейские офицеры, которым посчастливилось попасть в действующую армию,
выясняли, следует ли брать с собой парадные мундиры для церемониального
марша по Унтер-ден-Линден. Им посоветовали отправляться в походной форме,
парадную же им вышлют с ближайшей оказией.
Каждый день, с рассвета до заката, улицы российской столицы
сотрясались от грохота сапог по мостовой: к Варшавскому вокзалу шагали
пехотные полки, отправляющиеся на фронт. Дороги, ведущие на запад, были
запружены пехотой, кавалерией, конной артиллерией, двигавшейся в
направлении Прибалтийского края и Восточной Пруссии. Солдаты шли, а не
маршировали. Их сопровождали обозы, санитарные автомобили, полевые кухни и
лошади для ремонта. Колонны шли такой плотной стеной, что иногда солдаты
сворачивали с дороги и, поднимая клубы пыли, шагали прямо по полям, словно
в ХIII веке во время татарского нашествия. Слышались крики, цокот копыт и
стук колес.
Возвращаясь с аудиенции у царя, Палеолог встретил на дороге один из
полков. Генерал, узнав посла, отдал честь и воскликнул: "Мы разобьем этих
грязных пруссаков! Долой Пруссию! Вильгельма на остров Святой Елены!" При
прохождении каждой роты генерал, привстав в стременах, восклицал:
"Французскому посланнику ура!" И солдаты что есть сил кричали: "Ура! Урра!"
Наконец генерал ускакал, бросив через плечо: "Вильгельма не Святую
Елену! Вильгельма на Святую Елену!"
Порой женщины и дети шли по нескольку верст, провожая солдат. "Одна
женщина, совсем молоденькая... прижимала к груди младенца, - писал
М.Палеолог. - Она шла, стараясь не отставать от солдата, шагавшего в конце
колонны - красивого, загорелого, мускулистого парня. Они не произносили ни
слова, лишь неотрывно смотрели друг на друга. Молодая мать протянула
ребенка солдату, и тот его поцеловал".
Такие же картины можно было наблюдать на всех железнодорожных
станциях России. Находившийся в ту пору в Москве британский консул
Р.Г.Брюс Локкарт вспоминал: "Покрытые пылью солдаты битком набивались в
товарные вагоны; большая толпа пожелала им счастливого пути; среди
провожающих были озабоченные, бородатые отцы, жены, матери, улыбавшиеся
сквозь слезы; ...дородные священники, благословлявшие счастливых воинов.
Последнии рукопожатия, последние поцелуи. Пронзительно свистнул паровозный
свисток. Несколько раз дернувшись, не в силах сдвинуть с места,
перегруженный эшелон неохотно тронулся в путь и наконец скрылся в белесых
сумерках. Сняв шапки, толпа молчала, слушая, как замирают вдалеке голоса
поющих солдат, которым не суждено вернуться назад".
Почему-то именно рядовые первыми поняли, что за война им предстоит. В
отличие от своих начальников, легкомысленно толковавших о параде на
Унтер-ден-Линден и кричавших: "Вильгельма на остров Святой Елены!", многие
русские солдаты отправлялись на войну в мрачном предчувствии, что им не
суждено увидеть ни близких, ни родной деревни. Генерал Альфред Нокс,
британский военный атташе, встретил на фронте одного молодого солдата из
Киева. Тот был в подавленном настроении: у него дома остались жена и
пятеро детей. Нокс попытался подбодрить новобранца, заверив того, что он
еще вернется, но солдат, покачав головой, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77